– Спасибо за все, Архипыч, пойду укладываться. Списываюсь.
– Да, да, – пробормотал Чернышев, делая вид, что пытается что-то вспомнить. – Тьфу ты, дьявол, забыл, я ведь хотел в ресторан тебя пригласить, столик обеспечен: друг директором работает.
– Сан Саныч? – усмехнулся я.
– Он, – не моргнув глазом, подтвердил Чернышев. – Посидим вчетвером, потравим, кваску медового попьем, а?
– С кем это?
Чернышев широко открыл глаза и дернул себя за нос.
– Как… разве не говорил, что они приехали? Ну, Маша с Инной?
Я вздохнул.
– Зачем?
– Инна будет выступать на судах по приглашению знатных рыбаков тралового флота. И Маша с ней, как эта… компаньонка, бесплатное приложение, тетку у себя поселила за дочками присматривать. Так что брейся, Паша, штаны утюжь и сапоги ваксой надраивай. Хочешь, «Шипру» дам? А то в ресторан всякую шантрапу не пускают. В девятнадцать ноль-ноль, договорились?
– Жаль, не смогу. – Я по возможности равнодушно зевнул. – Никите обещал вечером в шахматы сгонять.
– Раз обещал, то конечно. – Чернышев изобразил понимание. – Привет-то хоть передать?
– Непременно передайте, – попросил я, вставая. – Самый теплый, удачи, мол, и счастья.
– Садись. – Чернышев с обычной бесцеремонностью толкнул меня рукой в грудь. – Не строй из себя надутого индюка, Паша, я этого не люблю. Прочисти оба уха и внимай. Двум людям я верю, как самому себе, и один из этих двух – Мария Чернышева. Думаешь, моя бесовка только юбки с заманочками шить умеет да лещей на красную нитку ловить? Глаз у нее хороший, нашего брата насквозь видит, человека от хмыря в два счета умеет отличить – и ты ей показался. Ну, понравился, хотя и не пойму, что она в тебе увидела: тощий – штаны падают, грудь цыплячья и глаза телячьи.
– Спасибо, – с чувством сказал я.
– Носи на здоровье. А теперь слушай и каждое слово взвешивай, как ювелир камушки: как, по-твоему, почему Инна Крюкова, у которой этих приглашений вагон и маленькая тележка, именно сюда приезжает, не догадываешься?
Я промолчал.
– Взвесил? – Чернышев снова воткнул в меня пронзительный взгляд. – Слушай дальше: от мужа Инна ушла, уже десять дней как у Марии живет. Так что думай. В твой огород я залез не по своей охоте – приказано высшей инстанцией, понял? Все, можешь идти.
Я поднялся и побрел к двери, в голове у меня гудело.
– Постой! – рявкнул мне в спину Чернышев. – Придешь?
– Приду.
– Тогда вот что…
В каюту быстро, без стука вошел радист Лесота, самый важный и неприступный человек на судне. Он искоса взглянул на меня и сунул Чернышеву листок. Чернышев пробежал его глазами, крякнул, сделал знак Лесоте, и тот вышел.
– Застолье отменяется? – спросил я.
– Очень даже возможно, – пробурчал Чернышев, сбрасывая домашние тапочки и надевая сапоги. – Раньше не мог, петух длинноногий!
– Какого именно петуха вы подразумеваете?
– Да не тебя, Ваську Чеботарева. – Чернышев встал, набросил на плечи куртку. – ПРС «Байкал» (ПРС – посыльно-разъездное судно) в тридцати милях сильно обледенело, просит указаний.
– А «Буйный»?
– Еще утром срочно перебросили к Татарскому проливу, там он куда нужнее. – Чернышев пошел к двери, обернулся, сощурил глаза. – Напоследок: не помнишь, о чем, бишь, мы с тобой здесь беседовали?
– Отлично помню, кроссворд решали.
– Не друг ты, Паша, а чистое золото… Что, кончилась твоя спокойная жизнь?
– Черт с ней.
– Ну, пошли.
Я прижался лбом к холодному окну. Темнело, на небе зажглись первые звезды, откуда-то вывалилась луна. Шторм по-настоящему еще не разыгрался, наметанным взглядом я определил три-четыре забрызгивания в минуту; палуба, однако, покрылась ледяной коркой, а с рангоута и такелажа свисали здоровенные сосульки. Наверное, к возвращению в Вознесенскую как раз набралось бы тонн двадцать – наша привычная норма. В нескольких кабельтовых поднимала трал «Кострома», поисковый траулер, и больше никаких огней не было видно.
С силой хлопнула тяжелая дверь рубки.
– А, «Кострома» сматывает удочки! – послышался голос Корсакова. – Наперегонки, Антоныч?
– Не угнаться, Виктор Сергеич, – скорбно поведал Лыков. – Она после капремонта, не машина у нее, а зверь.
– Курс семьдесят пять, – выходя из штурманской, негромко приказал Чернышев и перевел ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
– Есть, курс семьдесят пять. – Перышкин лихо крутанул штурвал.
– Одерживай! – рыкнул Чернышев. – Пошел… противолодочным зигзагом… Точней на курсе!
– Есть, точней на курсе…
Боковым зрением я следил за Корсаковым. Уж он-то хорошо понимал, что такое курс семьдесят пять – «Семен Дежнев» уходит в открытое море; Корсаков посматривал то на Чернышева, то на Лыкова, ожидая разъяснений, но и тот и другой будто забыли, что он здесь находится.
– У нас новости? – спросил он.
Ему никто не ответил.
– Алексей Архипович, у нас новости? – настойчиво переспросил Корсаков.
