. Колдовство во время свадебных торжеств из‐за небрежности хозяев или обиды, причиненной колдуну или ведьме, как упоминалось в предыдущей главе, являлось еще одним сюжетом в крестьянском арсенале объяснений несчастий. Рассказывая о порче, Писемский тяготеет к крестьянскому сценарию гораздо больше, чем в «Лешем».
В порче в «Плотничьей артели» обвиняют мачеху плотника Петра, которая ранее безуспешно ухаживала за своим пасынком и грозила ему несчастьями, если он женится. Наперекор мачехе тот женится. Во время свадебного гулянья Петр нарушает протокол гостеприимства, не предложив мачехе наливку. Вскоре после этого он начинает хворать. Печурский колдун, к которому и крестьяне, и купцы, и даже господа обращались за лечением и колдовством, утверждает, что мачеха ответственна за тоску Петра. Рассмотрев в ковше с водой мачеху-ведьму, Петр расширяет список ее жертв, отмечая, что первой она околдовала первую жену отца Петра, потом некую девушку Варюшку Никитину, потом своего брата, а совсем недавно – самого отца Петра. Писемский внимательно наблюдает за крестьянской жизнью, давая понять, как развивались деревенские ссоры: так называемый колдун только подтверждал подозрения своих клиентов. Крестьянам нужны были только убедительные доказательства того, что мачеха занималась колдовством. Найдя у нее травы – по их мнению, верный признак злого колдовства (хотя травы и были частью обычного набора натуральных лекарств любой крестьянки), – они передают ее барину, который, в свою очередь, приказывает ее сослать на поселенье. Таким образом, зло было изгнано из общины, но жертва колдуньи плотник Петр продолжает страдать от тоски. Ни разу в рассказе Петр не потерял контроль, испытав припадок или конвульсии, подобно Марфе из «Лешего», потому что Писемский, очевидно, разделял культурные представления о различиях между мужскими и женскими формами душевных страданий. Для описания недуга Петра он выбрал гендерно нейтральный термин «тоска» вместо явственно женского «кликушество» (или «истерия»).
Гораздо более мрачное обвинение крепостного права и современных нравов в уничтожения крестьянства, чем «Леший» Писемского, можно найти в изображении кликуши Николаем Сергеевичем Лесковым в его «Житии одной бабы (из Гостомельских воспоминаний)» (1863)[432]. Как и положено агиографической литературе, «Житие» повествует о трагическом мученичестве крепостной Насти. Однако, в отличие от житий святых, эта сугубо реалистическая история лишена чудесных элементов. Страдания Насти проистекают из жестокого окружения, а ее психическое здоровье зависит от ее удаления от этого окружения. Только через образ крестьянки, которой «как бы предназначено судьбою целую жизнь мыкать горе»[433], как это сделал до него Дмитрий Григорович в повести 1846 года «Деревня»[434], Лесков в отчаянии мог спросить своих читателей: «Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться? Не пора ли разжать кулак, да за ум взяться?»[435] Повесть Лескова, опубликованная через два года после начала крестьянской реформы, возможно, указывала на сохранявшиеся, пусть и временные, обязательства крестьян перед бывшими господами и, таким образом, намекала на то, что деспотическая природа крепостной системы осталась неизменной. Однако с началом реальной эмансипации положение в деревне должно было улучшиться.
Сюжет повести Лескова, раскрывающей последствия несвободы крестьянской девушки в определении семейного положения и выборе брачного партнера, довольно прост: жадный и беспринципный предприниматель-брат устраивает брак главной героини Насти с деревенским идиотом, сыном зажиточного крестьянина. Презирая суженого, Настя все равно не имеет иного выбора, кроме как выйти за него замуж. То, что брак не был консумирован, для крестьян стало верным знаком того, что пару околдовали. Несчастная Настя заболевает, все больше впадает в депрессию и в конце концов становится кликушей. Вылечившись в городе у доброго религиозного целителя, Настя возвращается в деревню, влюбляется в женатого мужчину, у них начинается роман. Настя и ее возлюбленный Степан бегут из села, но их арестовывают как беглых крепостных. Настя рожает в тюрьме ребенка Степана. К сожалению, хрупкий плод этих злополучных отношений прожил в антисанитарных условиях тюрьмы всего несколько дней. Степана и Настю приговаривают к наказанию плетьми, после чего отправляют обратно к хозяину. По дороге Степан умирает от тифа. Конечно, беды на этом не заканчиваются: Лесков возвращает Настю домой потерявшей рассудок и затем делает ее странствующей нищей в традициях юродивых во Христе. В конце концов героиня освобождается от страданий, замерзнув насмерть в лесу.
