с несчастною, с самого детства запуганною молодою женщиной произошло вроде какой-то нервной женской болезни, встречаемой чаще всего в простонародье у деревенских баб, именуемых за эту болезнь кликушами. От этой болезни, со страшными истерическими припадками, больная временами даже теряла рассудок.
Несколькими страницами позже герой романа Алеша вспоминает Софью Ивановну:
он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров богородице…[481]
Чего не хватает в этих описаниях Софьи Ивановны, так это упоминания о том, что она одержима. Однако, если связать ее болезнь с жестоким обращением мужа и его богохульным поведением в келье монаха Зосимы, становится ясно, что сам Федор Павлович и есть бес. Подобно тому как Мурин околдовывает Катерину и владеет ею, Федор Карамазов владеет собственной женой. Но через свою одержимость и страдания Софья Ивановна достигает высшей духовной истины, которая передается и Алеше, который тоже склонен к припадкам.
Связь Алеши с матерью-кликушей абсолютна. Ее благочестие, сходство с Богоматерью находят отражение и в характере ее в высшей степени религиозного сына, решившего уйти в монастырь, главная черта которого – поиск истины[482]. Слуга Григорий, который любил и пытался защитить Софью Ивановну при ее жизни, а после сам установил ей чугунную надгробную плиту (потому что муж ее Федор Павлович этим не обеспокоился), часто говорит Алеше, что тот очень похож на мать. Сам Алеша называет Софию Ивановну «кликуша-мать»[483]. И чтобы закрепить сходство между сыном и матерью, Достоевский заставляет Алешу пережить истерический припадок, когда его отец рассказывает о случае, происшедшем в первый год его брака с матерью Алеши. В то время Федор Карамазов имел наглость издеваться над религиозным чувством жены, пригрозив плюнуть на икону. Угроза вызвала у нее припадок. Отец как будто бы повторил свои действия, рассказывая историю сыну, потому что
Алеша вдруг вскочил из‐за стола, точь-в-точь как, по рассказу, мать его, всплеснул руками, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез. Необычное сходство с матерью особенно поразило старика[484].
И, как и его матери, Алеше открывается высочайшая духовная истина. В конце концов он становится херувимом, который, по словам его брата Ивана, является единственным, кто может изгнать его, Ивана, чертей[485]. Таким образом получается, что одержимый может победить своего собственного и чужих демонов.
Достоевский усиливает религиозность образа Софьи, проведя параллели между кликушеством и целительскими способностями старца Зосимы в монастыре, где проходит послушание Алеша. Рассказчик дает общее, но сочувственное описание кликуш в главе, озаглавленной «Верующие бабы». Деревянная галерейка, прикрепленная к наружной стене ограды, – единственная зона монастыря, где разрешено пребывание женщин. Когда старец Зосима выходит к народу и надевает епитрахиль, вокруг него собирается около двадцати ожидающих женщин, сквозь толпу ведут кликушу. Сначала рассказчик описывает, как она «начала, как-то нелепо взвизгивая, икать и вся затряслась, как в родимце»[486]. Но как только старец успокаивает ее молитвой, рассказчик предоставляет справочную информацию о кликушах, стремясь рассеять предубеждения, которые образованные читатели могут иметь против кликуш, и поделиться последними медицинскими размышлениями по этому поводу.
Рассказчик отмечает, что в детстве он часто встречал кликуш в деревнях и монастырях (автобиографический комментарий Достоевского)[487]. Он описывает, как они визжали и лаяли по-собачьи во время службы, но после причащения они как правило притихали.
Но тогда же я услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на мои расспросы, что это все притворство, чтобы не работать, и что это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты[488].
Рассказчик сразу же опровергает эту популярную теорию о том, что кликуши лишь притворялись больными, как это сделал и рассказчик в «Лешем» Писемского. Он говорит, что специалисты-медики отвергли идею притворства, вместо этого утверждая, что кликушество представляет собой серьезное заболевание. По словам врачей, болезнь возникает в основном среди русских крестьянок из‐за их тяжелой жизни, в частности,
от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут[489].
Однако медицинских и социальных объяснений кликушества для Достоевского было недостаточно: он разделял также религиозный аспект драмы одержимости. Он считал, что через страдания и неподдельную одержимость бесноватые достигают высочайшего состояния духовного экстаза, обычно доступного только самым святым из людей. Рассказчик объясняет, что исцеление кликуш перед чашей с дарами Причастия напрямую связано с их верой в силу Тела Христова над нечистыми духами, владеющими ими.
А потому и всегда происходило (и должно было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится.
Опыт чудесного разделяют и свидетельницы, заливающиеся «слезами умиления и восторга»[490]. Описывая эти слезы, Достоевский сознательно выбирает весьма комплиментарное старое церковнославянское слово «умиление» («непереводимое из‐за богатства смыслов») для обозначения эмоций, вызываемых благодатью Божией[491]. Позже в романе Достоевский снова использует это слово, на этот раз для описания умения старца Зосимы плакать[492]. В голове сразу возникает образ знаменитой новгородской иконы Божией Матери «Умиление», которая, по легенде, заплакала после того, как упала с иконостаса в июле 1337 года[493].
То, как сочувственно Достоевский изображает кликуш, проистекает из его личного религиозного опыта и славянофильской веры в то, что русские крестьяне обладают истинной религиозностью. Еще в апреле 1876 года он прокомментирует насмешки интеллигенции над народными поверьями:
Мы о вере народа и о православии его имеем всего десятка два либеральных и блудных анекдотов и услаждаемся глумительными рассказами о том, как поп исповедует старуху или как мужик молится пятнице[494].
В августе 1880 года Достоевский призывает не принимать такое мышление во внимание. Признавая, что крестьяне не знали катехизиса, он пишет:
Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, – но это возражение пустое: все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие еще, может быть, пел: «Господи сил, с нами буди!» – а тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что, кроме Христа, у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. И что в том, что народу мало читают проповедей, а дьячки бормочут неразборчиво, – самое колоссальное обвинение на нашу церковь, придуманное либералами, вместе с неудобством церковнославянского языка, будто бы непонятного простолюдину (а старообрядцы-то? Господи!). Зато выйдет поп и прочтет: «Господи, владыко живота моего» – а в этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением[495].
Достоевский уверяется в религиозности народа после посещения Оптиной пустыни и знаменитого старца Амвросия (который стал прототипом старца Зосимы)[496] в июне 1878 года, куда он отправляется после смерти своего трехлетнего сына Алексея (давшего имя одному из героев «Братьев Карамазовых»). Жена Достоевского Анна пишет в воспоминаниях:
Многие мои сомнения, мысли и даже слова запечатлены Федором Михайловичем в «Братьях Карамазовых» в главе «Верующие бабы», где потерявшая своего ребенка женщина рассказывает о своем горе старцу Зосиме[497].
То, что Достоевский начинает подчеркивать религиозную составляющую кликушества и роль, которую играли для русского православия чудеса, значимые как для усиления веры, так и для облегчения страданий крестьянок, знаменует собой отход от чисто светского понимания кликушества, свойственного Писемскому, Прыжову и исследователям-медикам, таким как Клементовский. Способность старца Зосимы успокаивать кликуш напоминает о целительском даре Силы Крылушкина – благородного персонажа Лескова, с той примечательной особенностью, что отец Зосима действовал с одобрения официальной церкви, а Крылушкин – нет. Оба персонажа – Зосима и Крылушкин – символизируют лиц, принадлежащих к русскому пр