Потому, что он всегда ранил себя, он был такой неуклюжий, падал с качелей и ударялся головкой о железную раму, да так, что никто из мам не замечал и не кричал: «О, смотрите! Посмотрите, ваш сын разбился в кровь!» И тогда, на кухне, хныкая и толкая меня, когда я была в плохом настроении, потянулся и схватил ковшик с кипятком и чуть не перевернул его на себя, прямо в лицо, а я потеряла над собой контроль и отшлепала его, тряся за руку: «Негодный! Негодный! Негодный мальчишка!» Я вопила во весь голос и не беспокоилась, что кто-то услышит.
Потому, что в тот день в суде ты отказался посмотреть на меня, твое лицо закрылось, как кулак, и у адвоката тоже, точно я грязь у вас под ногами. Словно он вовсе не был твоим сыном, но ты готов подписать бумага, ты же такой благородный.
Потому, что зал суда не был похож на то, что я ожидала, — не большой и красивый, как по телевизору, а простая комната со столом судьи и тремя рядами по шесть стульев, и ни одного окна. Вдобавок эти мигающие тошнотворно-желтоватые флуоресцентные трубки, от которых болели глаза, поэтому я была в темных очках, отчего судья ошибочно плохо обо мне подумал. Я чихала, всхлипывала, вытирала нос, нервно хихикала при каждом вопросе, стыдясь своего возраста, имени, поэтому ты глядел на меня с отвращением, как и все остальные.
Потому, что они были на твоей стороне. Я ничего не могла изменить.
Потому, что, выделив мне пособие на воспитание ребенка, ты имел право уехать.
Потому, что я не могла последовать за тобой.
Потому, что он писался, постоянно, несмотря на свой возраст.
Потому, что я была во всем виновата. Я была виновата.
Потому, что моя собственная мать кричала на меня по телефону. Она сказала, что не могла помочь мне в жизни. «Никто не сможет помочь тебе!» Мы орали друг другу такое, от чего у нас перехватило дух, и в конце концов расплакались. Потом я швырнула телефонную трубку, зная, что отныне у меня нет больше матери, а после, погрустив, поняла, что так лучше.
Потому, что однажды он это узнает, и от этого ему будет больно.
Потому, что волосы у него были моего цвета, и глаза тоже. Его левый глаз — слабое место.
Потому, что, когда это почти случилось — на него чуть не пролилась кипящая вода, — я увидела, как будет легко. Как, если бы он не закричал, то соседи ничего бы не узнали.
Потому, что, да, они узнают, но когда я захочу этого.
Потому, что тогда и ты узнаешь. Только тогда, когда я захочу этого.
Потому, что я тогда смогу поговорить с тобой. Может, напишу письмо, которое перешлет тебе твой адвокат или твоя сестра. Может, пообщаюсь с тобой по телефону, или даже с глазу на глаз.
Потому, что тогда ты будешь вынужден сделать это.
Потому, что, хотя ты его не любил, ты не сможешь избежать его.
Потому, что у меня открылось кровотечение, продолжавшееся шесть дней, а потом мазалось еще дня три или четыре.
Потому, что, промокая кровь туалетной бумагой и сидя на унитазе с трясущимися руками, я думаю о тебе, у которого никогда не течет кровь.
Потому, что я гордая женщина, я презираю твою щедрость.
Потому, что я недостойная мать. Потому, что я так устала.
Потому, что копающие и пилящие деревья машины невыносимы днем, а по ночам кричат насекомые.
Потому, что невозможно уснуть.
Потому, что в последние несколько месяцев он мог заснуть только со мной в моей постели.
Потому, что он плакал: «Мамочка!.. Мамочка, не надо!»
Потому, что он вздрагивал при виде меня, когда не было на то причины.
Потому, что аптекарь забрал рецепт и надолго ушел. Я знала, что он кому-то звонит.
Потому, что в аптеке, где я покупала лекарства в течение года, делали вид, что не знают моего имени.
Потому, что в овощном магазине кассирши, ехидно улыбаясь, глядели на меня и на него, повисшего на моей руке и заливавшегося слезами.
Потому, что они шептались и смеялись за моей спиной, а я слишком гордая, чтобы реагировать.
Потому, что в такие моменты он был со мной, он был свидетелем.
Потому, что у него никого не было, кроме мамочки, а у его мамочки не было никого, кроме него. А это так тоскливо.
Потому, что с прошлого воскресенья я поправилась на семь фунтов, и брюки на мне не сходятся.
Потому, что я ненавижу свое сало.
Потому, что глядя на меня, ты отвернешься от отвращения.
Потому, что красивой я была только для тебя. Почему этого недостаточно?
Потому, что в тот день небо заволокло облаками цвета сырой печенки, но дождя не было. От жары бесшумно сверкала молния, пугая меня, но дождя не было.
Потому, что его левый глаз плохо видел. Так будет всегда, пока не сделают операцию по укреплению мышцы.
Потому, что я не хотела причинить ему боль или напугать его во сне.
Потому, что ты за это заплатишь. Чек от адвоката и больше ничего, ни слова.
Потому, что ты ненавидел его — своего сына.
Потому, что ты уехал. В дальний конец страны, и у меня есть основания верить в это.
