. Тот факт, что старуха жила со своим сыном и дочерью на окраине города, на улице, ведущей к железнодорожной станции, дает основание предположить, что она была бедной и, таким образом, классической жертвой для обвинения в колдовстве, как это часто происходило во время европейской охоты на ведьм в XVII веке. Конечно, легко представить, как пожилая женщина проклинает молодого человека и угрожает ему за то, что тот испортил репутацию ее дочери, поскольку слова были ее единственным оружием. Рост бедности и неравенства между неимущими и их более зажиточными соседями в российской и украинской деревне конца XIX века стали залогом того, что наиболее уязвимых членов общин, нередко живших за счет благотворительности, иногда обвиняли в колдовстве или ведовстве.
Европейская часть России конца XIX века претерпевала огромные изменения в результате быстрого роста населения и нехватки земли, экономических трудностей, вызванных периодическим голодом, и увеличения количества несельскохозяйственной рабочей силы. Хотя в российской историографии продолжаются споры об уровне жизни крестьян, очевидно, что деревня находилась в постоянном движении[364]. На пути к торговым сельскохозяйственным предприятиям, фабричным и шахтерским городкам и городам, где они надеялись найти работу для дополнения доходов от сельского хозяйства, крестьяне переезжали из деревни в деревню в поисках временного жилья и средств к существованию. Сотни тысяч крестьян занимались попрошайничеством, некоторые на профессиональной основе. Согласно переписи 1897 года, данные которой скорее занижены, более 400 тысяч человек идентифицировали себя как нищих, а еще 100 тысяч обращались за помощью в благотворительные учреждения империи[365]. В сельской местности это означало, что крестьяне столкнулись с тем, что к их ресурсам все чаще обращались как местные бедняки, так и стучащиеся в дома чужаки. В 1890 году корреспондент, писавший о крестьянской жизни на Русском Севере, заметил, что крестьянка, оставшись одна, боялась оказать гостеприимство незнакомцу, даже если этот незнакомец был женщиной[366].
Растущие запросы на подаяния и приют бросили вызов как православной идее о помощи всем, кто просит хлеба во имя Христа, так и деревенским представлениям о взаимопомощи. Обвинив в колдовстве людей, которым они отказывали в помощи, русские и украинские крестьяне могли успокоить собственное чувство вины. Как писал Алан Макфарлейн в исследовании Англии раннего Нового времени, «обвинение в колдовстве было умным способом обратить вину вспять, перенести ее с того, кто, согласно старым стандартам, не справился со своими социальными обязательствами, на того, кто заставил его потерпеть неудачу»[367]. В то же время жители деревни, становившиеся нищими, ставили себя вне общества, бросая вызов естественным ожиданиям общины, заключенным в хорошо разработанных формах взаимопомощи[368]. Они по-прежнему ожидали помощи от более зажиточных соседей, но больше не чувствовали себя обязанным сделать что-то в ответ. Поставленные в унизительное положение своим попрошайничеством, обнищавшие крестьяне могли начать угрожать своим соседям, произнося еще более красочные проклятия, когда им указывали на дверь. Соседи впоследствии списывали на такие проклятия любые болезни или несчастья, которые в их сознании были насланы ведьмой или колдуном. И тут снова пригождался культурный образ ведьмы, чтобы еще больше убедить жертв колдовства в том, что они поступали правильно, отказываясь подавать милостыню, и что им нужно противостоять козням ведьм, прежде чем случится большая беда. Лица, подозреваемые в колдовстве, не обязательно должны были обладать какими-либо стереотипными физическими характеристиками ведьм; их действия трактовались как достаточное доказательство их сущности.
Из 80 обвинений в колдовстве, выбранных для этого исследования, 11% касались тех, кого называли бедняками, странниками и незнакомцами. Проекция вины на нищего очевидна в случае, произошедшем в 1879 году в новгородском селе Врачеве. Жители села заживо сожгли 50-летнюю Аграфену Игнатьеву (Грушку, как называли ее крестьяне), нищую солдатку, посчитав, что она колдунья. Впервые Аграфену заподозрили в колдовстве на Крещение в тот год, когда в семье Кузьминых заболела дочь – как раз после того, как семья отказалась дать милостыню Игнатьевой. Во время судорожных припадков дочь Кузьминых кричала, что ее околдовала Грушка. Две другие заболевшие женщины, одна из Врачева и одна из соседнего Передникова, также обвинили в своем недуге солдатку. Одна из этих женщин впоследствии умерла. Когда сестра погибшей, Екатерина Иванова Зайцева, заболела после того, как запретила сыну рубить дрова для Грушки, муж заболевшей стал умолять односельчан спасти его жену от нищей ведьмы. Крестьяне заперли Игнатьеву в ее избе, заколотили окна и подожгли. Свидетелями убийства стали около двухсот крестьян из Врачева и Передникова[369].
