«Не понимаю, – говорит Розмари во второй версии. – Что он в тебе нашел?»
– Мне кажется, я могу тебя понять. – Даниэль прерывает мои фантазии. – Но это нездорово, и ты это знаешь. Человеку свойственно любопытство, но это нехорошо, это неправильно. Ты заходишь слишком далеко.
– А где проходит грань между просто «далеко» и «слишком далеко»? – Я стараюсь пошутить, но Даниэль почти всегда видит меня насквозь. Хотя ей прекрасно известно, что в моем случае лучше не копать слишком глубоко.
– Ирония в том, что нам с ней было бы о чем поговорить. Я умираю от желания спросить ее, каким был Калеб, когда они встречались. Делал ли он что-то милое, но одновременно бесячее? Я бы хотела, чтобы мы могли сравнить записи и вроде как вместе закатить глаза с улыбкой. Понимаешь?
– То есть ты хочешь, чтобы она заменила меня в качестве лучшей подруги? Ни за что. Я буду бороться.
– Спокойно, никто никогда не заменит тебя, – успокаиваю я, потому что это правда и она ее заслуживает.
– Ладно, хорошо. Может, хватит за ней следить?
– Знаешь, мне очень не нравится слово «следить», это всего лишь предварительное исследование для проработки персонажа, для которого она служит частичным прообразом.
– Тогда «наблюдение»? – уточняет она с лукавым блеском в глазах.
– Вообще-то я предпочитаю термин «полевые заметки». – Я подражаю тону Даниэль, надеясь убедить ее, что это безобидные глупости, но, несмотря на эти доблестные усилия, мое тело знает лучше – я все еще лгу своей лучшей подруге, и, хотя у меня не было менструации семь лет, мой живот сводит судорогой. Я боюсь, что однажды меня (и справедливо) обвинят в эгоцентризме; мне жаль, но я не могу остановиться. Однако я смогу снова стать хорошим другом, и скоро, когда получу все, что мне нужно.
– И Калеб не возражает?
Делаю еще один глубокий вдох в надежде, что спазмы прекратятся.
– Ну, он не в курсе масштабов.
Она хмурится:
– Не понимаю. Как ты можешь встречаться с кем-то и молчать о таком? Ведь писательство – это твое основное занятие, это то, кто ты есть! Я бы не стала встречаться с кем-то, кто «не понимает» меня, кому не интересна я как актриса. Это было бы нечестно по отношению к нему и ко мне.
Я была готова защищаться от совершенно других нападок – и поэтому ее справедливое негодование от моего имени, а не от имени Калеба застает меня врасплох. Почему я выбрала отношения, в которых мне приходится прятаться? Почему я решила, что это все, чего я заслуживаю, и все, чего заслуживает Калеб?
– Однажды я все ему расскажу. – И думаю про себя: «Когда-нибудь я расскажу и тебе». – Но сначала я должна закончить. Я пока даже не поняла, над чем работаю.
Контрабасист щиплет струны, пианист ставит тонкую ногу на педали, а Даниэль в шутку грозит мне пальцем. Затем в дело вступает барабанщик, задавая новый ритм.
Глава шестая
Несмотря на преимущественно еврейские корни и непоколебимый агностицизм, мы с Ноа навещаем бабушку, единственную протестантку в нашей семье, в канун Рождества. Это ее любимый праздник, а она – мой любимый человек, так что все просто. Мы празднуем.
В доме престарелых мы с Ноа проходим мимо группы пожилых людей, собравшихся вокруг рояля в гостиной. Позади них возвышается массивная украшенная елка, кое-где расставлены меноры[31]. С некоторым удивлением понимаю, что бабушка где-то среди этой толпы. А она ненавидит групповые мероприятия. (Почетная нянька, насмехалась она.)
Мы задерживаемся на пороге, когда пианист начинает играть «Белое Рождество».
Их голоса звучат гипнотически. Я закрываю глаза.
– Мой внук! – слышу бабушкин голос между куплетами. Пианист задерживается на одной ноте. – Он певец! Ноа, присоединяйся к нам.
Озадаченный, но невозражающий, Ноа помогает хору исполнить песню «Веселого тебе Рождества», которую даже я знаю наизусть.
Звучат бурные и быстрые аплодисменты. Бабушка обеими руками подхватывает ходунки и уводит нас прочь, когда хор начинает «Тихую ночь».
– Я так рада, что вы оба здесь, – говорит она, когда мы, приноровившись к ее шаркающим шагам, заходим в лифт и спускаемся в другой коридор.
– В нашем маленьком хоре все оглохли, поэтому нам трудно попадать в ноты. Я уже пожалела, что включила слуховой аппарат, пока ты не спас нас, Ноа, своим чудесным тембром. – На ее лице расплывается знакомая ухмылка, предшествующая остроте. – Я предлагала исполнить «Бабушку сбил олень Санты», но мою идею почему-то не поддержали.
Мы оба громко смеемся, что доставляет ей удовольствие.
– О, у меня есть шампанское! – объявляет она, когда мы входим в ее комнату. – И несколько пирожных из столовой. Присаживайтесь.
На крошечном столике в углу, под окном, тарелка с булочками с корицей и шоколадными круассанами, три фужера и бутылка «Вдовы Клико». Эта экспозиция появляется, когда мы с Ноа приходим вместе даже в непраздничные дни, и мне становится грустно, но я стараюсь не зацикливаться на этом. Мне хочется, чтобы наше присутствие не было настолько примечательным или редким, чтобы его праздновать. Я подумываю о том, чтобы отказаться от кофейного торта из принципа и заявить, что буду приходить каждую неделю просто так.