Потому, что, перестав плакать, он лежал у меня на руках так тихо, и только одно сердце билось между нами.
Потому, что я знала, что не смогу избавить его от боли.
Потому, что шум на игровой площадке ранил наши уши, а назойливая красная пыль лезла в глаза и рот.
Потому, что я так устала отмывать его: между пальцами, под ногтями, в ушах, шею и во многих других интимных местах.
Потому, что я испытывала боль от спазмов в животе. Я была в панике: менструация началась так рано.
Потому, что я не могла избавить его от насмешек более старших детей.
Потому, что после первой ужасной боли он больше никогда ее не почувствует.
Потому, что в этом состоит милосердие.
Потому, что Божье милосердие для него, а не для меня.
Потому, что не было никого, кто мог остановить меня.
Потому, что у соседей был громко включен телевизор, и я знала, что они не услышат, даже если он сумеет закричать с мочалкой во рту.
Потому, что тебя не было рядом со мной, чтобы остановить. Не было.
Потому, что, в конце концов, никто не может спасти нас.
Потому, что моя собственная мать предала меня.
Потому, что во вторник снова надо платить за жилье, а это первое сентября. И к тому времени меня уже не будет.
Потому, что его тельце, завернутое в стеганое одеяло, было нетяжелым, ты помнишь это одеяло, я знаю.
Потому, что мочалка у него во рту намокла от слюны, а потом высохла по краю, не показывая признаков дыхания.
Потому, что, чтобы выздороветь, необходимо беспамятство и забвение.
Потому, что он плакал, когда не надо и не плакал, когда было надо.
Потому, что вода в большом котле на первой конфорке закипала медленно, вибрируя и шумя.
Потому, что кухня была влажная от пара, а окна плотно закрыты. Температура должна была быть сто градусов.
Потому, что он не сопротивлялся. А когда засопротивлялся, то было уже поздно.
Потому, что я надела резиновые перчатки, чтобы не ошпариться.
Потому, что я знала, что не надо паниковать, и я была спокойна.
Потому, что я любила его. Потому, что любовь так сильно ранит.
Потому, что я хотела рассказать тебе все это. Просто так.
Доверьтесь мне
Это случилось в начале второго года после Указа, когда прокатилась первая волна арестов, штрафов и заключений в тюрьму. Своим чередом происходили частые смерти. И только самые отчаянные женщины могли принять новые условия и завести детей, как предписывал государственный Закон «О морали».
У нее просто не было выбора: студентка, без денег и без надежды найти работу после окончания учебы. Ее мать, разведенная и нищая, будет просто разорена. Она никак не могла иметь ребенка, и у нее его не будет.
— Я знаю, что делать.
Решение это наполнило ее отчаянной и уверенной отвагой, заглушив страх.
Но проходили недели, а она продолжала боязливо и осторожно выведывать, где найти врача, готового сделать противозаконную операцию. Она говорила об этом только с теми подругами, кому доверяла.
По Закону «О материнстве» даже такие расспросы рассматривались как судебно наказуемый проступок. Ее могли оштрафовать на тысячу долларов и выгнать из колледжа.
Не могла она доверять и молодому человеку, от которого забеременела, своему любовнику. Вернее, он был не совсем ее любовником, а так, знакомым. Теперь она его даже избегала. Он ничего не знал про ее жизнь. Их общую ошибку она полностью возьмет на себя.
Ходила также слухи о мужчинах, ставших доносчиками «Бюро медицинской этики», которые предавали даже своих жен, просто так, от злости. И еще из жадности: информаторам платили до пятисот долларов за каждый арест.
Даже с друзьями, скрывал свое отчаяние, она говорила осторожно, употребляя определенные термины.
— У меня есть подруга, которая совершила ошибку, и ей очень нужна помощь…
Таким образом, в начале второго триместра она пришла к доктору Найту.
«Я не могу оставить все как есть, нет, через час это закончится, и я свободна», — думала она, взбираясь по шатким деревянным ступенькам в кабинет доктора Найта с черного хода многоэтажного дома на улице Сауф Мейн. Был рабочий день, половина десятого вечера. В сумке у нее лежали гигиенические салфетки, смена белья и восемьсот долларов наличными. Одолжила у всех, кого знала.
Она позвонила, через минуту дверь приоткрылась и появился доктор Найт.
— Входите. Быстрее. Деньги принесли?
Она шагнула внутрь. Доктор Найт захлопнул дверь и запер ее. Он курил. От табачного дыма у нее начало резать глаза. Воздух в кабинете был спертый, затхлый, слегка попахивало чем-то сладковатым, тухлым, мусором и забитой канализацией.
К своему удивлению, она увидела, что у него не было комнаты ожидания, ни медсестры или ассистента. Нечто похожее на кухонный стол стояло посередине холодной и плохо освещенной комнаты под мощным светильником, свисавшим с потолка. В углу на линолеуме грудилась куча мокрых грязных полотенец. Доктор Найт был высокий, слегка полноватый, спортивный мужчина, его черные блестящие волосы казались крашеными, верхнюю часть лица скрывали тонированные, в толстой оправе, очки, а нижнюю — марлевая повязка. На нем был длинный белый фартук, сильно испачканный кровью, а на руках