[214]. Но их болезни, за исключением эпилепсии, не проявлялись в виде публичных приступов с конвульсиями. Не становились они и реакцией на религиозные обряды и предметы. Больные, как правило, лежали в кроватях, предоставляя соседям возможность сплетничать, распространять информацию о болезни и ее причинах, а также поднимать вопрос о наличии в общине ведьмы или колдуна.
Русское и украинское крестьянство придерживалось популярной православной космологии. И те, и другие иногда списывали семейные разногласия, бесплодие, импотенцию, засуху и экономические неурядицы на колдовские козни. Однако, несмотря на это сходство, кликуши в пореформенный период в украинских селах появлялись реже, чем в русских. Лишь 5% кликуш, зафиксированных в документах за этот период, относится к Украине. Отчасти это можно объяснить более низкими показателями трудовой миграции и отхожего промысла среди украинских мужчин, а также неполнотой предоставляемых сведений. В центральных и северных регионах России рост занятости мужчин на неаграрных работах привел к тому, что все больше сельскохозяйственных работ и стресса приходилось на долю женщин, остававшихся в деревнях. Женщины, которые не могли справиться с дополнительным бременем, становились главными кандидатками в кликуши. Сообщения о случаях одержимости среди украинских крестьян фиксировались реже еще и потому, что в конце XIX века в этом регионе было меньше подготовленных психиатров, которые могли бы сообщить об эпидемиях кликушества. Несомненно, украинские этнографы также имели тенденцию «вычеркивать» случаи одержимости из своих описаний сельской жизни. Борясь с давлением русской культуры и ограничениями на использование украинского языка в печати, они стремились воспеть достоинства украинского крестьянства по сравнению с его русским аналогом. В пылу национальной гордости они предпочитали замалчивать существовавшие в обществе конфликты и идеализировать украинскую семью и материнство. Обсуждение крестьянских верований, в том числе в колдовство и чары, которые они воспринимали как пережитки языческого прошлого, выходившие за рамки догматов Русской православной церкви, попало в архивы этнографов. Однако жертв колдовства этнографы игнорировали.
Украинцы практически отсутствуют в светских отчетах о кликушестве, но они мало представлены и в историях людей, переживших чудесные исцеления. Это позволяет предположить, что между русским и украинским крестьянством могли существовать культурные различия. Лишь несколько украинцев фигурирует в качестве исцеленных от одержимости или других болезней в рассказах о чудесах при канонизации Феодосия Черниговского в 1896 году. Такое малое количество украинцев среди удостоившихся чуда любопытно, поскольку церемонии, связанные с прославлением нового святого, проходили как раз в украинской провинции. Кроме того, церковь надеялась продемонстрировать органическую связь между так называемыми велико- и малороссами (как в дореволюционной России называли украинцев) и не могла намеренно исключать украинцев из рассказов о чудесах. Помимо того, что церковная кампания оказалась неэффективна, также вполне вероятно, что украинские крестьяне не обращались за помощью в те монастыри, которые посещали русские крестьяне. В случае с Печерским монастырем в Киеве, который привлекал равно украинских и русских паломников, украинцы могли рассматривать поведение кликуш как явно «москальское», то есть русское. В то время как и тем и другим крестьянам приходилось справляться с церковнославянским языком на богослужении, украинским крестьянам нередко вдобавок приходилось общаться с русскоязычными священниками. По переписи 1897 года, около 50% священнослужителей в Украине были носителями русского языка[215].
Несмотря на то что вопрос о существовании одержимости среди украинских крестьян пока не решен окончательно, можно предположить, что украинские крестьяне предпочитали иметь дело с целителями, говорившими на местных диалектах языка, хоть и родственного русскому, но все-таки отличного от него. Тот факт, что священнослужители в украинской деревне в основном не участвовали в ритуалах, связанных с колдовством, только преуменьшает значение одержимости[216]. Малое число примеров кликушества среди украинских крестьян, даже с учетом недостатка сведений и низкой трудовой миграции среди украинских мужчин, дает возможность выделить культурные основы этого явления в российском контексте.
Народное православие
Прежде чем можно будет прояснить компоненты ритуальной драмы одержимости в русском православном приходе, необходимо изучить религиозный контекст этой драмы. Необходимо изучить формы, в которых православное представление о демонах и одержимости реализовывалось в пореформенный период на местном уровне. Представления крестьян об одержимости и реакция священников и монахов на эти представления – опорные точки в разборе аналогичных мифов об одержимости.
