– Он счастлив быть дома. В Уэльсе он отдыхает. Думаю, жизнь здесь его иногда перегружает. О! И я не уверена, что папа уже говорил тебе, но я поеду к Калебу на Новый год и буду жить в доме его матушки.
– Его матушки? Наоми, прости, конечно, за напоминание, но ты все еще американка, – шутит Ноа.
С притворным недовольством показываю ему средний палец за спиной бабушки.
– Твой отец не упоминал об этом. Видимо, все решилось в последний момент.
– Так по-богемному, – говорит Ноа с серьезным лицом.
– Экзотический парень в экзотической стране, – подхватывает бабушка.
– Что может быть менее экзотичным, чем Уэльс, – фыркает Ноа. – Нормальные люди ездят на Майорку или в Марокко.
– Уэльс недостаточно хорош для тебя? Ну-ка, выключи белого привилегированного мальчика.
Ноа смеется.
– Ладно, ладно, сдаюсь.
– Знакомство с семьей – это большой шаг, – продолжает бабушка, пристально глядя на меня.
– Да, это так, но, если все пройдет ужасно, по крайней мере, мне будет о чем писать.
– Издержки профессии. – Улыбаясь, бабушка похлопывает меня по руке. – Спорю на что угодно, Калеб понятия не имеет, как работает твой мозг.
Не понимая, что она хочет этим сказать, я залпом допиваю шампанское и ухожу в ванную. Здесь я замечаю все приспособления, необходимые бабушке для выполнения основных телесных нужд – нескользящие коврики, стопки подгузников для взрослых, стальные поручни, прикрепленные к каждой стене, и, конечно же, аварийный шнур в душе, – и мною овладевает острый приступ меланхолии. Пахнет антисептиком и мочой. Приседаю на корточки, с дрожащими от усилия бедрами, над поднятой сидушкой унитаза.
Больно находиться внутри, но еще больнее осматриваться снаружи.
Позже, по дороге на парковку, некоторые из прогуливающихся постояльцев улыбаются и машут нам с Ноа из своих колясок, когда мы проходим мимо. Другие, кажется, вообще ни на что не реагируют.
– Как думаешь, сколько человек здесь живет? Четыреста? Больше? – Ноа жестом указывает на группу старушек в инвалидных креслах, сгрудившихся вокруг стола, на котором разложены кусочки головоломки. Все молчат, но их пальцы заняты делом. – Интересно, скольких из них навещают внуки. Я не видел здесь никого нашего возраста.
– Кто его знает. Мысли об этом угнетают меня.
– Представляешь, если бы существовало негласное соревнование, кто из дедушек или бабушек популярнее всего среди посетителей?
– Я не думаю, что слово популярный здесь уместно, – смеюсь я и тут же чувствую себя виноватой за этот смех. Сколько блестящих врачей, юристов, художников, ученых живут здесь, отойдя от дел, превратившись именно в это – предмет небрежных насмешек миллениалов?
Перед Новым годом родители везут меня в аэропорт. Мама долго обнимает меня на тротуаре. Отец, которого прогоняют сотрудники дорожной службы, кричит: «Линда, нам пора ехать. Сейчас же!»
Не дожидаясь, пока машина отъедет, я поворачиваюсь спиной и прохожу сначала через вращающиеся двери, затем через досмотр и, наконец, поднимаюсь в воздух.
Весь полет я пишу. С тех пор как Калеб подарил мне записную книжку, я стала в основном писать от руки. Вычеркиваю фразы, которые мне не нравятся, и двигаюсь дальше. Это так приятно – не нажимать клавишу «удалить».
Пока я пишу, то представляю, как люди наблюдают за мной сзади. Ручка порхает, я почти не останавливаюсь. Незнакомцы, как та пожилая женщина с судоку в метро, делают очевидные выводы – она, наверное, писательница.
Длинная очередь на паспортном контроле в Хитроу еле движется. Поезда в Кардифф отправляются где-то раз в час, но, похоже, следующий я пропущу. Если б мы с Калебом летели вместе из Нью-Йорка, мы бы сразу оказались в разных очередях. «Добро пожаловать домой» – для него, стандартные вопросы – «Какова цель вашего визита? Сколько вы планируете пробыть здесь?» – для меня.
Наконец-то приходит мой черед, и я протягиваю паспорт.
– Пять дней, – говорю женщине в форме за стойкой из плексигласа, пытаясь казаться невозмутимой и собранной, а не торжествующей. – Приехала к своему парню.
Я состою в клубе межнациональных и межкультурных трансатлантических романов, глуповато добавляю про себя.
В середине трехчасовой поездки в поезде мой желудок сжимается и разжимается так сильно, что меня может стошнить. Прежде чем отправиться на поиски туалета, прошу женщину средних лет, сидящую напротив, присмотреть за моими вещами. «Конечно, лапонька», – соглашается она, явно удивленная моим американским акцентом: видимо, потому что туристический Лондон остался позади. Мне хочется сказать ей, что я не турист, приехала на родину своего парня, а значит, у меня есть законная причина находиться в этом поезде, который пересекает прославленную живописную сельскую местность, но моя пищеварительная система требует внимания. Провожу восемь минут – целая вечность – на крошечном унитазе в вонючем туалете, пока все внутри не утихает. На обратном пути я протискиваюсь мимо довольно длинной очереди недовольных пассажиров, которым не терпится попасть в туалет.
