[517] никогда не устраивала «инквизиционных костров для еретиков», не преследовала, не подвергала пыткам и не сжигала душевнобольных и сумасшедших, «чем ознаменовали себя XV, XVI и XVII вв. Западной Европы»[518]. Это редкое утверждение о положительном влиянии православной церкви на формирование самобытной русской культуры.
Заключение
Будучи бенефициарами образования и новейших интеллектуальных течений Западной Европы, русские писатели и этнографы стремились использовать крестьянство в качестве барометра, который помог бы им определить, есть ли у России особая судьба или она должна следовать примеру наиболее развитых стран Западной Европы. В то же время они внесли в этнографические данные о крестьянских верованиях свои собственные представления, зачастую сформированные на основе западноевропейских преданий, а также своих собственных предрассудков. Поэтому изображения русских крестьян часто были далеки от действительности. Надежды романтического периода и вера в то, что раскрытие сущности русского крестьянства может преодолеть разрыв между интеллигенцией и народными массами, длились недолго. Еще до Великих реформ мрак русской деревни обнажился и продолжал вторгаться в сознание интеллигенции по мере того, как информации о деревенской жизни становилось все больше и больше. То, что в первой половине XIX века казалось причудливыми поверьями, ко второй половине века стало отождествляться с крестьянством столь невежественным, отсталым, примитивным и разрушительным, которое способно уничтожить все, что было в русском обществе прогрессивного и ориентированного на Запад. Колонизация города деревней, когда сотни тысяч крестьян-переселенцев хлынули в Санкт-Петербург и Москву, напугала членов образованного российского общества. Немногочисленные голоса, защищавшие русское крестьянство, как правило, принадлежали носителям православных идей. Такие люди смягчали образы русского крестьянства, рассматривая их систему религиозных убеждений в целом. Они обращали внимание на народное православие, а не просто подмечали остатки того, что интеллектуалы анахронично определяли как языческие верования.
Глава 4. Психиатрические диагнозы
Российские психиатры и неврологи рубежа XIX–XX веков, будучи новаторами, практикующими недавно появившиеся и еще не до конца очерченные терапевтические дисциплины, были, что неудивительно, увлечены кликушеством и много о нем писали[519]. Посредством теорий и практических исследований они участвовали в двух дискуссиях: европейских научных спорах по поводу классификации и определений психических заболеваний и понимания массовых психозов, с одной стороны, и внутринациональном обсуждении русского крестьянства – с другой. Психиатры и неврологи хорошо разбирались в европейских теориях о том, что считается ненормальным и нормальным поведением. Многие из них посещали лекции и наблюдали за экспериментами известных психиатров, психологов и биологов во Франции и Германии[520]. Кроме того, они были в курсе последних европейских открытий, следя за публикуемыми в российских медицинских журналах переводными статьями европейских психиатров и неврологов. Таким образом, не удивительно, что российские специалисты в области мышления и мозга пытались понять феномен кликушества и были вовлечены в общеевропейскую медицинскую, социальную и культурную одержимость женской истерией и гендерными стереотипами.
Пытаясь определить понятие кликушества, российские психиатры и неврологи обратились к многочисленным теориям, выдвинутым их европейскими коллегами в отношении истерии. Для медицинских специалистов XIX века истерия представляла собой патологическое расстройство, не поддававшееся точному определению, которое бы «очертило соматический контур неспецифического расстройства»[521]. Считалось, что из‐за биологических особенностей истерия поражает женщин намного чаще, чем мужчин, из‐за чего термин «истерия» стал общим для обозначения того, что медицинские специалисты считали у женщин девиантным поведением[522]. Поскольку эмоциональные и физические характеристики кликушества подпадали под описание широкой гаммы симптомов, связываемых с истерией, большинство российских психиатров и неврологов считали кликушество особой формой истерии, русской версией аберрантного и иррационального поведения женщин. Признавая, что мужчины также могут быть жертвами кликушества, они преуменьшали значение их участия, предпочитая сосредоточиться на кликушах-женщинах и якобы уязвимой эмоциональной природе женщин в целом.
Лишь незначительное число российских психиатров предпочитало диагностировать кликушам сомнамбулизм, а не истерию. Эта диагностическая категория, заимствованная из работ Альфреда Мори, Жана-Мартена Шарко, Пьера Жане и других выдающихся европейских психиатров XIX века, обозначала, как и в случае истерии, патологическое состояние. Сомнамбулизм классифицировался как патологическое состояние, так как считался промежуточным состоянием между бодрствованием и сном. В этом состоянии «память, воображение и чувства как бы лишь частично активны или используются не в полной мере»[523]. Принимая термин «сомнамбулизм» для описания кликушества, эти немногочисленные российские психиатры предполагали, что кликуши страдали от настоящего (а не вымышленного) недуга. Эти специалисты проводили различие между положительными чертами характера крестьянок и негативными характеристиками, которые психиатры отмечали у истеричек. К отрицательным чертам относили раздутое эго, любовь к театральности, лживость и затуманенное мышление. Подразумевается, что эти психиатры считали, будто истерички симулируют свою болезнь, по крайней мере до некоторой степени, а настоящие кликуши – нет.