В деле 1891 года, произошедшем в селе Знаменском Звенигородского уезда, женщину сочли ведьмой потому, что она недостаточно поблагодарила за поданную милостыню. В том случае обвинительница Лукерия Иванова подала милостыню семидесятитрехлетней Дарье Васильевой из соседнего села Бузулина, но по хмурому взгляду женщины пришла к выводу, что Васильева ее околдовала. Лукерия была так в этом уверена, что у нее сразу начались судороги, и в припадке она выкрикивала имя нищенки. К ней на помощь прибежали очевидцы и так сильно избили Дарью Васильеву, что она скончалась от множественных внутренних повреждений в звенигородской больнице. В ходе последующего судебного разбирательства в Московском окружном суде жители Знаменского оправдывали свои действия, указывая на то, что Васильева представляла опасность для всей общины. Рыбин, сельский урядник, отметил, что восемь лет назад женщина безуспешно пыталась испортить молодоженов на свадьбе. Увидев ее тогда с ножом в руках, гости сильно ее избили. Из того, что женщина не сильно страдала после первых побоев, Рыбин смог заключить, что она обладала сверхъестественными способностями[370]. Таким образом, до инцидента 1891 года, повлекшего за собой ее безвременную смерть, Дарья по крайней мере один раз уже обвинялась в колдовстве.
Поиск предыдущих эпизодов, подтверждающих подозрения крестьян в том, что их сосед – ведьма или колдун, встречался довольно часто. После убийства предполагаемого колдуна Егора Гомозкова в селе Ивановка Самарской губернии в 1879 году двенадцать из тринадцати свидетелей дали показания о том, что убитый якобы владел злыми чарами. В показаниях фигурировали эпизоды трехлетней давности, когда Гомозков якобы испортил дочь односельчанина, наслав на нее болезнь и «сухие роды», околдовал другого человека, у которого просил милостыню, и вызывал желудочные колики и даже «родовые схватки» среди мужчин. Соединив вместе ряд событий, крестьяне Ивановки убедились в злодейской сути Гомозкова. Один из свидетелей показал, что каждый раз, встречая колдуна на улице, он в качестве меры предосторожности читал молитву Богородице. Жители села явно считали, что Гомозкова настигло справедливое возмездие, когда его жестоко убил их односельчанин Перфил Табунщиков[371].
Во время эпидемии кликушества, бушевавшей в 1898–1899 годах в смоленском Ащепкове, многие жители села, убедившись, что именно соседка Сиклитинья Никифорова виновна в эпидемии кликушества, тоже стали пытаться вспомнить случаи, когда она могла их проклясть. Когда число жертв одержимости достигло пяти, те жители деревни, которые садились за стол в доме Сиклитиньи, чрезвычайно обеспокоились, поскольку считалось, что проклятие могло передаваться через пищу. Простой боли в желудке было достаточно, чтобы женщина поверила, что ее тоже околдовала Сиклитинья. Это подтверждение предательства Сиклитиньи, нарушившей, по мнению крестьян, законы гостеприимства, возымело волновой эффект: судороги стали случаться у все большего и большего количества людей. В итоге ставшие кликушами 15 человек – 13 женщин и 2 мужчин – утверждали, что их околдовала Сиклитинья Никифорова. Тридцатидвухлетняя Марфа Петрова, одна из одержимых, связала начало своей болезни с визитом к ней Сиклитиньи:
приходила ко мне Сиклюха, и как попила у меня квас в кувшине, стало у меня сердце болеть, грудь и живот схватывать. Только я на нее не думала, так по Божьему [веленью], и во внимание не брала. Тогда у нас на нее и слуху не было. Василиса кричала, но мы не верили… я сама, грешная, не верила.
Другая кликуша, Мария Алексеева, утверждала, что, хоть у нее и не было никакой неприязни к Сиклитинье, она отказалась отдать той одежду для ее дочери Марины. Обвинив Сиклитинью в порче коров, сельский пастух Фролов связал свое несчастье с тем, что он сделал сапоги для Сиклитинии за 50 копеек вместо предложенных ею 20 копеек[372]. Последние два случая являются классическими примерами того, как люди, отказавшие в помощи соседке, воспользовались слухами и сплетнями о Сиклитинье для того, чтобы прийти к заключению, что та мстит им, наводя порчу и сажая в них бесов.
Однако на ащепковской эпидемии одержимости бесами сказалась не только зависимость овдовевшей Сиклитиньи от благотворительности соседей. На большинстве кликуш лежали существенные домашние обязательства: их мужья либо умерли, либо отсутствовали. Все 13 женщин были замужем в то или иное время, при этом 9 из них были либо вдовами (3), либо солдатскими женами (1), либо женами отходников (5). Это означало, что они вынуждены были вести хозяйство только с помощью детей или пожилых родственников. В случае с Неонилой Титовой припадки, тяжелая депрессия и неспособность работать, которые она связала с колдовством Сиклитиньи, заставили ее мужа вернуться домой, чтобы вести домашнее хозяйство. В село вернулся и муж Василисы Алексеевой, которая первой назвала Сиклитинью ведьмой. Увеличение числа мужчин, занятых вне сельского хозяйства, уходивших в поисках заработков далеко от родных деревень, могло иметь негативные последствия для женщин, которые оставались нести всю ответственность за работу в поле и дома, часто на глазах у критически настроенной мужней родни