Никакого свидания у меня, конечно, не было. В тот вечер я вернулась домой и написала еще один рассказ о нем, первый их тех, которые позже опубликуют; он был пронизан яростью и тоской.
«Как свидание? – написал он на следующий день. – Мне стоит волноваться?»
«Да», – просто ответила я.
Адам никогда не упоминал о своей девушке, но я знала – она была рядом, негласная, невидимая, и это делало саму идею о нас вдвоем особенной, недопонятой, выходящей за рамки морали. В течение нескольких дней мы обменивались игривыми сообщениями, в которых я часто рассказывала о своих многочисленных сексуальных приключениях с мужчинами, которые не были им.
Но однажды ночью я почувствовала себя слабой и перестала играть в эту игру. Я позвонила ему по «Фейстайму» и попросила объяснить, почему мы так и не стали кем-то большим друг для друга. Когда-то давно я убедила себя, что его решение не спать со мной было продиктовано заботой. Но не так давно я начала подозревать, что я, должно быть, чем-то отталкивала его, он не считал меня ровней. Только игрушкой, которую можно выбросить. И все же я надеялась, что он скажет: «Наоми, я ошибался; ты особенная; мне нужна только ты». Несмотря на то что Даниэль снова и снова повторяла мне, что я заслуживаю лучшего (неужели?), я все еще хотела, чтобы он желал меня.
Теперь, когда мужчина решает заняться со мной сексом, я благодарна и торжествую. Смотрите – он меня хочет. Смотрите – это мой трофей! Если же мужчина решает заняться со мной сексом во второй раз, я думаю: «О, странно, ну ладно», а затем запускаю таймер.
– Думаю, мы заинтриговали друг друга, – предположил Адам. – Вот и все.
– Ты прав. Так и есть, – сказала я, и на этом все.
Я так описала наши отношения и их конец, как если бы они имели значение для обоих. И тем самым закрыла эту главу для себя.
Скрежет поезда – плохая замена контрабасу, фортепиано, саксофону, барабанам – на подъезде к «168-й улице» выталкивает меня из прошлого в настоящее. Спонтанное решение посмотреть видео Адама вылилось в получасовое пролистывание архивов его «Инстаграма». Я могла бы давно заблокировать его, но мне нравится иметь доступ к нему.
Калеб до сих пор не ответил на мое сообщение, но я все равно выхожу на станции в Вашингтон-Хайтс. Звоню в домофон, и проходит почти две минуты, прежде чем мне открывают. Пока лифт поднимается на шестой этаж, я сдираю с ресниц комок туши, глядя в мутное зеркало.
Калеб открывает входную дверь в одном полотенце:
– Прости! Я собирался в душ, когда ты позвонила в домофон.
– Все в порядке, я подожду в твоей комнате. – Когда я двигаюсь по коридору, через щель под дверью соседа доносится «Металлика».
За месяц до того, как я узнала имя Розмари, мы с Калебом совершили пятимильную прогулку от его квартиры до Семьдесят второй улицы через Риверсайд-парк. Около Девяносто шестой я наклонилась, чтобы поднять с земли палку. Она была толстой, прочной, длиной не менее фута[20]. Ранее на той неделе я упомянула, что мне нравится, когда меня шлепают, но не рассказала об Адаме. С игривым видом я подбросила палку в воздух: «Это палка для шлепанья, понятно?»
Калеб покраснел, но кивнул. Мне дали понять, что, если хочешь кого-то удержать, первый шаг – сохранять интригу. Про второй и третий шаги я не знала ничего.
Мы принесли палку ко мне домой. В метро она нелепо торчала из моей сумки, похожая на багет из булочной.
Позже, в постели, я перевернулась на живот и приподняла свою обнаженную задницу с вмятиной в знак просьбы. Калеб несколько раз шлепнул меня палкой, легко и быстро. Я едва это почувствовала.
– Нет, все в порядке, можно сильнее, – скомандовала я, и после небольшого колебания он так и сделал.
Думаю, тогда я пыталась подчинить себе память об Адаме, одомашнить ее, овладеть ею. Но вместо того, чтобы чувствовать себя ошарашенной, восторженной и грязной, как это было с Адамом, я ощутила смущение, обескураженность, а затем печаль.
– Стоп, – крикнула я. – Остановись!
Калеб подчинился.
Я перекатилась на спину и, притянув его к себе, поцеловала.
Палка упала на пол.
Мы больше никогда ею не пользовались, а через несколько недель, когда я нашла ее под ковром во время уборки, выбросила ее из окна в переулок.
Мои отношения с Калебом, до Розмари, кажутся такими далекими.
Под доносящийся сквозь тонкие стены шум душа я ищу паспорт Калеба. В спальне не так много вещей и царит порядок – кровать, письменный стол, небольшая коллекция книг, плакат Джона Колтрейна и несколько помятых фотографий уэльской деревни, прикрепленных к стене. Паспорт легко найти – он лежит в коричневом конверте в нижнем ящике письменного стола.
Листаю страницы, рассматривая каждый потускневший штамп пограничного контроля в аэропорту Джона Кеннеди: визиты в декабре, мае и августе в течение четырех лет до эмиграции. Каждый штамп соответствует воспоминаниям об их совместной жизни. В сознании Калеба, боюсь, Нью-Йорк всегда будет городом Розмари – когда он поворачивает за угол, садится в поезд или заходит в бар, куда они когда-то заходили вместе.
