Но пока я не готова объяснять ей все это, хотя дружеские отношения произрастают из откровенности. Это действительно так – мое желание признаться, кто я такая, почти настолько же острое, как и желание скрыть это. Но пока что самосохранение должно преобладать над самоуничтожением. В конце концов, книга будет написана, и наши отношения, возможно, даже переживут это, став реальными.
Так что я начинаю с более безопасного откровения.
– Но я мечтаю о запоминающейся первой встрече! Наверное, это писатель во мне всегда хочет прожить какую-то историю. – Галапагосы были хорошим примером первой встречи, напоминаю я себе, но в этом-то и была часть проблемы, именно поэтому…
– Возможно, тебе не стоит относиться к своей жизни как к роману, – мягко вставляет Розмари. – Разве это не ограничивает тебя? Просто живи. – Она делает паузу, чтобы отпить глоток, но что-то в выражении ее лица подсказывает, что она еще не закончила. – Не пойми меня неправильно. Я знаю, о чем ты, мне тоже это тяжело дается, я ведь тоже работаю над романом. Но ирония в том, что те истории, которые ты считаешь лучшими – истории, которые ты рассказывала себе всю свою жизнь, истории, которые ты отчаянно пытаешься переложить на бумагу, – порой просто никому не интересны и не нужны. У меня есть реальные примеры среди авторов мемуаров. Многие не понимают, почему они так популярны, и мне приходится объяснять им, что одно короткое предложение, небрежно брошенное на семидесятой странице, на самом деле является средоточием их истории. Ты понимаешь, о чем я?
– Угу, – удается выдавить мне, – полностью, – но перед глазами пляшут черные точки, грудь сжимается, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Розмари – писательница? С каких это пор? Почему Калеб не говорил об этом? Неужели он сообразил, каким ударом это для меня станет?
Что ж, он прав. Это самая убийственная информация. С тех пор, как я узнала, насколько Розмари привлекательна, изысканна и успешна, я утешала себя тем, что, по крайней мере, стала первой писательницей в жизни Калеба.
Но теперь я знаю, что мы с Розмари действительно принадлежим к одному типу личности, и в этом таится ирония: если б Розмари никогда не встречалась с Калебом, никогда не любила его, если б она не была именно той, кем она является, то в любых других обстоятельствах эти общие интересы сблизили бы нас еще больше.
Но теперь я не могу не сравнивать наши достоинства как писательниц, как любовниц, как женщин. Может быть, все во мне напоминает о Розмари, и Калеб словно бы снова присваивает ее себе. Есть ли во мне что-то свое, или я всегда буду жить в чужой тени?
Когда мои руки перестают ощутимо дрожать и зрение возвращается, я спрашиваю:
– Подожди-ка, ты пишешь роман?
Она просто кивает, как будто в этом ничего особенного.
– Это, вау, я имею в виду – я удивлена, что ты не упомянула об этом, когда я призналась в этом же. – Чувствую, как мой голос твердеет. – Почему ты ничего не сказала?
– Наверное, потому, что пока не считаю себя писателем, – отвечает она беззаботно. – И не буду, пока у меня не появится несколько значительных публикаций или договора о продаже книги. Вот тогда я смогу начать употреблять это слово на званых обедах. – Она смеется, но как-то презрительно. – Люди всегда спрашивают: «Чем вы занимаетесь?», и если я скажу: «Я писательница», они спросят: «И что же вы написали?» Так что это не сработает.
Она делает паузу, чтобы содрать кусочек мертвой кожи с нижней губы. Это отвратительно, но в этом есть какая-то небрежность, почти что вызов.
– Я редактор, это моя работа. Мне нужна была работа, а быть писателем – это не занятие, по крайней мере, по мнению моих родителей, которые всегда очень четко определяли, кем я могу быть, а кем нет. Да и вообще, мой роман – это всего лишь пятьдесят бессвязных страниц. Я начала относиться к своему творчеству более серьезно около года назад.
– Пятьдесят бессвязных страниц, честно говоря, звучит как хорошее начало. – Я улыбаюсь ей. – Ты уже показывала их кому-то?
– Нет. Как я уже сказала, хочу сначала иметь что-то законченное, может быть, даже опубликовать, прежде чем рассказать об этом публично. Даже Калеб не знал об этом! Я писала только тогда, когда его не было рядом, а потом, конечно, мы расстались. Но после этого я действительно начала писать более свободно.
Калеб не знал? Еще одно небольшое потрясение. Я невольно получила новые знания о ней, черты ее личности, которые Калеб никогда не видел. Розмари становится моей, как будто никогда не принадлежала ему. Но, если он узнает, что она пишет, может ли Розмари снова пробудить в нем интерес?
– Значит, я единственный человек, которому ты рассказала? Это честь для меня! – Я шутливо протягиваю бокал в ее сторону, но она не спешит чокаться.
– Что ж, не заставляй меня пожалеть об этом. – Розмари изучает мое лицо, смотрит прямо в глаза. Я стараюсь не моргать. – С людьми, которых я знаю давно, труднее становиться кем-то другим. С тобой все иначе. Я чувствую себя свободной и, скажем так, не ограниченной контекстом. Ты тоже пишешь. Ты понимаешь, о чем я.