Традиционно изучение народного православия сосредоточивалось на языческих пережитках и элементах суеверия в крестьянской системе верований. Отказываясь от этого традиционного акцента, я представляю здесь точку зрения, основанную на переосмыслении носителей этой традиции как сообществ верующих, следующих христианским учениям[217]. Такой подход при этом не отменяет трений, возникавших между Синодом и крестьянами из‐за религиозных обрядов.
В XIX веке кампания по централизации власти церкви и контролю над местными религиозными практиками поутихла, но не прекратилась. Стремясь внести некоторое единообразие в местные обычаи, церковь навязывала стандарты, нередко встречавшие сопротивление крестьян[218]. Негативную риторику церковных иерархов в отношении верований «темных» и «суеверных» масс, однако, следует рассматривать в свете утверждения церковью монополии на взаимодействие со сверхъестественными силами. Как и в других культурах, «религия в том виде, в каком она практикуется», не всегда соответствовала идеалу официальной религии[219].
Более пристальное изучение крестьянских представлений об одержимости показывает, что они соответствовали православному учению, включая борьбу между добром и злом, силу животворящего креста, магические свойства святой воды, силу святых и веру в чудесные исцеления и экзорцизм. В надежде на исцеление жертвы одержимости регулярно отправлялись в паломничества. В монастырях и святых местах они находили не только духовную поддержку, но и подтверждение связи между колдовством и одержимостью в обряде экзорцизма, поскольку в ходе обряда они должны были назвать людей, которые их околдовали.
Русские крестьяне XIX века разделяли православные идеи о всепроникающем грехе, бесах и беспрестанной бдительности, необходимой простым смертным, чтобы противостоять искушениям. Они верили, что самоконтроль и следование православной традиции – сотворение крестного знамения, ношение креста, прославление имени Бога – могут защитить их от сил дьявола, хотя человеческие слабости иногда и позволяют демонам по крайней мере временно побеждать в борьбе за человеческие души.
В полном соответствии с православным учением крестьяне рассматривали православный крест не только как символ веры, но и как оберег от бесов. Согласно руководству для священников, сотворение крестного знамения защищает человека от злых духов[220]. И наоборот, человек, который не крестится, подвергается бесовскому влиянию. «Повесть о Савве Грудцыне» – светская сказка XVII века, популярная в сборниках XVIII–XIX веков – повествует о контракте главного героя с дьяволом и предупреждает: «Если бы положил тогда он на себя крестное знамение, все бы те мечты дьявольские как тень исчезли!»[221] Не удивительно, что русские крестьяне крестились, начиная любое дело. Сотворение крестного знамения в местах, ассоциировавшихся с бесами или нечистыми духами, включая леса, перекрестки, мельницы и бани, а также в присутствии бесноватых тоже служило в их понимании защитой от демонов.
Если пренебрежение крестным знамением увеличивало уязвимость человека перед бесами, то же делало и отсутствие нательного креста, который крестьяне носили на шее. Тот, кто намеренно снимал крест, считался практически отрекшимся от Бога, а тот, кто терял свой крест случайно, как бы лишался божественной защиты и становился легкой добычей бесов или даже внезапной смерти[222]. Как еще можно объяснить то, что 4 июля 1881 года 40-летний плотник Гаврило Васильев решил, что совершил тяжкий грех, потеряв крестильный крест при умывании в грязном месте? Несколько часов он молился, не сводя глаз с этого места. Считая, что все это время бесы пытались проникнуть в его незащищенное тело, он не мог ни спать, ни есть, ни что-либо делать[223]. Точно так же в конце XIX века крестьяне Вязниковского уезда Владимирской губернии рассказали этнографам, что избегают купаться без креста на шее из страха перед нечистыми водными духами и демонами[224]. Ясно, что подобная халатность не всегда приводила к одержимости, но, если беда приключалась, у крестьян уже было готово объяснение.
Учитывая то, как часто люди в деревнях тонули по неосторожности, а также упорные напоминания православной церкви о лечебных и защитных свойствах святой воды, русские и украинские крестьяне опасались природных водоемов[225]. Они считали, что реки, ручьи и озера населены русалками, душами утопленников, а также некрещеных и мертворожденных младенцев, которые, как считалось, стремились отомстить, нападая на смертных. Полчища водяных демонов заполонили эти воды и зачарованные колодцы. Только вода, очищенная во время обрядов Богоявления в память о крещении Христа в реке Иордан,