– Я с удовольствием выпью шампанского, бабуля, спасибо большое.
– Шоколадные круассаны, мои любимые, – поддерживает Ноа.
Мы говорим все громче и громче, пока не убеждаемся, что нас хорошо слышно.
– Ешьте столько, сколько хотите. Выпечка входит в годовой тариф этого прекрасного заведения. – В ее голосе бурлит сарказм, когда она наливает шампанское в наши фужеры, а затем поднимает свой собственный.
– Тост за моих талантливых, замечательных внуков.
Мои щеки начинают гореть. Переглянувшись, мы с Ноа чокаемся.
– Ну, рассказывайте, – просит бабушка, когда мы садимся в кресла.
Ноа доедает круассан, достает из рюкзака свою копию сценария «Призраков среди нас» и начинает читать сцену вслух.
– Левое ухо слышит лучше, – поясняет бабушка. – Этот новый слуховой аппарат, якобы самый хороший в мире, но все время барахлит, зараза.
Мы с Ноа меняемся местами, чтобы она могла его расслышать.
– Эта сцена происходит в джакузи, и мой герой влюблен в девушку по имени Белла, но она страдает из-за Тайлера, который только что разбился на мотоцикле.
– Какая трагедия, – усмехается бабушка. – Кто сочиняет такое?
Рот Ноа подергивается. Он предпочитает быть главным шутником.
– Никто и не говорил, что это высокое искусство.
– Ноа, дорогой, я просто дразнила тебя. Звучит очень интересно. Я всюду вижу рекламу, надеюсь, шоу будет иметь огромный успех. – На кончиках ее пальцев блестит коричная глазурь. – Мне просто интересно, насколько эта роль будет для тебя вызовом.
– Любая роль для меня вызов. – Он криво улыбается. – Даже та, где у меня есть реплики вроде: «Мы отличная команда» или «У меня плохое предчувствие».
Фыркнув, я давлюсь шампанским.
– Моя любимая фраза, – подхватывает бабушка, – это «Не смей умирать у меня на руках». Наоми, может, тебе пора бросить прозу и заняться сценариями?
– Я пытаюсь проложить свой собственный путь, бабуля, – цежу сквозь зубы. – Ничего не получится, если я пойду по твоим стопам.
– Когда ты дашь мне прочитать первую главу?
Ноа смотрит на меня с внезапным интересом.
– У тебя готова первая глава? Какой сюжет?
Я смотрю на бабушку, мечтая, чтобы она меня не выдала. Хватит с меня откровений.
– Сюжета как такового пока нет, меня ведут персонажи. Я даже не знаю, о чем это будет. Но точно знаю, что рассказчица хранит большой секрет.
– Ты должна списать одного из персонажей с меня, – предлагает Ноа. – Тогда в случае экранизации я сыграю эту роль, и мы заработаем триллион долларов.
– Заметано, – протягиваю руку, и он ее пожимает.
– Вам двоим стоит поработать над чем-нибудь вместе, – говорит бабушка. – Как насчет пьесы? Никто в нашей семье не писал пьес, Наоми, так что ты точно будешь первопроходцем. А Ноа, конечно, мог бы посмотреть на все совсем с другого ракурса.
– Возможно. – Я замечаю крошки и пятна на воротнике ее рубашки. Пытаюсь тихо и незаметно смахнуть их, но бабушка отказывается мне подыгрывать.
– Мы регрессируем, видишь? – Она поправляет воротник. – В младенчество. Это отвратительно. Я больше не живу. Теперь я существую.
Молча сижу, не зная, как реагировать, заставляя себя не отшатнуться – не в этот раз, не от этого человека, который любит меня больше всех, – но я хотела бы, чтобы она не говорила этого. Хотела бы, чтобы мы могли продолжать питать себя несбыточными надеждами.
– Мне жаль. – Что еще я могу сказать или сделать? Я пытаюсь мыслить рационально. – Но ты все еще можешь писать! А это ведь тоже своего рода жизнь, не так ли? Ты можешь отправиться в далекие края, стать кем-то другим. Прожить совершенно другую жизнь внутри своего творчества.
Может быть, когда-нибудь я последую собственному совету писать не о себе, перестать красть сцены из жизни. Я отражаю свой собственный опыт, порой даже до того, как его проживу, но, может быть, в следующий раз мне следует посмотреть на мир глазами мужчины, животного или, чем черт не шутит, самой Розмари.
– Я больше не могу писать, – вздыхает бабушка. – Ты мои руки видела?
Я впервые по-настоящему вглядываюсь в них. Раздутые, выпуклые и бесформенные, как будто кто-то прикрепил насос к внутренней стороне ее большого пальца и дул, дул, дул.
– Я не могу держать ручку. – Она жестом указывает на пульт. – Да я едва могу переключить канал.
– А если наговаривать? – спрашивает идеалист Ноа. – У тебя так много историй, которые нужно рассказать. Мы можем их записать. Правда, Наоми?
– Это очень мило с вашей стороны. Но мне больше нечего рассказывать. Пришло время послушать ваши истории. – Бабушка переводит взгляд на меня. – Как Калеб?
Я позволяю ей сменить тему. Разговор становился слишком обреченным, слишком обескураживающим.