– Иди сюда. – Он сел на подушку, вытянув ноги перед собой.
– Я не хочу сидеть, я приехала кататься. Здесь, наверное, везде жуки, и я ужасно боюсь австралийских пауков, в смысле, а кто их не боится…
– Ой, да хватит тебе, что ты ломаешься, почему ты не можешь просто расслабиться?
Мне не понравился тон его голоса, но я села, выпрямив спину, как доска, пока он целовал меня. Лаклан обхватил мою грудь через рубашку. Затем опустил руку ниже, между ног. Я отмахнулась от его руки и почувствовала странное желание рассмеяться.
Я хорошо это помню. Как в моем горле бурлила истерика. Я никогда раньше не хотела и не нуждалась в том, чтобы сказать «нет». Это был первый и единственный раз, и все шло из рук вон плохо. Он не слушал меня, а я больше не контролировала ситуацию.
– От меня несет, – лепетала я. – Я не понимаю, почему мы не можем просто поговорить, ты меня даже не знаешь, от меня так плохо пахнет, это отвратительно. Ты всегда разрешаешь незнакомым людям кататься на своих лошадях? Я бы никогда не позволила незнакомцу сесть на мою лошадь, я правда удивлена, что ты…
– У меня их много. Можешь кататься на одной из них, мне все равно.
Лошади были для него вещами. Как и я.
Его рука вернулась к моей промежности. И это трение было приятным. Я отлично помню предательство моего тела. Я не хотела, чтобы это было приятно.
Я снова убрала его руку:
– Я не буду заниматься с тобой сексом.
– Почему нет?
Я встала:
– Потому что не хочу.
– Сядь, не суетись. Просто сядь.
Я села, но меня трясло. Его рука вернулась к паху. Тело навалилось на меня, и я больше не могла видеть стоящих лошадей. Что я могла сделать? Украсть Инди и ускакать галопом, будто на Диком Западе, как какая-то психованная девушка-ковбой? Стоило ли мне сбежать? Не слишком ли много драмы? А может, я развела панику на пустом месте? С каких пор секс стал для меня чем-то, чего нужно бояться?
Я попыталась выскользнуть из-под него. Это я тоже помню.
– Ты же хочешь. Вся мокрая. Я чувствую это через джинсы.
Меня тошнило от себя и от него – но в основном от себя. Он-то не врал.
– Я сказала, что не хочу.
Он сел. И я села. Может быть, я выиграла.
Мгновение тишины, которую нарушало только пение птиц, а затем он снова подмял меня под себя.
Помню, мне было интересно, знают ли лошади, что происходит нечто плохое, вырвется ли Инди с привязи и нападет на него, как в кино, пнет ли его по голове, укусит ли большими желтыми зубами, убьет ли его. Я хотела, чтобы он умер.
Но ни одна из лошадей не сдвинулась с места. Они стояли, жуя листья, хвостами отгоняя мух, и вокруг их ртов скапливалась зеленая слизь. Они ждали, когда мы будем готовы снова забраться в седло.
И тогда я поняла – с меня хватит. Я устала повторяться, устала волноваться по поводу той единственной вещи, которая меня на самом деле никогда не волновала – по крайней мере, в тот момент, когда она происходила. Секс либо ожидался (предвкушение), либо уже закончился (анализ). Я никогда по-настоящему не присутствовала в моменте и не испытывала никаких романтических чувств во время секса. С тех пор как Адам отказался переспать со мной, секс стал для меня серией завоеваний. Возможно, для этого мужчины точно так же было важно завоевание, несмотря на то что он проигнорировал важнейший компонент – согласие.
Поэтому я закрыла глаза, пока Лаклан возился с моей одеждой, стягивая с меня джинсы, а потом начал двигаться во мне. В тот момент я вспомнила желание, которое нахлынуло на меня на подлокотнике дивана, и то, как меня жалил кожаный ремень Адама. Это было заслуженно, я этого хотела. Того, что происходило теперь, я не заслуживала и не желала.
Вскоре все было кончено. Внутренняя сторона моих бедер стала грязной. Я помню, как, не раздумывая, усмехнулась:
– И это все?
Он пожал плечами.
Я подтянула джинсы с лодыжек, подошла к Инди и коснулась ее морды. Она фыркнула в мою руку, и мне стало щекотно. Я попыталась забраться обратно в седло, но не смогла. Я была не в форме, негибкая, зажатая.
Лаклан снова подсадил меня в седло.
Мы поехали обратно. Он снова стал дружелюбен, пытался завязать разговор, но я не слушала. Воздух казался влажным и тяжелым. Мне хотелось принять душ. Я хотела уехать. Стояла такая прекрасная погода. Я помню это.
Когда мы вернулись в конюшню, я бросила Лаклану поводья Инди, заперлась в ванной, помыла между ног и срочно набрала в поиске местные компании такси.
Когда через двадцать минут подъехала машина, Лаклан не окликнул меня и не попытался проводить. Наша сделка была завершена.
Водитель такси был болтлив и любопытен, задавал много вопросов, пока мы ехали на вокзал. Помню, что казалась веселой, жизнерадостной, очаровательной. Когда я наконец обрела голос, то придумала такую историю: мы с Лакланом – давние друзья и любовники, отправившиеся на прогулку на лошадях.
