Ащепковская эпидемия не является уникальным примером. Н. В. Краинский подсчитал, что в Ярославской, Московской, Новгородской, Смоленской, Тульской, Тверской, Владимирской и Вологодской губерниях было несколько тысяч, возможно, несколько десятков тысяч женщин-кликуш, которые считали себя околдованными и, следовательно, одержимыми демонами. И во всех этих районах, за исключением Вологды, значительная часть мужского населения работала в городах[374]. Другой психиатр подсчитал, что в 1899 году в одной только Орловской губернии, отток из которой был ограничен лишь несколькими районами, нашлось более 1000 кликуш[375]. Напротив, ни временная трудовая миграция мужчин в города и к промышленным объектам, ни, в свою очередь, кликушество в украинских губерниях не были распространены[376].
Ссоры внутри семей также могли привести к обвинениям в колдовстве. Обличения такого типа составляют почти четверть всех имеющихся дел – эту долю следует рассматривать как минимальную, поскольку источники не всегда уделяют внимание отношениям между обвинителем и обвиняемым. Только в 3 из 19 случаев обвинения были предъявлены родственникам-мужчинам (2 шурина и 1 неустановленный родственник). Остальные были довольно равномерно распределены между женами (3), золовками (3), матерями (2), свекровями (2), невестками (2), тетками (2), мачехой (1) и свояченицей (1). Источником обвинений могла быть экономическая зависимость некоторых пожилых женщин (которые, вероятно, пережили своих супругов) от их семей, хотя в записях об этом ничего не говорится. Напряженность и борьба за власть между родственниками (особенно между некровными родственниками в больших семьях), приводившие к нарушению семейной солидарности, способствовали обвинениям в колдовстве[377]. Обвинение свекрови или золовки в колдовстве подвергало сомнению иерархическую структуру власти в расширенных домохозяйствах и тем самым вполне могло изменить распределение сил, особенно когда обвинительница утверждала, что одержима. Те, кто был наделен большей властью, особенно свекрови, могли использовать аналогичные обвинения как способ подавить независимые порывы младших. Даже если позже родственники мирились, их отношения после таких обвинений, вероятно, изменялись.
Каким бы ни был источник разногласий между женой и матерью Петра Брюханова, этого оказалось достаточно, чтобы убедить Брюханова и его соседей в ярославской деревне Синицы в том, что его мать была ведьмой. Весной 1895 года жена Брюханова стала кликушей. В пасхальное воскресенье Брюханов в присутствии своей матери Марьи и соседей напоил жену святой водой и попросил назвать имя человека, который ее околдовал. Женщина назвала свекровь, мать Брюханова.
При виде стоявшей перед ней свекрови вдруг сильно переменилась в лице, вскочила, «будто ее вихрем подняло», запела что-то и в конвульсивных судорогах бросилась на 70-летнюю старуху, повалила ее на землю, стала таскать за волосы и наносить по всему телу побои, требуя, чтобы она «отделала порчу».
Брюханов присоединился к побоям, в то время как другие крестьяне смотрели и не позволяли мужу Марьи защитить супругу. Наконец крестьянин Виноградов предложил бросить старуху в погреб, где она должна была «откопать порчу». Накинув веревку Марье на шею, они потащили ее в погреб. Крестьяне оставили женщину в покое, только когда она совсем лишилась сил. Тем временем в Синицы стали прибывать жители из соседней деревни, прослышавшие о том, что в Синицах бьют ведьму. Один из них посоветовал Петру Брюханову накалить железный засов, чтобы прижечь ведьме пятки. К тому времени, однако, мать Брюханова умерла. Его жена, которая испытывала сильный припадок с момента, как она назвала свою свекровь как человека, который ее околдовал, танцевала и хлопала в ладоши. В конце концов она заявила, что заклинание рассеялось. Давая показания в Кашинском окружном суде, синицкие крестьяне оправдывались тем, что сами они в избиении участия не принимали. Они утверждали, что всего лишь хотели, чтобы Марья отменила заклятье, и не собирались убивать женщину. Сын жертвы, Петр Брюханов, объяснил: когда он убедился, что его мать была ведьмой, он понял необходимость бороться с этим злым существом (которое больше не было его матерью), чтобы спасти страдающую жену[378].
Говоря судьям о том, что они лишь хотели, чтобы ведьма Марья сняла чары, синицкие крестьяне могли пытаться таким образом смягчить приговор, но могли и искренне верить в сказанное. Как неоднократно говорилось выше, священники и мирские целители имели целый арсенал средств, призванных помочь кликуше опознать своего мучителя. Существовали и многочисленные хитрости, которые крестьяне придумывали для обнаружения ведьм. Вот некоторые из этих средств: держать во рту сыр во время богослужения, проходя мимо группы женщин, свернуть дулю и спрятать себе под мышку, полить дворовую пыль свежим молоком из-под коровы, плевать за спину, проходя мимо улицы, где жила ведьма, или нагреть на сковороде молоко той коровы, которую доит или испортила ведьма[379]. С помощью этих средств крестьяне надеялись вывести на чистую воду предполагаемых ведьм и восстановить гармонию в деревне. К насилию крестьяне прибегали только тогда, когда подозреваемые отрицали причастность к колдовству и отказывались снимать чары[380].
Колдовские практики и верования в русских и украинских деревнях конца XIX века подчеркивают наличие социальной напряженности, поколебавшей равновесие в сельской местности. Нарушения или предполагаемые нарушения доверия, возлагаемого на личные и социальные отношения, вызывали распри в деревенских общинах и домохозяйствах[381]. В Украине колдовство традиционно ассоциировалось с женщинами, и в русских деревнях оно ко второй половине XIX века тоже стало определяться как преимущественно женские козни. Представления о шабашах ведьм происходили с Запада и из базовых предрассудков исследователей крестьянских верований. Тем не менее демонический аспект в русской крестьянской культуре хорошо сочетался с популярными женоненавистническими верованиями, определявших ведьм как аутсайдеров, приписывая им извращенные сексуальные пристрастия, а иногда и незаконное происхождение. Русские и украинские крестьяне использовали культурные символы зла для выявления, нейтрализации или искоренения внутренних трений, приписывая бессилие и болезни козням ведьм и колдунов. Если принять во внимание широкий спектр атрибутов и действий, которые крестьяне приписывали природным и выученным ведьмам, идентификация ведьм трудностей не вызывала. Таким образом, практически все сельские жители, особенно женщины и знахари, преступившие моральные границы добрососедства или семейных обязательств, а также те, кто причинял экономические неудобства, могли оказаться ведьмами. То, что силы ведьм и колдунов можно было преодолеть с помощью контрмагии и периодического самосуда, позволяло крестьянам оправдаться и восстановить некоторое подобие равновесия в своей жизни.
Колдовской культурный репертуар у русских крестьян также имел сильный религиозный компонент в виде кликушества, для которого предлагался иной вид искупления – духовный. Сочувственное отношение к одержимым демонстрирует, как русская крестьянская культура позволяла людям играть роль больных и освобождаться от обязательств. Принимая мировоззрение, допускавшее существование злых духов, одержимые могли воспользоваться свободами, предоставляемыми им их обществом. Они искали избавления от своих демонов у духовных целителей, часто в удаленных монастырях, и обвиняли людей, которые, по их мнению, были ответственны за их состояние. Ритуальная драматизация одержимости позволяла кликушам сообщать окружающим о своих внутренних потрясениях и искать немедленного избавления от своих недугов. Однако, как в случае с любой болезнью, не всех можно было вылечить. И вопли одержимых не ограничивались деревней или монастырем, а выходили далеко за их пределы, привлекая внимание писателей, этнографов, психиатров и юристов.
Глава 3. Литературные и этнографические образы
Интерес русской интеллигенции XIX века и последующие исследования русского крестьянства оказали глубокое влияние на способы, которыми образованные русские боролись со своей национальной идентичностью. Эти же исследования сформировали и растущую культурную пропасть между интеллигенцией и крестьянством. Известные дебаты славянофилов и западников 1830–1840‐х годов значительно повлияли на идеи XIX и начала XX века, поскольку писатели, этнографы, юристы, врачи, правительственные чиновники и революционные деятели неоднократно переоценивали историю России, позицию России на мировой арене и ее будущее во внутренней и внешней политике. Критический анализ государственных, экономических и духовных институтов России порождал важные споры по поводу того, на каком пути оказалась Российская империя, а также по поводу последствий вестернизации и секуляризации, начатых Петровскими реформами. Вера в исключительность России столкнулась с убежденностью в том, что Россия должна еще больше приблизиться к достижениям западноевропейской цивилизации. И в какую бы сторону ни склонялась мысль российской интеллигенции, приходилось учитывать миллионы крестьян, до 1861 года не обладавших личной свободой и куда меньше подверженных влиянию западного мира.
Под влиянием немецкого романтизма и центральной роли, которую немецкие философы отводили народу в определении нации, русские литераторы и интеллектуалы в начале XIX века начали знакомиться с миром русского крестьянства. То, что начиналось как домашние исследования в комфортабельных креслах, к 1840‐м годам превратилось в вылазки в деревни для сбора народных стихов, сказок, обычаев и верований. Интерес к повседневной жизни крестьян привел к появлению большого количества художественной и научно-популярной литературы, порой идеализировавшей крестьянство как вместилище истинной русскости и ключ к уникальности России. В иных случаях подобные тексты просто заимствовали элементы крестьянской культуры, чтобы передать ощущение инаковости, экзотичности. Иногда же в периодической прессе появлялся призрак отсталой «темной» массы, в своем невежестве и пьяном оцепенении действующей как основной тормоз на пути России к превращению в современную западную нацию. В этом контексте и следует рассматривать интерес русских литераторов и этнографов к таким явлениям, как кликушество, колдовство и вера в сверхъестественное.