Не было такого времени в моей жизни, о котором я бы так грустила, не считая своего детства в Монруже, когда стоило только открыть рот, как мне клали туда конфетку. До четырех лет каждый ребенок – звезда. А потом вас уже бесконечно шпыняют. Я знаю секреты счастья так же хорошо, как содержимое своих карманов, приходится превратиться в кенгуру, чтобы не выронить их. В один прекрасный день у меня родится дочь, это когда у меня уже не останется частей тела, о которых можно будет снимать фильмы. Пусть она плачет, кричит, скандалит, болеет желтухой, все равно она будет маникюршей. Даже если мне придется каждое утро провожать ее на работу, опираясь на статуэтки «Оскаров», как на костыли, выталкивая ее пинками в зад, – это уже будет, как титры моей заглохшей карьеры в конце фильма. Пусть меня четвертуют, если я кривлю душой.
Так вот, короче, лежу я уже полдня на корме «Пандоры», чинно загораю в чем мать родила, платиновая блондинка а-ля Джин Харлоу, дремлю на своем матрасе, ни о чем не думаю, и тут все и началось. Не помню уж точно, какой это был год, месяца тоже не помню. Думаю, 40-й год, сентябрь. Но если вы скажете, что дело было в августе, спорить не стану. Если скажете 39-й или 41-й, тоже возражать не буду, мне наплевать, просто подумаю, что вы ошиблись.
В любом случае, было тихо как во сне. В это время солнце на горизонте бывает круглым и зеленым. Раздался плеск волн, я неожиданно открыла глаза и села. Смотрю через дырку в спасательном круге, торчащем над бортом «Пандоры», и передо мной открывается такой кадр: прямо на меня плывет человек – одет во все черное, а вода вокруг красная. Я схватила свои коррекционные очки, напялила их и вскочила на ноги.
Этот тип был на последнем издыхании. Я поняла это, когда взглянула на его руки, сведенные судорогой, и увидела, что он идет ко дну, пуская пузыри. Я бросила ему спасательный круг вместе с веревкой и еще с какими-то двумя привязанными к нему тросами. Я могла бы кинуть и капитанский мостик, но его не оказалось под рукой. Он минуты две путался во всем этом, пытался забраться на борт и срывался в воду, уставившись на меня безумными глазами, и при этом все время стонал:
– Мэмэ, мэмэ!
Или же это была просто молитва, которая ничего ровным счетом не значила.
Короче, когда ему удалось подтянуться, зацепившись за борт, я перетащила его на палубу, как куль с мокрым бельем. Опустилась на колени. Я увидела, что это долговязый парень лет двадцати восьми – тридцати, что его рубашка лакоста вся розовая от крови. Какое-то время он только плевался, кашлял и пыхтел, как боксер на ринге. Потом с мольбой посмотрел на меня своими большими темными глазами и прошептал, не переставая икать:
– Прошу вас, не надо никого звать. Я сбежал из крепости. Я ранен…
Я совсем не знала, что делать. Я тогда даже не вспомнила, что из одежды на мне только очки. Он сказал, испугавшись моего ужаса, который разглядел в них:
– Клянусь вам, меня осудили за преступление, которого я не совершал.
У него отовсюду стекала вода, но кровь больше не шла. Под рубашкой была неумело сделанная перевязка. Он повторил:
– Прошу вас.
Ему так хотелось расположить меня, что он потрепал меня по плечу и углубился в ложбинку между грудями. Я легонько ударила его по руке и спросила:
– Можете опереться на меня и встать на ноги?
Он благодарно моргнул в ответ. Я поднялась, натянула купальный халат и начала творить глупости.
Скоро должно было смеркаться, и я решила, по крайней мере, где-то спрятать его до темноты.
Я с огромным трудом сначала затащила его на нижнюю палубу, а потом спустила еще ниже – в трюм. В глубине коридора, между машинным отделением и резервуарами с горючим, была каморка, куда свалили непонятно чем набитые мешки и всякую рухлядь: банки с краской, старую лошадь с карусели, отжившие век шезлонги и так далее. Тусклая лампочка, потолок такой низкий, что нужно наклоняться в три погибели, но это было единственное место, куда никто на яхте никогда не заглядывал, разве что психоанальная дура Джикса захочет здесь погарцевать с китайским бельемоем, если не найдет более достойной кандидатуры для супружества.
Я уложила бедного парня на мешках. Ненадолго оставила его одного – пошла к себе в каюту за одеялом и какими-то медикаментами. Когда я вернулась, единственное, что осталось на нем, – это обручальное кольцо на левой руке, все остальное он снял и повесил сушиться на трубе, а сам устроился в уголке на двух драных матрасах. Он лежал в такой же позе, как в материнской утробе. В этом закутке было невыносимо жарко, а у него зуб на зуб не попадал.
Я развязала его ужасную повязку. На груди ниже плеча у него была рана, к счастью, далеко от сердца, и такая же сзади, но больше диаметром. Морская вода хорошо их промыла, но я все-таки протерла их спиртом. Он закрыл глаза и не мешал мне, даже не стонал. Я наклеила ему два пластыря с мазью – получилось необыкновенно красиво, как блины со сметаной, и аккуратно и туго перевязала торс, я этому научилась в скаутском отряде в Монруже. Лечить мне нравится почти так же, как делать маникюр.
