В кабинете привычная прохлада, Андрей Петрович передергивает плечами, Зина тут же заходит с подносом, ставит его на журнальный столик. Пока она наливает кофе, я сажусь за письменный стол, для вида беру телефон в руки.
— Очень вкусный кофе, — хвалит врач напиток после первого глотка, как только дверь кабинета закрылась.
— Турецкий, — поднимаю глаза на пожилого мужчину, терпеливо жду начало разговора. Он моментально все понимает, в два глотка допивает кофе, прочищает горло.
— Она пережила сильнейший стресс, — я не моргаю, но хочется сказать, что я тоже пережил стресс. У меня перед глазами пронеслась прошлая жизнь и все то, что я еще не успел с Дианой пережить. Естественно ни один мускул на лице не дрогнул, поддержки для продолжения беседы Андрей Петрович во мне не находит.
— Девушка для своего роста очень худа.
— У нее такая комплекция, гены.
— Я бы посоветовал проследить за ее питанием, сдать гормоны. Ей все же в будущем рожать, а недостаток массы тела не очень благоприятно сказывает на репродукции, — разговор о детях отдается тупой болью в области сердца. Я даже теряю нить разговора. Дети. Наверное, рано или поздно Диана захочет ребенка. А может двоих. Кто будет отцом ее детей? Я? Или кто-то другой? Мыслями возвращаюсь к сосунку. Точно не он. И с ним еще предстоит серьезно поговорить, парень явно чувствует себя хозяином жизни. Это легко исправить.
— Учтем. Что еще?
— Не мешало бы сдать анализы, — приподнимаю брови, врач торопливо поясняет, — это просто для уверенности, что все хорошо.
— Хорошо. Завтра Иван привезет с утра Диану для анализов. Все?
— Как вы себя чувствуете, Адам Сулимович?
— Замечательно, спасибо за беспокойство. Иван вас отвезет, — улыбаюсь, встаю, как только Андрей Петрович встает. Мы не пожимаем друг другу руки, потому что не друзья, потому что я ему хорошо плачу за визиты, потому что я являюсь главным инвестором его частной клиники. Когда-то он был частым посетителем в моем доме. Когда-то в его руках был смысл моей жизни. Он делал все, что мог. Я благодарил его, как мог.
Сжимаю руки, смотрю на костяшки. Пять лет… Сколько мне еще потребуется времени, чтобы боль перестала рвать мое сердце на клочья? Сколько еще мне потребуется выпить коньяка, чтобы забыть этот гребанный день? Забуду ли я его вообще когда-нибудь? Я как сейчас помню, помню каждую минуту, когда вечером раздался телефонный звонок, и незнакомый мужской голос сообщил мне об аварии…
— Мне не спится, — вздрагиваю от неожиданности, часто моргая, словно мне что-то попало в глаз.
— Лекарство должно подействовать через какое-то время, — заставляю себя улыбнуться, обхожу стол. Диана кутается в вязаный кардиган, всматривается в мое лицо.
— Ты какой-то напряженный.
— Я просто испугался за тебя, — это чистая правда. Меня даже сейчас немного потряхивает от пережитого. — Я не хочу потерять и тебя.
— Прости. Я поступила очень глупо. Просто… я немного испугалась тебя. Переживала за Захара. Он глупый, мальчишка. Не стоило его бить, — кладет свои ладони мне на грудь, теребит от волнения пуговицы.
- Не перевариваю наглых идиотов, сразу возникает желание поставить таких на место.
— Надеюсь, что ты больше демонстрировать свою силу не будешь, — смущенно улыбается, поднимая на меня космические глаза. Знаю, что не линзы, но в очередной раз думаю, как они могут быть такими нереально ярко-голубыми.
— Не обещаю, — шутливо отвечаю, обнимаю девушку, прижав к себе. — Пообещай мне, что не будешь с ним встречаться и вести какие-то разговоры.
— Не обещаю, — моими же словами отвечает малышка, но слышу в голосе улыбку. — Доктор очень хороший. Надо записать его имя.
— Не стоит, Андрей Петрович семейный доктор, — убираю руки, подхожу к столику, беру чашку с холодным кофе. — В свое время он лечил Тимура.
— Тимура? — переспрашивает Диана, чашка замирает на полпути. Вскидываю на девушку глаза, она настороженно на меня смотрит. Оговорился? Не спеша допиваю кофе, ставлю чашку обратно на поднос.
— Тимура, — смотрю прямо в глаза. Не просто произносить это имя вслух, когда ты долгое время произносил его только мысленно. Я еще до конца не уверен, что сумею выдавить из себя хоть слово, но головой понимаю, что Диане нужно дать какие-то объяснения. Она ждет, терпеливо ждет, смотрит с пониманием, словно чувствует, как мне тяжело сейчас. Я даже благодарен ей за это молчание, что не задает тысячу вопросов, на которые я не отвечу.
— Это мой сын.
33
PRO Адам
Я ни с кем по поводу сына не разговаривал. Ни сейчас, ни пять лет назад. Это мое. Моя боль. Моя печаль. Моя прошлая радость и моя сегодняшняя тоска. Смотрю на девушку, на то, как она перед собой заламывает руки, сдерживает себя от любопытных вопросов. Смотрю на нее, а вижу, как она выбегает на проезжую часть, оборачивается. Что я почувствовал в тот момент? Оказывается, рядом с ней я жил, потому что у меня все внутри оборвалось, когда заметил автомобиль стремительно быстро приближающий к ней. Я не мог ее потерять. Нет. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Она во мне. Она где-то под сердцем, под ребрами. Она моя девочка, моя долгожданная малышка, по которой я продолжаю сходить с ума. Я рядом с ней живу, дышу. Я все ради нее сделаю, даже то, на что обычные люди не пойдут. Я пойду, если потребуется. И попробую сейчас перешагнуть через себя, попробую открыть себя ради нее, чтобы она увидела меня другого.
