Только намного позже один из собратьев Эсмеральды объяснил, что же произошло в глубине моей подсознанки в тот вечер. Он сказал вежливо, но устало, что уже много лет ему приходится выслушивать подобное, что это сексуальные фантазии всех женщин и именно с этим чаще всего обращаются к этим психоанальным шарлатанам. Иногда эти сцены происходят в пиццерии на Палм Спринг, иногда – на дне рождения соседки, бывает даже – в Белом доме, потому что до того, как стать страховым агентом или третьим помощником оператора на студии Юниверсал, ваш муж мечтал выбиться в сенаторы. Короче, всему виной это христианское лицемерие, которое у всех нас в крови. Он считает, что таким образом я хотела разом покончить со своей прежней жизнью; на глазах у всех, но при этом незаметно для присутствующих, и чтобы, если возможно, при этом какой-то тип стоял на коленях у меня между ног, чтобы тем самым я еще и унижала его мужское достоинство.
К тому же я, оказывается, гнусно воспользовалась тем, что бедолага бежал с каторги. И, чтобы полностью проявить свой сволочизм, я оправдывала себя тем, что якобы не хотела его выдать. Да если бы Эсмеральда или Толедо или любая баба сказала бы такое, я бы дала им прикурить или потребовала, чтобы их направили прямиком в газовую камеру. Пусть меня четвертуют, если смогут доказать, что целую неделю этот мозгоблуд пытался вдолбить мне что-то другое. Потом, поняв, что теряет свое время и мое терпение, он пытался навалиться на меня на своей знаменитой кушетке, но тут я унизила его мужское достоинство, нанеся по нему удар своей лодочкой на шпильке, призвав на него благодать божью (уверена, что римско-католическая апостольская церковь меня не осудила).
– Мне кажется, мы ушли куда-то не туда, – вдруг воскликнул Стокаммер и швырнул свой нож поперек тарелки. – Название состояло из одного слова!
Мои трусики уже опустились на щиколотки и продолжают ползти ниже. Я чувствую, как мне раздвигают колени, прохладные губы касаются моей кожи со внутренней стороны бедер. О том, что происходит дальше, лучше не говорить, можете сами домыслить. Тем хуже, я сломалась. Оперлась локтями о стол, подпираю руками подбородок, из всех участников разговора у меня самый внимательный вид, но знаю, что глаза у меня вот-вот закатятся, а изо рта вырвался стон.
– Вам нехорошо, Шу-Шу? – спрашивает Эсмеральда с подозрением.
Отвечаю, собравшись изо всех сил, на выдохе:
– Нет-нет… Жарко… Она больше не может… Не может…
– Чего вы не можете? – настаивает эта сучка.
Теперь все смотрят на меня. Матье галантно вынимает бутылку из ведерка со льдом.
– Хотите шампанского?
Я с трудом могу его разглядеть через запотевшие линзы, практически ничего не вижу. Шепчу:
– Да-да!.. Да-да!
Он наливает мне в бокал шампанское.
Я должна вытянуть ноги. Я хотела бы остановить Матье. Чувствую, как скольжу по стулу, а все взгляды устремлены на меня. Я знаю, что теперь меня уже ничто не остановит. Умоляю:
– О да! Еще! Еще!
– Еще? – переспрашивает ошеломленный Матье откуда-то издалека.
Я поплыла. Шампанское переливается на скатерть. Кто-то что-то говорит. Я слышу свой голос – какой-то хрип, нескончаемое даааааааааа – откидываюсь назад, ноги вытянуты, напряжены, и это длится, длится, я не хочу, чтобы оно закончилось, ну, короче, сами знаете, как это бывает.
Когда я немного прихожу в себя, я полулежу, опершись на спинку стула, наполовину съехав под стол, руки висят как у тряпичной куклы. Все с некоторым недоумением меня разглядывают, и, чтобы выглядеть нормальной, я делаю над собой усилие, хватаю бокал, но, не успев донести до рта, расплескиваю половину содержимого себе на грудь. Пью при полном молчании окружающих. Ни слова, пока я вынимаю линзы, тру глаза и обмахиваюсь оборками платья, чтобы легче дышалось. Потом Джикс снова берется за еду и подытоживает:
– Да ладно! Если фильм оказался прибыльным, какая разница, как он назывался!..
Нет смысла рассказывать, какой разнос я устроила своему гнусному насильнику чуть позже, когда спустилась в его каморку, чтобы отнести ему еду. Как только дверь закрылась, а я вдвое согнулась, касаясь потолка, и сурово сказала ему:
– Вам не стыдно?
Он, как обычно, лежал на матрасе, заложив руки под голову. Может быть, ему и было стыдно, но не слишком. Он ответил мне не слишком убедительно:
– У меня уже шесть лет не было женщины. Шесть лет!
– И вы считаете, это дает вам право вести себя со мной так, как вы повели, когда, спасая вас, я не могла ни звука произнести, ни защищаться?
Но попробуйте читать мораль голодному дылде, выше на голову Орла-или-Решки. Я его интересовала теперь только потому, что держала в руках поднос с едой.
Пока он ел целого цыпленка, груши в сиропе и опорожнял бутылку «Медока», я подсела к нему. Не могла поверить, глядя на него, что он так мерзко со мной обошелся. У него были изысканные манеры, несмотря на то что ел он руками. Пока он приканчивал вино, устремив взгляд куда-то в пустоту, я сказала:
– Я из Монружа, а ты откуда?
– Из Марселя.
– Чем ты занимался до ареста?
– Ничем. Сам себе хозяин.
– Женат?
Он с недовольным видом спрятал руку с обручальным кольцом за спину. Произнес безапелляционно:
– Не говорите о ней! Это мое личное дело!
Я не настаивала. Взяла поднос, собираясь уйти. Он удержал меня за руку. Но не агрессивно, скорее наоборот. Вздохнул, отвернувшись:
– Простите меня. Она святая. Все эти годы ждала меня. Уверен, что ждет до сих пор. Само постоянство. Ее так и зовут – Констанс[15].
Он лежал добрых две минуты, погрузившись в меланхолические воспоминания о своей половине. Какие люди все же странные! Когда я увидела, что он с таким сожалением думает о другой, то почувствовала какую-то слабость в животе. Так у меня обычно начинается. Конечно, под столом он вел себя омерзительно, но, в общем-то, как лицо незаинтересованное, сам-то он вряд ли остался удовлетворен… короче, я расстегнула молнию на спине. Единственное, чего мне хотелось, это дать ему возможность получить удовольствие, восстановить справедливость… Можно было подумать, что с этой молнией я открыла секрет, над которым асы механики бились уже несколько месяцев: стоило мне ее тронуть – все на «Пандоре» вдруг пришло в движение! Взвыли машины, зазвонил колокол, заскрипела мачта, и мы вдруг начали перекатываться с борта на борт.
От неожиданности я выпрямилась, еще раз получила потолком по голове и сказала мечтательно:
– Черт возьми, плывем!
Я проковыляла к двери. Прежде чем выйти, застегнула молнию и сказала Фредерику, что судьба решила все за меня и чтобы он ждал высадки на следующей же стоянке.
Совсем недавно, завершив свой подвиг, крысеныш скрылся из салона в подполье так же незаметно, как туда пробрался, даже не побеспокоившись, что бросает меня с голой задницей. Испытывая теперь благодарность, он достал из кармана брюк мое кружево и протянул мне на кончике пальца. Я натянула, использовав всю гамму целомудренных телодвижений и специально перепутав зад и перед, пусть будет, о чем мечтать до следующего дня.
Не знаю, свела ли я его с ума, но сама я так долго ждать не могла. Стоя в три часа ночи на палубе в унылой ночной рубашке, я сказала себе, что глупо тратить жизнь на созерцание под луной одиноких сельдей, заплывших в эту лужу, спустилась в трюм, разбудила его, спящего голышом под своими одеялами, и, разумеется, мы разыграли отличную партию.
Ну вот. Теперь вы знаете почти все, кроме конца.
Это звучит как шутка, потому что между этим первым разом, когда я валялась с Фредериком на грязном продавленном матрасе на широте Руайана, и последним – на другом конце света в роскоши на острове Рождества, прошло немало дней, ночей, недель и месяцев. Если бы снять из этого кино, на экране маячил бы дурацкий календарь, с которого на дикой скорости облетают листки, и он наложен на силуэт «Пандоры», отважно разрезающей волны. Боясь, что зритель не сразу разберется, что к чему, нужно, наверное, добавить, причем не поднимая цену на билеты, пунктирную линию, которая движется по старинной морской карте, только и всего. Джикс говорил:
– Когда зритель знает начало любовной истории, то ему хочется побыстрее дождаться, чем все закончится. Остальное – чтобы подкинуть работу режиссеру, дать повод оператору наставлять так и эдак камеру, ну и чтобы фильм делал сборы.
Я, как и он, вдоволь наелась этими movies[16]. Чем они короче, тем быстрее можно пойти развлечься, но это уже не кино, это моя сволочная жизнь, и я постараюсь рассказать вам о ней немного больше.
Прежде всего мне так и не удалось высадить с яхты нелегала, который этому отчаянно сопротивлялся. Первая стоянка была в Лиссабоне. Вместо того чтобы меня разжалобить, сказать, что он поражен в самое сердце, Фредерик попросил оставить его на борту, потому что не говорит по-португальски. Мужская сдержанность! Должна признаться, что пределом его нежности и лицемерия были: «Ну ты даешь!», «Бедненькая Шу-Шу», а чаще всего – «Ну ты даешь, бедненькая Шу-Шу!» Однажды в приступе тоски он мне сказал, что если меня потеряет, то ему будет очень жалко. Я вам об этом расскажу по ходу дела, но вы ничем не рискуете, если узнаете, что, наливая себе бокал в тот вечер, он высказал то, что было на душе.
Я – девушка особая, таких, как я, всего пять или шесть миллиардов на Земле. Вот я и нафантазировала себе идеал мужчины – пусть он храпит по ночам, неважно, какой он: высоченный или карманного размера, красавец или замухрышка, богатый или бедный, дурак или умный, главное, чтобы был моим, не слишком задиристым и очень-очень ласковым. Если подпустишь к себе раз, то потом уже никого другого не захочется. Я знаю, что на свете наберется двести девяносто три женщины всех рас и религий, в том числе консьержка дома 486 по бульвару Писай-Кипятком в Париже, Франция, которые не разделяют моего мнения и скажут вам, что я вру и что теперь уже невозможно пересчитать всех, кто пользовали меня в каморке для хранения швабр на четвертом этаже отеля Беверли Хилз, но мне наплевать, пусть подавятся от зависти. И если я не зацепилась на всю жизнь за своего первого ухажера, как, впрочем, и за последнего, то только потому, что все они были дикие зануды, занятые только борьбой за выживание, ну и к тому же постоянные, как флюгеры на ветру. Если быть честной, попадались и такие, кто плохо переносил мои выверты перед съемками и железной рукой посылали туда, откуда я пришла, даже в метель и на мороз. Случалось, что все кончалось абортом. Господи, как же я ревела, пока не появлялс