Одна из двух стюардесс по имени Толедо раньше была медсестрой. Мы все время об этом говорили. Она многому меня научила, но иногда и я могла кое в чем ее превзойти. Например, ставить банки. Если бы за это давали «Оскара», их у меня набралась бы целая армия.
Когда я закончила, а он согрелся под своим одеялом, я спросила, как его зовут. Он ответил слабым голосом:
– Фредерик. Зовите меня Фред, если так удобнее, но это напомнит мне тюрьму.
– Сколько вы там пробыли?
– Шесть лет.
– А как сбежали?
– Не могу сказать, ведь если меня схватят, я смогу этим воспользоваться еще раз…
Он снова прикрыл глаза.
– Отдыхайте. И будьте спокойны, сюда никто не придет. Вы голодны?
Он отрицательно покачал головой.
– Завтра, когда как следует отоспитесь, будем думать, что делать дальше.
Он не ответил, уже заснул.
Вечером после ужина я зашла взглянуть на него. Выглядел он неплохо, только разговаривал во сне. Из той околесицы, которую он нес, я смогла понять, что речь идет о каких-то качелях, помидоре и бортовом колоколе. Он отчетливо произнес: «Вы что, зануды, колокол проглотить решили?» И сжал кулаки, как для драки.
На следующий день он по-настоящему бредил.
Я должна была рассказать о нем кому-то на «Пандоре». Я чувствовала, что не способна решить что-то сама. Потом мне пришлось подкупать почти каждого, чтобы те ничего не выболтали, но я скажу вам кое-что очень важное: можете использовать мои показания, как вам заблагорассудится, можете написать роман, можете снять фильм, в котором роль Шу-Шу сыграет какая-нибудь актрисулька с вытравленными волосами, меня это все волнует не больше, чем прошлогодний снег, но я ни за что не скажу вам, кто именно на яхте помог мне прятать Фредерика. Некоторые еще работают на Джикса, и я не хочу, чтобы он внес их в черный список, если не хуже. Разве что скажу, это не Эсмеральда, не Орел-или-Решка, не стюардессы – Толедо и Бесси, иначе говоря, никто на это мерзкой посудине из тех, кто принадлежал бы к женскому полу. Я, конечно, всего-навсего умственно отсталая кинозвезда, но мне хватает соображалки, чтобы не доверять женщине. Даже моя лучшая подруга Рэйчел Ди, которая продавала рубашки марки «Эрроу» в Голливуде, меня подставила. Довольно гнусно. Просто так, ни за что. Чтобы покрасоваться самой.
Так вот, значит, этот кто-то спустился вместе со мной взглянуть на раненого.
Лавернь, повар-француз. Он сам признался. Во всяком случае он уже давно не работает у вышеназванного продюсера. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката суда.)
Решили еще сутки подождать. Я снова перевязала его. Принесла еще два одеяла. У Фредерика был жар. Он говорил нам в минуты просветления: «Нужно немедленно отплывать. Нужно ехать. Иначе я так и не доберусь. Колокол будет звонить без конца, и у меня не хватит времени».
Через день ему стало лучше. Я принесла ему еду. Он чуть-чуть поел, выпил много воды. С него градом лил пот, но ему по-прежнему было холодно. Я его переодела. Он смотрел на меня невидящими глазами. Он путал меня с какой-то женщиной, которую хорошо знал, я это чувствовала, но ни разу не назвал по имени. Он называл меня: «красавица», «козочка», «тростинка», «малыш», «деточка», «цыпленочек» и «крошечка». Не знаю почему мне казалось, что он обращается к одной и той же женщине. Но его здорово прихватило. А потом еще два дня, и он стал здоров. Честное слово, просто чудо.
Сначала на закате, как уже вошло в привычку, я спустилась узнать, как рана, как температура, как душевный настрой. Он стоял в коридоре трюма перед дверью в свою каморку. Он сказал:
– Мне хотелось размяться. В этой крысиной дыре я даже выпрямиться не могу.
Температура была 37,2. Рана – просто сказка. Но настроение оказалось ни к черту, стоило мне сказать, что ночью мы снимаемся с якоря, а раз теперь он здоров как бык, то его присутствие на борту нежелательно. Он даже может воспользоваться спасательной шлюпкой и плыть к берегу, их тут столько понатыкано, одной больше, одной меньше. Я сыграла эту сцену шикарно – как в фильме «Глаза», когда шпики дают мне ручку и бумагу, а я все-таки не закладываю мерзавца, который наградил меня ребенком. Теперь еще один человек на яхте был в курсе, поэтому мне хотелось, чтобы он поскорее смылся.
– Но куда? – спросил он. – Прошу вас, если вы ночью отплываете, вы могли бы разрешить мне пробыть здесь еще совсем немного. Выкинете меня где угодно за пределами Франции и никогда больше обо мне не услышите.
Помню, мы были вдвоем в каморке, он лежал на затасканном матрасе, я сидела на полу возле него в олимпийском купальнике из магазина «Сакс» – в белом в синюю и красную полоски и в своих окулярах. И тогда он неожиданно спросил меня:
– А вы не можете на секунду снять очки?
Я сняла. Я заранее знала, что он обопрется на локти и будет смотреть на меня с этим мерзким видом, будто стараясь вспомнить, в каком вонючем такси он обжимал меня как-то ночью перед Рождеством. Следующий вопрос за всю свою жизнь я по утрам слышала чаще, чем здравствуйте-как-дела: