Как он перво-наперво ко мне вышел, я не могла сдержаться, упала ниц, заплакала и зарыдала и не могла чувствия иметь … Потом очувствовалась через некоторое время… Выносит он мне просфору – и опять не могла сдержаться. Потом попросил он подержать меня, смазал деревянным маслом и вложил в рот мне просфору.
Мария далее рассказала, что, когда отец Марк давал кликушам «оплошку», они начинали выкрикивать имена людей, которые их околдовали. По словам ее матери, Мария не опознала, кто ее околдовал, поэтому монахини испробовали другие способы. Они держали ее за безымянный палец, чтобы получить информацию, но безрезультатно. Затем монахини прикладывали к груди Марии иконы, по их словам, освященные Иоанном Кронштадтским, но Мария так и не назвала, кто вселил в нее бесов[294]. Исцелить Марию не смогли.
Трудно судить, всегда ли священнослужители добивались, чтобы одержимые назвали имя околдовавшего их. Понятно, что материалы о чудесных исцелениях, сосредоточенные на божественных способностях святых, а не на причинах одержимости, об этом умалчивают. Лишь несколько отдельных описаний экзорцизмов, включающих попытки священнослужителей контролировать беснующихся женщин, упоминают идентификацию чародея как часть ритуала и лечения. Отец Иоанн Кронштадтский потребовал от одержимой женщины назвать своего чародея. В разгар припадка он спрашивал ее: «Как тебя зовут? С каких пор ты больна? Кто тебя испортил?»[295] Почти за тридцать лет до этого, в 1870 году, смоленский отшельник лечил кликушу травами, святой водой, просфорами и святым маслом. Когда в разгар припадка ее бес не назвал имя чародея, отшельник велел отцу одержимой отвести ее на деревенский перекресток – место, которое считалось пристанищем злых духов. Там, предположил отшельник, злой дух сообщит требуемое и оставит тело своей жертвы[296].
Практики Симонова монастыря и других мест предполагают, что опознание заклинателя было неотъемлемой частью ритуала изгнания нечистой силы из кликуши. Ритуал был направлен на то, чтобы порядок восторжествовал над хаосом. Чем больше информации экзорцист получал в ходе уговоров и приказов демону уйти, тем сильнее становился его контроль над духом[297]. Как указывает Робин Бриггс, в Европе раннего Нового времени в случаях предполагаемого колдовства представление о том, что болезнь могла быть связана с разрывом межличностных отношений, имело свою причину. Если болезнь возникала в результате ссоры с колдуном или ведьмой, то естественно, что формальное примирение считалось необходимым элементом исцеления[298].
Колдовство
Как и в других культурах, верования и обычаи русских и украинских крестьян конца XIX века касательно ведьм и колдунов несли три функции[299]. Во-первых, устная крестьянская культура, богатая образами ведьм и колдунов, имела воспитательную роль. Она давала членам сообщества представления о зле, девиантном социальном поведении и опасности женской сексуальности. Это истории, которые мог рассказать каждый, опираясь на огромный запас общих убеждений и фантазий, бесконечно перерабатываемых с учетом повседневного опыта. Во-вторых, вера в то, что антисоциальные члены сообщества нарушают семейные обязательства или нормы добрососедства, позволяла крестьянам восстановить общественное равновесие, добившись от предполагаемых врагов признания или снятия заклятия, или отомстив им[300]. В-третьих, культурные основы колдовства допускали, чтобы более слабые члены сообщества использовали в своих интересах силы, приписываемые ведьмам и колдунам. Принимая на себя эту роль и угрожая заколдовать односельчан, они добивались авторитета, в противном случае им недоступного. В сложном мире деревни, зависимом и от межличностных отношений, и от капризов природы, крестьяне одновременно избегали ведьм и колдунов и нуждались в них, чтобы получить защиту от сверхъестественных сил.
Описанные функции иногда перекрывали и поддерживали друг друга. Например, когда крестьяне обвиняли кого-то в колдовстве, они использовали черты ведьм и колдунов из сказок в качестве доказательства. Люди, желавшие сыграть роль ведьмы или колдуна, также перенимали стереотипные характеристики, приписываемые последним. Однако в других случаях связь между культурными атрибутами колдунов и людьми, в колдовстве обвиняемыми, была незначительной. Как отмечает Роберт Роуленд для европейского колдовства в эпоху раннего модерна, обиженный спрашивает не «Кто вел себя как ведьма?», а «Кто мог желать мне зла?»[301].
Фольклорные материалы о ведьмах и колдунах, записанные у русских и украинских крестьян в конце XIX века, заслуживают исследования, так же, как и реальные случаи, когда людей судили или идентифицировали в качестве ведьм или колдунов. Более 80% из 80 случаев, выявленных по этнографическим, психиатрическим, юридическим материалам и прессе, относятся к последним трем десятилетиям XIX века – периоду, когда наиболее сильно проявлялись последствия индустриализации, демографическое давление, ощутимый земельный голод и рост отходников (временных трудовых мигрантов) среди русских крестьян мужского пола. Эти социально-экономические факторы вызывали напряженность, которую обвинения в колдовстве частично снимали. Однако тот факт, что напряженность внутри домохозяйств, а также боязнь бесплодия и импотенции тоже продолжали приводить к обвинениям в бесовстве, предполагает, что не следует переоценивать социально-экономические причины. Колдовство оставалось актуальным в развивающемся обществе, которому приходилось справляться с проблемами повседневной жизни.