Интересно, как выглядел паспорт Розмари в те годы долгой разлуки? Вместе с постами в «Инстаграме» штампы в паспорте – ее и его – помогли бы мне составить хронологию их отношений. Кто больше путешествовал? Кто оставался, кого догоняли? Могу ли я заменить воспоминания о ней воспоминаниями о себе? Мы повернем за тот угол, сядем на тот поезд, войдем в другой бар. Я буду оставлять свой след на предметах, местах, людях.
Аккуратно положив паспорт Калеба обратно в конверт, я раздеваюсь, растягиваюсь на кровати и жду его возвращения.
Глава четвертая
Мой следующий выходной приходится на субботу, и семья угощает меня праздничным обедом в честь дня рождения. Калеб приглашен, но не может прийти из-за подготовки к важной презентации в понедельник. Он очень извинялся и говорил, что мечтает познакомиться с моими родными, и я решила счесть это за правду.
– Когда мы встретимся с этим загадочным человеком? – спрашивает мой отец из-за стола. – Ты уверена, что он существует?
– Он работает над важным проектом. – Я делаю ударение на слове «важный». – Но спасибо тебе за такую предсказуемую шутку.
– Твой отец хотел сказать, – мама бросает на него одновременно ласковый и озабоченный взгляд, – что мы очень хотим познакомиться с ним, если только ты не боишься, что мы смутим тебя и отпугнем его.
Ноа с ухмылкой добавляет:
– Это будет хорошая проверка – сможет ли он справиться с нами четырьмя?
Официантка, благослови ее Господь, выбирает этот момент, чтобы подойти к нам. Ноа заказывает вафли и кофе со льдом; папа – капучино и омлет с беконом и чеддером; мама – два яйца пашот и горячий чай. Я, разумеется, заказываю масала-кофе, а затем спрашиваю, могу ли заменить несколько ингредиентов в омлете.
– Выйдет дороже, – предупреждает официантка.
– Это бранч в честь ее дня рождения, – поясняет отец. – Мы готовы потакать ей.
Мама показывает жестом на бумажную корону, которую она положила рядом с моими приборами.
– Дорогая, почему бы тебе не надеть ее?
Я неохотно разворачиваю бумагу. Традиции, традиции, прекрасные традиции. Я должна быть благодарна.
Приняв мой заказ, официантка ухмыляется и отходит в сторону.
– Королева замены, – говорит Ноа. – Ты хоть раз заказывала что-то, не спросив, можно ли там что-то заменить?
Я показываю на его кофе со льдом:
– На улице минус шесть. Однажды я насильно скормлю тебе горячий кофе. Абсурд, что ты его даже не попробовал.
– Вот уж нет. Я буду пить то, что мне по вкусу.
– Но горячие напитки гораздо чаще встречаются в отелях, – замечаю я. – Что, если там, где будут снимать твой дебютный фильм, не окажется «Старбакса» или модной кофейни? Кто-то будет невыносим по утрам.
– Хватит, Наоми. – Мама кладет ладонь поверх моей.
– Разрешено только дружеское подшучивание, убери коготки, – просит отец.
– Кстати говоря, – Ноа откашливается, и мы замолкаем, – у меня есть новости. Я вошел в постоянный состав «Призраков»!
– Ну ничего себе! – бормочу я, оглядывая лица вокруг. Никто из родителей не выглядит удивленным, поэтому снова поворачиваюсь к Ноа. – Подожди-ка, я что, последняя об этом узнаю?
– Прости! Я хотел тебе сказать, просто мы давно не виделись.
– Есть такая новая штука, называется «СМС», все крутые ребята ей пользуются.
– Ха, – изображает он смех.
Сделав глубокий вдох, я меняю тактику.
– Вообще, это потрясающе. Ноа, правда…
– Давай без потрясений, – перебивает он. – Не хочу слишком обольщаться. Сценаристы по-прежнему могут, не знаю, убить меня в любой момент. И тогда я снова окажусь без работы.
– От писателей действительно многое зависит, – усмехаюсь я и делаю паузу, прежде чем добавить что-то приятное. – Оптимист и реалист. Ты можешь быть обоими сразу. Я уверена, твои поклонники будут требовать больше сцен с тобой.
Слегка покраснев, брат благодарит меня и принимается за кофе со льдом.
Отец поворачивается ко мне:
– Кстати, ты все еще работаешь над рецензией?
О, черт.
Я и забыла, как несколько недель назад говорила ему, что надеюсь начать писать книжные рецензии в журналы. Я рассудила, что было бы разумно получить дополнительную известность, больше публикаций, даже если это не художественная литература. Отец одобрил это, заметив, что глубокие размышления о структуре современных романов помогут мне в конечном итоге создать свой собственный. Родители не сомневаются: однажды я опубликую свой роман, но я не знаю, оправдана ли их вера в меня.
– Да, в процессе, – вру я. – Дам знать, если мне понадобится взгляд со стороны.
На данном этапе Розмари – мысли о ней, тексты о ней, наблюдение за ней – занимает большую часть моего времени и энергии. Жаль, что я не могу рассказать об этом им. Я никогда не ожидала, что стану такой искусной лгуньей, по крайней мере в реальной жизни; мне то и дело хочется открыться, но я заранее знаю, как они отреагируют, а мне не хочется выслушивать их возражения. По крайней мере, пока.