(А годы спустя я придумала историю получше, позаимствовав его имя для другого героя. Он стал вымышленным персонажем, прикрытием.)
– Прекрасный день для прогулки, – заключил таксист, и это действительно было так.
«Это же изнасилование», – в ужасе вскрикнула Даниэль, когда я рассказала ей об этом почти четыре месяца спустя на заднем дворе во время домашней вечеринки в Колорадо, пока мы передавали друг другу косяк. Она до сих пор единственный человек, который знает об этом.
«Не волнуйся, я в порядке, это не было похоже на изнасилование, я не травмирована, ничего такого, – успокоила я ее. – Я написала об этом и с тех пор больше ничего не чувствую, вообще ничего».
По правде говоря, у меня есть реальная проблема. Она называется апатия. Неподдельная и смертельная.
Я давным-давно выбрала ее и начала культивировать. Это помогает мне избегать боли. Это чудо. Рекомендую. Но не в том случае, если вы писатель – ведь писатели должны быть исключительно эмпатичными, – и поэтому моя апатия – броня и ахиллесова пята. Какой писатель пишет, потому что ничего не чувствует? Большинство писателей пишут, потому что чувствуют слишком много.
Есть темы, которые я предпочитаю не обсуждать (яичники, лошади, изнасилование). Несколько месяцев назад во время разговора о случайной, не имеющей отношения к делу беременности случайной, не имеющей отношения к делу троюродной сестры я сказала: «Мы можем, пожалуйста, не вести эти вопиюще бесчувственные разговоры?» – и моя мать истерично запричитала: «Как мы должны были догадаться, что это до сих пор так беспокоит тебя, если ты никогда не хочешь говорить об этом и не ищешь поддержки?» Потому что я никому не доверяю свои чувства или мысли, мама, я лучше буду изображать легкомыслие и безразличие, чтобы оставаться цельной…
Когда я нуждаюсь в признании, то обычно обращаюсь к книгам, где слова, закрепленные на своих местах, безопасные и искренние, приглашают к интимности иного рода. Впервые я увидела слово «лапароскопия» на страницах романа Энн Битти «Прогулки с мужчинами». Я узнала описание – странные темные швы в ее пупке, которые извиваются, будто тени, и крошечный шрам над лобковыми волосами – все как у меня.
К сожалению, апатию нелегко превратить в сочувствие. Иногда я плачу, читая грустную книгу, слушая определенную песню или занимаясь мастурбацией, но я всегда осознаю абсурдность этого – для чего и для кого мы плачем? В чем смысл? Я никогда не могу подобрать правильных слов, когда сталкиваюсь с чужим горем; я отшатываюсь.
Но я продолжаю пытаться – пишу, пишу и пишу в надежде снова обрести чувства, – но все, что у меня выходит, – очередное повествование, где я остаюсь такой же осторожной, холодной и отстраненной, как и прежде.
Что, если я подсознательно позволила австралийскому лошаднику причинить мне вред – уколоть меня, чтобы я проснулась и почувствовала себя живой? Я не просила, чтобы меня насиловали. Но, возможно, я посмотрела на него и подумала: «Давай же, покажи худшее, на что ты способен».
Потеря контроля – с разрешением. На миг, зато полностью.
Глава пятая
Наконец-то ужин знакомства Калеба с моей семьей. Мы заказали столик в ресторане в центре города на шесть часов, так что, естественно, я получаю беспокойные сообщения около четырех тридцати от обоих родителей.
«Какие-то невероятные задержки поездов, – предупреждает отец. – Выхожу из университета прямо сейчас!»
От мамы: «Калеб заберет тебя из книжного? Или он встретится с нами в ресторане? Если он придет первым, передай, что столик заказан на нашу фамилию!»
Закрываю книжный на пятнадцать минут раньше, потому что больше здесь никого нет, да и последние дни выдались нелегкими. Вчера управляющий, Питер, попросил меня составить опись шести коробок книг в твердом переплете, но я едва смогла поднять первую. Вынужденная признать, что мои руки отказываются мне помогать, я села, переводя дыхание, на пол в кладовке и написала Розмари сообщение, какие обычно приберегаю для Даниэль: «Прости, это, наверное, лишняя информация, тем более в рабочее время, но мои руки так болят, что я этим утром едва могла подтереться». Для пущего эффекта – эмодзи какашки.
«Ахахаха, вау, я реально сейчас подавилась, – написала она десять минут спустя. – Но со временем станет лучше, обещаю! Просто твои мышцы в шоке».
«Надеюсь. И не забудь прислать мне свои расценки!» Мне пришлось попотеть – девичья фамилия матери, первый питомец, имя учителя в третьем классе, – чтобы восстановить свою старую почту, но, к счастью, теперь все готово к приему писем.
Заперев дверь, чтобы предотвратить наплыв покупателей в последнюю минуту, я опустошаю кассу – пересчитываю купюры, складываю пачки двадцаток в конверты перед тем, как запрограммировать охранную сигнализацию. (Во время моей учебной смены два года назад Питер несколько раз повторил, как легко может сработать сигнал тревоги, если я вовремя не освобожу помещение. «Надеюсь, ты спринтер», – пошутил он, ущипнув меня за локоть; я не спала в ту ночь, боясь опозориться в свой первый официальный рабочий день.)