Некоторые обвинения в колдовстве можно было обсудить и разрешить мирными способами, другие требовали более экстремальных действий. В 48% обвинений в ведьмовстве в сообществах происходили вспышки гнева и жестокости. Еще 6% обвинений привели к коллективным действиям против всех или некоторых местных женщин. В таких случаях мужчины, стремящиеся обличить ведьму, насильно осматривали женщин в поисках хвостов, обнажали и окунали в воду или заставляли пролезать через лошадиную упряжь. Поскольку инциденты с применением насилия, как правило, фиксировались в судебных документах, можно предположить, что высокий процент таких инцидентов среди зарегистрированных случаев является некоторым искажением реального положения дел. В своем исследовании европейского колдовства Робин Бриггс проницательно напомнил ученым, что общества, верящие в колдовство, обладают множеством стратегий взаимодействия с колдунами. «Существовало множество методов ограничить личное воздействие и контролировать поведение подозреваемого»[302], не все из которых были связаны с насилием. Если бы сельские жители всегда применяли насилие против предполагаемых ведьм, их общество разрушилось бы. Поскольку насильственные действия привлекали внимание властей и сторонних наблюдателей, а ненасильственные действия часто оставались скрытыми от посторонних взглядов, картина деревенской жизни, представленная в вышеназванных источниках, искажена и преувеличена.
Тот факт, что 80 инцидентов, связанных с колдовством, произошли в 34 различных регионах европейской части России и восточной части Украины, от самых промышленно развитых до самых отдаленных, причем 73% случаев произошли в русских деревнях и городах, предполагает наличие некоторых особенностей жизни русской и украинской деревни конца XIX – начала XX века. Во-первых, вера в колдовство не исчезла с наступлением модернизации, но, как и в других развивающихся европейских обществах, претерпела некоторые уточнения из‐за социально-экономических изменений. Во-вторых, непосредственные столкновения с ведьмами и колдунами в этот период происходили лишь в редких русских и украинских селениях, хотя страх перед ведьмами был широко распространен. По словам антрополога Гананата Обейесекере, «хотя культурные идеи могли быть распространены практически повсеместно, опыт личного взаимодействия с этими идеями сильно различается»[303]. В-третьих, обвинение в колдовстве представляло собой лишь один из видов обвинений, которые крестьяне могли использовать против лиц, представляющих угрозу их жизни и сообществу. Например, отходники, претендовавшие на землю после возврата в родную деревню, могли подвергнуться осуждению по религиозным мотивам, если они отказались от православия и присоединились к религиозной секте, сочувствовали старообрядчеству, перешли в другую ветвь христианства или стали атеистами. Крестьяне обладали множеством институтов для посредничества в разрешении внутридеревенских конфликтов, включая деревенские собрания, неформальные и земские суды. Обвинения в колдовстве представляли собой лишь небольшую часть споров, которые крестьяне эффективно разрешали при помощи этих институтов. Как и в случае с обвинениями в конокрадстве и безнравственности, те, кого обвиняли в ведьмовстве, обычно подвергались самосудной расправе. Правовой кодекс Российской империи не признавал существование колдовства, а крестьяне не хотели обращаться в земские суды для разбирательства с колдунами, опасаясь, что после мягких приговоров обвиняемые отомстят своим обвинителям[304]. Наконец, преобладание инцидентов, связанных с колдовством, среди русских крестьян можно объяснить высоким распространением кликушества, случаи которого в украинских губерниях в источниках встречаются крайне редко.
Женщины занимали заметное место как в культурных представлениях о колдовстве, так и в реально зафиксированных случаях. Мужчины-колдуны в системе верований русской и украинской деревни конца XIX века действительно существовали, но более 70% обвиняемых в колдовстве в период с 1861 по 1917 год составляли женщины. Хотя крестьяне физически нападали, иногда со смертельным исходом, на каждого второго человека, которого они считали колдуном, относительно мужчин они не предпринимали массовых дознаний с целью определить, были ли среди них колдуны, как это делали с женщинами. Все женщины считались потенциальными ведьмами, хорошо скрывающими свои силы. Такая феминизация магии отражает набирающую обороты идею о потенциальной опасности женской индивидуальности и необузданной сексуальности для патриархального мира. Зависимость пожилых женщин от семей и общества в вопросах пропитания и крова, доступность которых, по мнению крестьян, к концу XIX века все более сокращалась, увеличивало количество обвинений в зловредном колдовстве в их адрес. Наконец, сами женщины чаще, чем мужчины, считали себя жертвами злых чар, порчи и колдовства. И чащ