Паша, я не укачиваюсь! Меня лично похвалил сам Птаха! Он сказал, что подарит мне тельняшку! Он…
Баландин снова рванулся ко мне и пребольно боднул головой в скулу. Тут я уже не выдержал и уговорил его лечь на койку. Кстати, койки в нашей каюте расположены вдоль киля – важное преимущество, благодаря которому бортовая качка, самая неприятная, переносится легче.
– Меня прогнали с мостика, – с упоением сообщил Баландин. – Знаете ли вы, что правильнее говорить: рулевая или ходовая рубка? Это мне сказал Федя, он сменился и придет с боцманом к нам потравить, что на морским жаргоне означает побеседовать по душам. А прогнали меня под тем нелепым предлогом, будто я летаю по рубке, как пушечное ядро, и сбиваю всех с ног!
Баландин с его ржаньем и пылающим фонарем был так смешон, что я невольно рассмеялся.
– Живы? – в каюту заглянул Птаха.
– Смеюсь, – значит существую! – не унимался Баландин. – Костя, я только что на вас ссылался, подтвердите, что нам семь баллов нипочем!
– Нам на них… извиняюсь, – подтвердил Птаха. – Тут еще два чудака, пустить или гнать в шею?
Вслед за Птахой в каюту ввалились Перышкин и Воротилин, которые в последние дни зачастили к нам в гости – покурить и поиграть в шахматы.
– К ночи, Илья Михалыч, все десять будет, – прокуренным басом сообщил Птаха. – Так что… как это… тряхнет правильно.
– Не стесняйтесь, – благодушно разрешил Баландин, – приучен, у меня брат слесарь-водопроводчик. А рыбу в такую погоду не ловят?
– Как штормовое предупреждение, сети, конечно, не забрасываем. А если неожиданно прихватит… Филя, покажи товарищам свои ладошки.
Воротилин послушно вытянул чудовищных размеров ручищи, настоящие лопаты.
– Вот этими граблями, – продолжал Птаха, – Филя в одиннадцатибалльный шторм лично перерубил «вожака» и подарил Нептуну на полста тысяч капроновых сетей. Не от всякого Рокфеллера такой подарок получишь.
– Так приказали ж, – засмущался Воротилин. – Что я, сам, что ли…
– Филя по своей инициативе только в гальюн ходит, – поведал Перышкин. – Он у нас дисциплинированный, новогодний сон боцмана. Маяк!
– А зачем было сети рубить? – поинтересовался Баландин.
– Когда драпаешь, сапоги на ходу скидываешь, – разъяснил Птаха. – Так завернуло, что сами еле ноги унесли. Обидно, бочек триста селедки потеряли.
– Они все на селедку считают, – пренебрежительно сказал Перышкин. – Никаких высших соображений, темнота.
– А ты, бармалейчик, за романтикой в море ходишь? – насмешливо спросил Птаха.
– Боцман, а остроумный, – с уважением откликнулся Перышкин. – Для меня, Константин Иваныч, на первом место, конечно, романтика дальних странствии и преодоление разных трудностей…
– Это я тебе помогу, – пообещал Птаха. – В порту отоспишься!
– … на втором месте, – продолжал Перышкин, – свежий йодистый морской воздух, доктор мне его прописал в детстве от коклюша, а уже на третьем, последнем, месте у нас с Филей деньги, которые мы с Филей в глубине души презираем как пережиток в нашем сознании. Правда, Филя?
– Смешняк, – ухмыльнулся Воротилин, влюблено глядя на Перышкина. – Это для тебя пережиток, а мои пацаны осенью в школу пойдут. Близнецы, Васька и Семка.
В голосе Воротилина прозвучала такая гордость, что все заулыбались.
– Не пойму, как ты их различаешь? – спросил Птаха. – Похожи, как эти… как две поллитры.
– Не различишь! – с простодушным восторгом подхватил Воротилин. – Даже Лена путает, ботинки им разные надевает, только они, стервецы, нарочно меняются.
– Раскачивает. – Птаха прислушался к вою ветра. – На промысле, небось, матерятся в три горла – в укрытие всех уводят, простой. А нам наутро лед окалывать, трах-тарарах. Слышали, японец перевернулся, «Шохо Мару» по названию, мы его встречали. Пароход поменьше нашего, ему, небось, и двадцати тонн льда хватило.
– Нас все-таки спасатель страхует, – напомнил Баландин. – И от берега мы недалеко, километров двадцать.
– Десять миль, – поправил Птаха. – В шторм, Илья Михалыч, самая надежная страховка в гавани затаиться. А мы сами к дракону в зубы прем.
– В возвышенных целях науки, – высокопарно изрек Перышкин. – Вот наберем льду тонн тыщу, и нас с тобой сразу в академики назначат, даже Филе – и тому дадут полтину на пропой.
– Если б лед языком окалывали, – неодобрительно заметил Птаха, – ты бы в одиночку за полчаса весь пароход очистил. А вот как будешь махать пешней и мушкелем, надо посмотреть.
– Так это ж физический труд! – возмутился Перышкин. – А я в душе интеллигент, мне, может, твою пешню в руки брать противно. К тому же Илья Михалыч обещал, что к его лаку лед не пристает.
– Не совсем так, – улыбнулся Баландин. – Ты знаешь, Федя, что такое адгезия?
– Еще бы. – Перышкин и глазом не моргнул. – А с чем ее едят?
– В данном случае со льдом, это сила сцепления льда с поверхностью палубы и надстроек. Так вот, наши полимерные покрытия, или проще – эмали, резко уменьшают адгезию – значит, лед пристает к поверхности слабее, и скалывать его будет легче.