Опять это слово: свобода. У меня возникает искушение спросить, что она имеет в виду под «писать более свободно», узнать, чтó для нее свобода, но вместо этого я просто говорю:
– Да, конечно, понимаю.
– Честно, мне страшно признаться в этом своим коллегам. Так неловко!
Я выдавливаю из себя смех.
– Может, ты и права. Но, с другой стороны, – в моем голосе слышится нотка горечи, – у тебя будет целая армия людей из индустрии, которым будет интересно прочитать твою книгу, когда ты закончишь.
Мне нужно, чтобы она поняла – у нее есть привилегии, связи, а у меня нет. «Спроси себя об этом, – хочется сказать мне. – Как ты поймешь, что ты это заслужила?»
Она потягивает свое пиво.
– Необязательно. Я никогда не была в тусовке. И не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обязанным дать мне что-то незаслуженное. Покровительство – это отвратительно, а положить мою рукопись на и без того переполненный стол коллеги смахивает именно на это.
Неожиданный и тревожный ответ. Моя навязчивая самодостаточность позволяет мне быть беспощадной, когда я пишу; на карту поставлено все мое «я». Я думала, Розмари будет беззастенчиво полагаться на свое окружение, как это делают многие, но, возможно, она так же наивна, упряма и самоуверенна, как и я, в надежде на то, что ее творчество будет говорить само за себя.
Решаю сыграть на ее признании:
– Я бы с удовольствием прочла написанное тобой. Одну страницу или пятьдесят. Если тебе интересно мнение со стороны, вне издательского мира. О чем твоя книга?
– О слежке.
Мои зубы непроизвольно скрежещут.
– Здорово, а кто за кем или чем следит?
– Четкого резюме у меня пока нет, но это будет несколько пересекающихся историй о женщинах, которые шпионят друг за другом по самым разным причинам.
– Звучит захватывающе, – мое сердце выбивает в рваном ритме какого-черта-что-она-творит, – все как я люблю, очень хочу прочитать!
– Спасибо. Мне бы очень хотелось получить отзыв продавца из книжного. Вы ведь настоящие поводыри для публики. – Розмари улыбается, но я не знаю, насколько искренне; она правда верит, что я тоже могу на что-то влиять? – Но я пока не готова поделиться набросками. Зато с удовольствием прочла бы что-то из твоего. Как профессиональный редактор, я не могу тратить свое время бесплатно, но я подрабатываю на фрилансе. – Она делает еще один глоток пшеничного эля; пена собирается на ее верхней губе. – Я, пожалуй, могу предложить рецензию по сниженной ставке. Извини, что так, надеюсь, ты поймешь, это мой заработок, поэтому…
Желание получить признание жжет меня изнутри. «Хорошо подмечено, Розмари, – мысленно хвалю ее. – Ты тоже умеешь охотиться на людей». Ее мнение – это мнение профессионала, но одновременно и человека, чьи мысли кажутся глубокими и затейливыми. В каком-то смысле Розмари – мой идеальный читатель, и, скармливая ей по несколько вычитанных страниц за раз, я могу контролировать, что раскрыть, а что спрятать.
– Это было бы здорово! И, конечно, я не против заплатить, ты же профессионал, логично, что ты не можешь читать бесплатно.
Розмари просит мой адрес электронной почты, чтобы выслать информацию о своих расценках, но, поскольку он включает мою настоящую фамилию, повисает неестественно долгая пауза, пока я подбираю убедительную ложь. В конце концов в панике диктую ей адрес, который использовала в подростковом возрасте: Наоми-лошади-рулят-собака-АОЛ-дот-ком.
Она хохочет, обнажая зубы.
– Господи, только не говори, что ты тайная лошадница?
Моя одержимость лошадьми никогда не была секретом – напротив, это был неоспоримый факт, как цвет моих глаз, как мое собственное имя, – но после Австралии это стало синонимом чего-то постыдного.
– Был такой период. Разве не каждая девочка проходит через него? Я прочитала все сто книг «Конного клуба», – добавляю, смеясь, – и чувствовала себя экспертом.
Мне нравилось представлять себя амазонкой. Я могла управлять лошадью, а могла – и словами. Почти каждая история, написанная в подростковом возрасте, была о девочках и их лошадях, но после Адама и Австралии я могла писать только о мужчинах.
– Я не могла позволить себе лошадиный период, – говорит Розмари. Прямота в ее голосе может означать и агрессию, и простую констатацию факта, и я ерзаю на своем месте, не в силах уловить разницу. – Разве Джорджина Блумберг[25] не образец лошадницы?
– Редко кто из девушек богат, как Джорджина Блумберг, но да, это не самый дешевый спорт, – несколько уклончиво отвечаю я.
– Боже, что бы я только не отдала за такие деньги. – Глаза Розмари остекленели. – Я люблю свою работу, честное слово. Я имею в виду, моя зарплата позволяет мне читать, но ты хоть представляешь, сколько денег нужно, чтобы написать хорошую книгу, и сколько времени? Больше времени, чем у меня есть, больше денег, чем я зарабатываю. Я не из тех писателей, которые могут бросить свою работу и жить на свое наследство, пока однажды им не удастся каким-то образом добиться успеха, получить экранизацию и начать получать настоящие деньги.