Горькой трагедии отношений Степана и Насти было бы достаточно, чтобы завоевать сердца читателей. Однако, сделав Настю кликушей и заставив ее разум повредиться от эмоциональных травм, Лесков делает свои доводы максимально пронзительными. Внимание читателя сосредоточено исключительно на этой трудолюбивой, нежной и добродетельной женщине, которую довела до отчаяния искореженная жестокостью крепостного права деревенская община, черствость хозяев и бесчеловечность современной медицины, которая приписывала психическое расстройство женщины женскому организму, а не ее жизненным обстоятельствам.
В том, как Лесков конструирует кликушество Насти, материалистическое понимание явления сочетается с элементами крестьянских верований. Как и Писемский, Лесков объясняет состояние кликуш их окружением, ставя под сомнение крестьянскую веру в то, что кликуши на самом деле были одержимы бесами. Стремясь продемонстрировать, что кликуши не были симулянтками, уклоняющимися от тяжелой работы, как часто утверждали помещики, он изображает Настю непревзойденной работницей[436]. Описывая, что к «работе мужичьей она была привычна» из‐за требовательности барина, Лесков подробно перечисляет Настины навыки:
Настя умела и жать, и гресть за косой, и снопы вязать, и лошадью править, и пеньку мять, прясть, ткать, холсты белить; словом, всю крестьянскую работу знала, и еще как ловко ее справляла, и избы курной она не боялася. Даже изба ей была милее, чем бесприютная прихожая в господской мазанке.
Но именно из‐за тяжелой работы женщины в крепостных имениях, по мнению Лескова, становились кликушами. Лесков понимал, что кликанье – это не результат одержимости бесами, а скорее механизм выживания для переутомленных крестьянок: «Оттого-то, как отольется иной бабочке житьецо желтенькое, так терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и закричит на голоса, – ну и посвободнее будто станет». Описывая ее отвращение к сексуальным отношениям с нелюбимым мужем Лесков говорит, что она «от мужа бегает, как черт от ладана»[437]. При этом он использует народное убеждение, что злые духи негативно реагируют на святые объекты, чтобы подчеркнуть, что Настя не является в буквальном смысле одержимой, а скорее испытывает отвращение к супругу, за которого ее вынудили выйти замуж. Время для первого приступа Насти Лесков также берет из народных верований. Это происходит незадолго до Пасхи – того периода в православном календаре, когда демоны считаются необычайно активными. И все же Лесков избегает термина «кликушество», предпочитая ему медицинское обозначение «истерика». Он также ограничивает описание приступа тем, что Настя «хохотала, плакала, смеялась, рвала на себе волосы и, упав с лавки, каталась по полу». Избегая упоминания визга или животных голосов, Лесков тем самым предпочитает отказаться от двух важных признаков кликушества. Его клиническое описание истерического припадка подчеркивает резкую смену настроений и театральность в поведении женщины. И только когда Настя описывает чувство, которое она испытывает перед судорогами («Змей, змей огненный, ай! ай! За сердце… за сердце меня взял… ох!»), Лесков делает уступку популярным изображениям демонов[438].
Создав в тексте допущение, что Настя не одержима, как бы ни были уверены в этом ее соседи, Лесков далее строит свой рассказ на критике крестьянских обычаев обращения с кликушами. Он не испытывает ничего, кроме презрения, к народным целителям, от которых зависели крестьяне. Бабка-целительница, вызванная семьей Насти из‐за истерики, подтверждает подозрения крестьян в том, что Настя испорчена. Вызванный знахарь говорит, что женщина испорчена «злою рукою и большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как напущен на нее бес, называемый рабин-батька. Есть это что самый наизлющий бес, и выгнать его больно мудрено». Несмотря на знахарские лекарства и заклинания, болезнь Насти только усиливается. Лесков изображает шарлатана, который очень охотно берет деньги за свои бесполезные лекарства и заклинания, а затем обвиняет в своем бессилии помочь несчастной упорство демона и силу заклинания. Настя у Лескова правильно понимает, что она не одержима, и умоляет перестать ее мучить целителями и пугать глупостями. Лесков явно не терпел деревенских знахарей, которые пользовались доверчивостью крестьян. Он также не очень верил утверждению православной церкви о возможности лечить кликушество при помощи экзорцизмов – обрядов, которые, по оценке Лескова, никак не могли облегчить тяжелое положение крестьянок.
Описание неудачного экзорцизма, совершенного над Настей, идет вразрез с традиционными описаниями одержимости. Согласно стереотипным свидетельствам, бесы очень боятся экзорцизма и потому наделяют одержимых женщин такой силой, что требуется несколько сильных мужчин, чтобы сдерживать их в присутствии священников и святых предметов. Отказываясь от крестьянской веры в одержимость, Лесков дает Насте полную свободу действий и пытается доказать, что ее болезнь не связана с одержимостью. Во-первых, она не хочет, чтобы над ней читали молитвы, утверждая, что никаких бесов в ней не может быть, ведь она сама способна молиться Богу, а следовательно, не одержима. Во-вторых, оказавшись в церкви, она бросается к открытому окну, чтобы избавиться от клаустрофобии и тяжелого церковного духа