Сойдя с поезда, я выкатываю чемодан на платформу, выхожу из здания вокзала и, подняв взгляд, замечаю Калеба рядом с серым седаном. Знакомое лицо в чужом месте. Вот он: мужчина, ради встречи с которым я пролетела тысячи миль. Калеб вглядывается в каждого выходящего – кто-то тащит чемодан, кто-то сгорбился под весом рюкзака – в поисках меня. Мне нравится смотреть, как он ждет. Сейчас мы находимся по разные стороны одного и того же предвкушения.
Я могу решить, что все будет хорошо, решить быть счастливой. Никаких больше мыслей о его имени на экране телефона Розмари. Быть может, тысячи слов, которые я только что написала – где Калеб признается в любви Розмари до гроба, – можно заменить, переписать. Быть может, я все не так поняла.
Мы встречаемся на полпути. Я прижимаюсь к его телу, зарываюсь лицом в грудь как раз в тот момент, когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня; мой лоб сталкивается с его подбородком. Хихикая от неуклюжести нашего объятия, откидываю голову, чтобы он мог поцеловать меня как следует.
Пока мы идем к машине, я не думаю ни о чем. Мы не виделись меньше двух недель, но я хочу наполнить пространство достаточным количеством света и звука, компенсируя разлуку. Я хочу, чтобы мое присутствие изменило что-то в воздухе. Просто не могу придумать, как.
Калеб говорит, его дом находится на полуострове Гауэр, примерно в часе езды.
– Я понимаю, ты уже давно в дороге, но, поверь, виды побережья того стоят. – Он машет рукой в сторону запада. – Как добралась?
Я говорю: хорошо. Если не считать проблем с желудком, это правда.
– Я много писала, – добавляю, в равной степени ожидая и опасаясь неизбежного вопроса.
– Здорово. – Он отпирает машину, раздается двойной сигнал.
Ладно, не то чтобы он был неизбежным. Возможно, Калеб уже заподозрил, что мой текст как-то связан с ним. Возможно, он, как и я, предпочитает уходить от конфронтации и подавлять свои чувства. Возможно, мы совершенно одинаковы.
– Лиам вернулся в Лондон сегодня утром, досадно, что вы разминулись.
Я перебираю в памяти имена близких людей, которые он мне когда-либо называл: ничего.
– Кто такой Лиам?
– Мой лучший друг с начальной школы. Мы вместе учились в Сент-Эндрюсе. Я часто говорю о нем.
Тон мягкий, будничный, но я чувствую панику, даже ужас. Я хотела познакомиться с Лиамом, дать о себе знать, стать реальным человеком в глазах лучшего друга моего парня.
– Ой, точно! Прости, я так устала.
Тянусь к дверце машины, и Калеб осторожно хватает меня за плечи: я попыталась сесть не с той стороны.
– Упс. – Странным образом меня радует очередное напоминание о том, что я наконец-то здесь, в его родной стране.
Мы устраиваемся на правильных местах, Калеб заводит машину, выезжает с территории вокзала и плавно сворачивает на шоссе. Ненадолго повисает молчание. Он возится с радио, а я украдкой смотрю на его ладонь на коробке передач, на бледные, тонкие пальцы. Я никогда раньше не видела Калеба за рулем. Мы привыкли к долгим поездкам на метро домой после бара, к толчкам и скрежету, с которыми едем по темным туннелям под землей, но здесь я могу видеть все – высокие живые изгороди, узкие грунтовые дороги, зеленые луга, линию моря, когда мы входим в поворот. Это красиво, но почему-то кажется ненастоящим, нарисованным, как будто я могу протянуть руку и опрокинуть картонные деревья, картонный океан.
В конце концов Калеб резко поворачивает направо.
– Вот и моя улица, – говорит он.
Остановившись возле небольшого домика в стиле Тюдоров, я чувствую, насколько устала: мое тело отяжелело, я едва могу вылезти из машины.
Вялость – не лучший старт. Пока Калеб берет мой багаж и возится с ключами от дома, делаю несколько глубоких вдохов и заставляю себя последовать за ним в дверной проем.
Я жду, что Калеб скажет что-то приличествующее случаю, вроде «Вот мы и дома», или «Добро пожаловать», или «Здесь я и вырос», но он молчит. Я жду, что нам навстречу выйдет его мать, широко раскинув руки в знак приветствия, но в доме, кажется, нет никого, кроме нас. Калеб берет мой чемодан и молча несет его вверх по лестнице. Мне хочется заполнить тишину чем-нибудь вроде «Здесь очень мило», «Наконец-то я тоже здесь» или «Я скучала», но слова не идут. Поднимаюсь по устланной ковром лестнице, мимо снимков Калеба в рамке – пухлый младенец сменяется прыщавым подростком – и следую за ним в спальню, пытаясь впитать все впечатления. Мне хочется все потрогать и попробовать на вкус.
На его кровати голубой плед. На книжных полках «Шпион, выйди вон» Джона Ле Карре, «Норвежский лес» Мураками, коллекция «Гарри Поттера», немного классики от издательства «Пингвин».
В углу – пыльный саксофон. Я показываю на него.
– Ты не говорил, что играешь!
– Давняя история. Я играл в групп