– Это хорошо, – подал голос Воротилин. – Самая работа тяжелая, похуже, чем сети трясти. Помнишь, Иваныч, как в Беринговом – с одного места собьешь, к другому перейдешь, а он через десять минут снова нарастает. Двое суток не спали, пока Архипыч в ледяное поле не пробился.
– Кэп у вас что надо, – сказал Перышкин, – наш Хомутинников пожиже, хотя и с Филю ростом. Мы его за габариты Гардеробом звали. Пароход вот-вот перевернется, а он все за бочки с рыбой беспокоится, что сдавать на плавбазу приготовили…
– Твоей «Вязьме» хуже всех пришлось, – посочувствовал Воротилин. – Ну, кроме тех четырех, что перевернулись.
– Окалываться надо, а они в кубрики попрятались, – насмешливо сказал Птаха. – Пряники вяземские!
– А ты видел? – с вызовом спросил Перышкин.
– Не видел, так рассказывал кореш с «Буйного».
– Пошли ты этого кореша… сказать куда, или сам догадаешься? – Перышкин раздвинул губы в не очень доброй белозубой улыбке. – В помещения ребята полезли, когда на палубе и держаться стало нельзя, крен на правый борт был такой, что креномер зашкалило, понял?
– Так уж и нельзя, – отмахнулся Птаха. – У страха глаза велики.
– Может, и велики, – согласился Перышкин. – Только когда Борьку Ванюшкина одной волной в море смыло, а другой назад забросило, мы единогласно решили перекурить это дело в тепле.
– Одной смыло, а другой забросило? – поразился Баландин. – Разве такое бывает?
– Вообще-то не бывает, – сказал Перышкин, – но случается. Один раз в сто лет, по субботам после обеда. Борька теперь экспонат, его в музее показывают за большие деньги.
– Брешет он, – Воротилин ласково хлопнул Перышкина по плечу, – ни в каком Борька не в музее, он на «Кургане» плавает.
– Приложился, мамонт! – непритворно взвыл Перышкин. – Такой лапой сваи забивать в вечную мерзлоту!
– Я же так, еле-еле дотронулся, – испугался Воротилин. – Больно, Федя?
– Дотронулся… – плачущим голосом произнес Перышкин. – Дурак ты, Филя, и шутки твои дурацкие, плечо вывихнул!
– Ну, Федя… – пробормотал Воротилин. – Так уж и вывихнул, а, Федя?
Птаха засмеялся.
– В порядке инструктажа по технике безопасности: с Филимоном за руку не здороваться. Когда начальник управления вручал нам переходящее знамя, он по неопытности сунул Филе руку и…
– Брось, Иваныч… – протянул Воротилин.
– А что было дальше, Федя? – спросил я. Перышкин поднял руку, подвигал пальцами и подмигнул сразу просветлевшему Воротилину.
– А дальше были трали-вали, утоли моя печали!
– Без шуток, Федя.
– Так ведь это было ужасно смешно! – с ненатуральной веселостью воскликнул Перышкин. – Метров десять высотой волна – бац! – и ваших нет: все бочки вместе с фальшбортом смыла к бабушке, только у нас, Константин Иваныч, никто по ним не плакал. Крен, между прочим, стал поменьше, и мы, как дельфинчики, выскочили наверх. Десять часов непрерывно окалывались, с коэффициентом полезного действия ноль целых хрен десятых. Ты сбиваешь лед, тебя обивает волна – один смех! Как пароход «задумается», ты повиснешь на штормовом леере, ногами дрыгаешь – тоже забавно, без улыбки смотреть нельзя.
– «Задумается»? – недоуменно спросил Баландин.
– Именно так, – мрачно подтвердил Перышкин, – согласно законам остойчивости, о которых нам доложил ученый товарищ Корсаков. Ложится, скажем, пароход на правый борт и несколько секунд думает, вскочить ему обратно, как ваньке-встаньке, или еще полежать на боку для отдыха, или – фюйть! – оверкиль, туда его за ногу, прошу прощения. И когда он, родной, «задумывается», тебе так хорошо жить становится… – Перышкин все больше мрачнел, улыбка на его лице замерзла. – А чего это я разболтался? Сами увидите. Хотите кино посмотреть? Я вам «Карнавальную ночь» прокручу, там Гурченко играет, к которой Филя неравнодушен. Братские чувства испытывает.
– Вот еще! – Воротилин отрицательно замотал головой. – Моя Лена не хуже и не такая тощая.
– Какое там кино, – буркнул Птаха, – аппарат полетит, без зарплаты останешься. А вообще наш пароход поаккуратнее твоей «Вязьмы» к обледенению подготовлен, у вас топливные и водяные танки были почти что пустые, а у нас запрессованные.
– Гарантия! – Перышкин щелкнул пальцами. – Сказать, Константин Иваныч, какой замечательной особенностью отличается твой любимый пароход? Если в шторм заглохнет двигатель, «Дежнева» развернет лагом, первая волна его ударит, вторая повалит, а третья перевернет. В «пять минут, пять минут!», как поет Гурченко.
Все невольно прислушались к мерному гулу двигателя.
– Сплюнь три раза. – Птаха незаметно постучал по столу.
В динамике щелкнуло, зашипело и послышался скрипучий голос Чернышева:
– Крюкова прошу подняться на мостик.
На мостике было темно; пока глаза не привыкли, лишь светлячки сигарет позволяли различать лица людей. Чернышев скользнул по мне взглядом и ничего не сказал. Вцепившись в поручни, Корсаков и Никита молча смотрели на море. Иногда Корсаков бормотал под нос что-то невнятное: я не сразу догадался, что он записывает свои наблюдения на диктофон.