– Ах, вы ко мне… – встрепенулся Чернышев. – А я думал, Виктор Сергеич, вы про себя рассуждаете, как Паша. Он иногда погрузится в свои мысли, забудется и такое выдаст, что обхохочешься!
Он протянул Корсакову листок с радиограммой и включил трансляцию.
– Палубной команде приступить к околке льда!
– Лед пока что вязкий, – подал голос из темного угла рубки Ерофеев. – Лучше всего пешней и лопатой. Разрешите, Архипыч?
– Побереги силы, Митя, – сказал Чернышев. – Может, пригодятся.
В распахнувшейся двери тамбучины показался Птаха, обвязанный страховочным концом. Широко расставив, ноги, он сильными ударами пешни сбил лед со штормового леера, прикрепился к нему карабином и махнул рукой. Один за другим из тамбучины вышли Воротилин, Дуганов и еще трое матросов.
Подсвечивая себе фонариком, Корсаков прочитал радиограмму и вернул ее Чернышеву.
– Все-таки не понимаю, – сказал он, – разве «Байкал» терпит бедствие?
Лыков чуть слышно выругался и постучал по дереву штурвала.
– Капитан на «Байкале» молодой, из вчерашних старпомов, – глядя в локатор, ответил Чернышев. – За молодежью, Виктор Сергеич, глаз да глаз нужен, горячая она, что твой кипяток! Антоныч, ты за палубой проследи, чтоб не лихачили.
– Вы так и не разъяснили… – начал Корсаков.
– Я в радиорубку, Антоныч, – пошел к двери Чернышев. – Всех посторонних прошу покинуть мостик.
– Но я… – встрепенулся Корсаков.
– Прошу покинуть! – повторил Чернышев.
Катамаран
Я решил сделать вид, что это ко мне не относится, и, сжавшись в комок, затаился в темном левом углу рубки.
– Одно слово – и выгоню, – заметив меня, предупредил Чернышев.
Я благодарно кивнул. В салоне иллюминаторы давным-давно обмерзли, в моей каюте их вовсе не было – внизу бы я сходил с ума.
Обколов и выбросив за борт лед, палубная команда скрылась в тамбучине. Палуба быстро стала покрываться ледяной коркой, но пока что большая часть воды стекала по ватервейсам, шпигатам и штормовым портикам. Судно подбрасывало и швыряло, шторм, как предсказывал Ванчурин, перевалил за семь баллов, и шаривший по морю прожектор «Дежнева» не мог вырвать из тьмы ничего, кроме вздыбленных, распсиховавшихся волн.
– Право руля три румба! – приказал Чернышев.
– Есть право руля три румба.
Лыков сжал мою руку и кивком указал на появившуюся вдали, выхваченную лучом света неестественно белую глыбу.
Присмотревшись, я увидел невероятное, не укладывающееся в сознании зрелище: по Японскому морю, избиваемый волнами, плыл айсберг. Мне почему-то вспомнилось, что такие айсберги полярники называют пирамидальными – широкие у основания, они конусом сужаются кверху. С каждой минутой айсберг становился все ближе, и вскоре я различил – нет, но различил, угадал – обросшие льдом мачты и белые силуэты спасательных шлюпок на ботдеке.
Это было ПРС «Байкал».
На него было страшно смотреть, не верилось, что это склонившееся на бок бесформенное чудище есть создание человеческих рук. Лобовая надстройка, палуба перед ней, брашпиль, тамбучина, борта – все срослось и сровнялось, все лишь угадывалось за сплошным нагромождением льда. Прожектор «Байкала» то подмигивал, как глаз изувеченного циклопа, то вдруг исчезал, когда судно накрывала волна.
Это был корабль-призрак, людей на нем не было видно.
Лыков загасил сигарету в приспособленной под пепельницу консервной банке.
– Значит, как решили, Архипыч?
– Другого выхода не вижу, – сказал Чернышев. – Катамаран.
– Катамаран, – кивнул Лыков. – Воротилин и Дуганов?
– Они, кто же еще.
Вцепившись в поручни, оглушенный ужасом, я смотрел, как «Байкал» вдруг лег на левый борт. Будто откуда-то издали донеслась короткая ругань Чернышева, именно к левому борту, видимо, он рассчитывал подойти. Значит, надо разворачиваться, становиться лагом к волне – предусмотрительно же мы избавились ото льда!
Я отпрянул – здоровенная волна хлестнула по смотровому окну рубки.
– Держись, Георгич! – крикнул второй штурман Ваня Ремез. Перышкин повис на штурвале – «Дежнева» круто положило на борт.
– Одерживай, трам-тарарам!
«Дежнев» описал дугу, выпрямился. Перышкин повернул ко мне неулыбающееся лицо, подмигнул.
– Понял, что такое «задумался»?
– Молчать на руле!
«Байкал» по-прежнему лежал на борту, верхушки его мачт, казалось, едва не касались воды. Я боялся подумать о том, что творится в его каютах, помещениях, из которых нет выхода.
Чернышев повернулся к Лыкову.
– Антоныч, пора.
– Я тоже пойду! – неожиданно выпалил Перышкин. – У Дуганова колено распухло.
Чернышев внимательно посмотрел на Перышкина и включил палубную трансляцию.
– Дуганову немедленно прибыть на мостик! Палубной команде приготовиться к швартовке!
К швартовке?! Как, куда ты думаешь швартоваться? Дверь тамбучины открылась, по палубе, волоча за собой страховочный конец, заскользил Дуганов. Поднявшись по трапу на крыло мостика, он распахнул дверь, и нас обдало сырым морозным воздухом, Перышкин передал Дуганову штурвал, криво усмехнулся, встретившись со мной глазами, и вслед за Лыковым выскочил из рубки.