Сжимаю переносицу, размышляя с чего начать. Диана топчется посредине кабинета, нервно покусывает свою нижнюю губу. Вздыхаю, иду к столу, отодвигаю ящик, достаю ключ. Без пояснений выхожу из кабинета, знаю, что девушка тут же последует за мной. Диана научилась понимать меня на интуитивном уровне. Я восхищаюсь тем, как она деликатно молчит, не теребит мои раны, зная о них. Точнее догадалась о них.
Мы поднимаемся на второй этаж, идем в самую дальнюю комнату с левой стороны от лестницы. Я давно в эту часть дома не ходил. Слишком больно замирать перед дверью комнаты и понимать, что там нет ничего живого. Понимать, что больше не услышишь детский радостный голос, не услышишь беззаботный смех, не услышишь «папа». Стискиваю зубы, медленно выдыхаю. Сердце колотится в груди, как ненормальное. Не сразу попадаю ключом в замок, руки дрожат. Раз поворот, два поворот. Не могу открыть дверь, не потому что ее вдруг заклинило, это дверь в мой персональный ад. И знаю, что там не будет слоя пыли. Ключ есть и у Зины. Она убирается там так, что все вещи остаются на своих местах, словно маленький хозяин своих апартаментов вышел на минутку.
— Адам, — вздрагиваю, почувствовав на своем плече прохладную ладошку. Прижимается ко мне, целует в предплечье. Ее дыхание почему-то меня успокаивает, ее присутствие действует на меня как обезболивающее. Болит, но не так остро.
— Тимур был моим единственным ребенком, — усмехаюсь, разглядывая темное полотно двери. — Мой мальчик. Я его очень ждал, радовался его рождению. Он был для меня всем, чем может быть ребенок для мужчины.
— Сколько ему было бы лет?
— Девять. Ему через три дня было бы девять, — по щеке скатывается одиночная слеза. Поспешно ее стираю. — Я не знаю, что тебе еще рассказать, — пожимаю плечами и открываю чертову дверь. Щелкаю выключателем, комната освещается мягким светом. Все на своих местах. Разбросанные игрушки в игровой зоне, на кресле лежит раскрытая книга, история о британском мишке. На кровати лежит новая пижама, с биркой. Подарок на Новый год. На футболке изображен тот самый британский медведь. Паддингтон, вроде. Оглядываюсь по сторонам, передергиваю плечами. Понимаю ненормальность того, что вокруг. Нужно было все это убрать сразу же, а я запретил что-то трогать.
Диана обходит меня, подходит к креслу, берет книгу в руку. Первый порыв был выдернуть книгу и приказать ничего не трогать. Сдерживаюсь, медленно иду к кровати, сажусь на нее. Диана подходит к стеллажам с книжками, с интересом разглядывает корешки, некоторые берет в руки.
— Он любил, когда ему читали.
— Я тоже любила. И сейчас люблю читать книги, настоящие, которые можно в руках поддержать, чтобы они еще пахли краской, — задорно мне улыбается через плечо. Это немного странно выглядит для меня. Я в комнате сына, тут со мной девушка, которая не собирается похоже проникаться скорбной атмосферой. В душе возникает хаос чувств.
Устремляю взгляд в сторону окна, не могу сидеть тут и смотреть на вещи, которые были куплены пять лет назад. Этот дом был сдан за год до трагедии, но все в этой комнате пропитано им. Его энергетикой, его жизнелюбием.
— Он любил рисовать? — вопрос Дианы выдергивает меня из дум, я непонимающе смотрю на девушку возле письменно стола. Она держит какие-то альбомные листы.
— Баловался.
— У него неплохо получалось. Говорю, как любитель-художник.
— Возможно, что-то бы и вышло из него, будь он сейчас живой, — сразу же во рту образовывается горечь, отвожу глаза в сторону, как только Диана устремляет на меня пристальный взгляд. Она осторожно возвращает рисунки на место, идет ко мне, присаживается рядом. Смотрит на пижаму, потом на меня.
— Ты сможешь мне рассказать?
— Не знаю. Я стараюсь даже об этом не думать.
— Но то, что это комната до сих пор существует, ты же понимаешь, что это ненормально?
— Я не могу смириться, Диана.
— Именно поэтому ты не любишь Новый год?
— Да. Именно поэтому. Пять лет я не праздную Новый год, не ставлю елку, не покупаю подарки.
— Что произошло? — ее ладонь накрывает мои сжатые в замок руки, поглаживает кожу. Я смотрю на наши руки, стараюсь выставить блоки. Вроде получается, не захлебываюсь в нестерпимой боли.
— Авария. Накануне тридцать первого.
— Я сочувствую. Тебе тяжело об этом говорить, представляю, каково матери.
— Лиза тоже умерла. Она и Артем погибли на месте. Тимура вытащили, доставили в больницу. Он умер утром, так и не придя в сознание, — отворачиваю от Дианы лицо, пытаюсь рассмотреть мелкий рисунок на обоях, но все плывет перед глазами. Яркими вспышками в голове проносятся обрывки той ночи. Звонок, равнодушное сообщение об аварии. Шок от произошедшего. Надежда, жившая до самого последнего сердцебиения сына. Тоска. Гремучая, ядовитая тоска. Медленное осознание, что больше нет сына.