Сторонники обоих диагнозов, истерии и сомнамбулизма, российские психиатры соглашались с тем, что кликушество представляет собой легкую и излечимую форму психического заболевания среди крестьянок, которую следовало отличать от безумия и болезней головного мозга. Однако описываемые врачами «границы между… более легкими формами нервного истощения и явным безумием были… [настолько] изменчивыми и неопределенными», что позволяли им утверждать, будто невылеченное кликушество может в конечном счете привести к психической дегенерации в следующем поколении[524]. Оба диагноза давали российским психиатрам основания утверждать, что их медицинский опыт принесет пользу российскому обществу.
Российские психиатры и неврологи надеялись, что их исследования кликушества принесут положительные плоды. Они, конечно же, хотели внести вклад в европейскую науку, а также убедить других российских врачей в том, что психиатрия и неврология – респектабельные области медицины. Они также ставили перед собой амбициозные цели раскрыть психику русских крестьян и улучшить их жизнь. Имея запас современных научных аргументов, гуманистически настроенные российские психиатры и неврологи видели себя рыцарями в сияющих доспехах, которые будут бороться и искоренять то, что они считали суеверными идеями непросвещенных «темных масс». Эти медицинские эксперты, как и этнографы и другие образованные исследователи российского крестьянства, считали, что кликушество, в частности, олицетворяет отсталость России. Хотя они неоднозначно относились к некоторым чертам современного общества, включая городскую проституцию и беспорядки на производстве, они, тем не менее, были привержены идее радикального изменения мировоззрения крестьян, воспринимавших мир в религиозных и сверхъестественных понятиях, в пользу светского и медицинского понимания болезней. Их миссия по просвещению крестьянства была в равной мере и культурной, и врачебной[525]. Первый шаг психиатров к реализации этой цели заключался в том, чтобы вырвать контроль над диагностикой и лечением психических заболеваний у народных знахарей, и особенно монахов и других духовных целителей. В современном крестовом походе научного рационализма не было места альтернативным интерпретациям и конкурирующим источникам силы.
Борьба психиатров с кликушеством и другими аспектами русской крестьянской культуры в значительной степени была борьбой за абсолютный авторитет; она был направлена против религии и ее власти над умами крестьян. Русская православная церковь, которую считали оплотом автократического государства, приняла на себя основную тяжесть атаки психиатров. Особо подозрительными в глазах российских медиков были те православные монахи, которые оказывали особые услуги кликушам и поддерживали убежденность этих женщин в том, что они одержимы. Подтверждая крестьянские верования, основанные на «божественных книгах», сказках и так называемых суевериях, монахи, по мнению медицинских и светских рационалистов, поощряли отдельные случаи одержимости демонами, которые могли перерасти в эпидемию истерии. Такие эпидемии вызывали особую тревогу в конце XIX века, когда апокалиптические убеждения побуждали внецерковные сектантские группы практиковать то, что психиатры и другие образованные члены российского общества считали сексуальными девиациями, а также совершать ритуальные убийства и массовые самоубийства. Сочетание эпидемий кликушества со вспышками неправославной религиозной активности служили для российских психиатров дополнительными доказательствами иррациональной и патологической природы русского крестьянства, которая, по их мнению, могла без должного руководства и рационального научного контроля привести к социальной и политической катастрофе.
Обеспокоенность психиатров эпидемиями истерии, в том числе связанными с одержимостью бесами, привела к разработке теорий о массовых психозах. В связи с революцией 1905 года эти теории обрели большое социальное и политическое значение. Перед лицом рабочих забастовок, роста насилия в деревнях, еврейских погромов и правительственных репрессий мнения нанятых правительством психиатров и неврологов разошлись. Большинство было возмущено карательными мерами, которые предпринимало царское правительство для восстановления контроля, в том числе помещение политических заключенных в психиатрические лечебницы. Эти психиатры стремились перенаправить анархию низших классов на упорядоченное противостояние тираническому государству. Репрессивные меры правительства также подтолкнули этих психиатров пересмотреть идею об институционализации психически больных в пользу деинституционализации и создания приютов для психически больных в сельских общинах