Когда я распахнула дверь кладовки, внезапно повторилась та же ситуация, как в начале нашего путешествия. Фредерик валялся на продавленном матрасе в рубашке лакоста и белых брюках между карусельной лошадкой и бутылкой из-под вина «Кот-дю-Рон», которую он использовал в качестве лампы, вставив туда свечку. Он читал книгу, подперев щеку рукой. Я так его любила, что не могла произнести ни слова. Он закричал, вытаращив от ужаса глаза:
– Шу-Шу, умоляю тебя, брось это! Это ракетница! От нее воняет бензином!
Я ответила ему как полоумная:
– А мне плевать! Ты что читаешь?
Он тут же отключился. Смотрел, что читает.
– «Приключения Артура Гордона Пима».
Я опустилась на колени рядом с ним. Клянусь богом, который хорошо меня знает, что мне больше не хотелось никому причинять зла, ну а уж ему тем более. Он был красивый как никогда при свете этой убогой лампы. Или же все, что от вас ускользает, кажется красивым. Я сказала ему:
– Кто это написал?
– Эдгар По. Перевод Бодлера.
– Видишь, ты все от меня скрываешь! Я ни разу не видела, чтобы ты читал.
Он обнял меня. Поцеловал так нежно, что я снова разрыдалась как идиотка, что недалеко от истины. Ни он, ни я не догадывались о том, что это последняя минута нашей совместной жизни, что больше мы не увидимся.
Он грустно сказал, опустив голову:
– Я не виноват, что изменил тебе. Она заставила. Иначе грозила все рассказать. А ты знаешь, как со мной поступят? Либо я снова окажусь в крепости до конца своих дней, либо меня бросят в море.
Он в последний раз поднял на меня свои черные блестящие глаза, наивные и взволнованные. Он сказал:
– Шу-Шу, ты видела, какие акулы гонятся за нами?
Я видела. Я погладила его по голове. Спросила его – какая я была несусветная дура! Никогда не прощу себе, что настаивала тогда:
– И это давно продолжается?
– Она видела, как я выходил из твоей каюты.
– Когда?
– Уже не помню. Кажется, когда вышли из Новой Каледонии.
Как будто ударил меня под дых. Я плохо считаю, но все же… Я крикнула:
– Новой… что? И ты врал мне все это…
От потрясения, ярости, грусти я вскочила на ноги, ну и, конечно, тут же получила по кумполу этим чертовым потолком. Я застонала от жуткой боли:
– Вот дерьмо!
И из оружия, которое я держала в руках, раздался оглушительный выстрел. Две секунды или три, а может, четыре, Фредерик сидит, я стою, мы смотрим, открыв рты, как эта сволочная ракета отскакивает от всех стен кладовки, рассекает пространство огненными зигзагами, а потом все вокруг взрывается.
Когда я пришла в себя, я лежала на дне шлюпки, завернутая в одеяло, головой на коленях у Толедо. Я чувствовала себя так, словно меня избили. Джикс был возле меня. Он смотрел, как удаляется горящая «Пандора». Стояла жуткая тишина. От Америки до Австралии слышен был только размеренный плеск весел. Две другие шлюпки плыли за нами в молочной дымке – без очков мне это казалось ночным мраком. Потом Джикс обнял меня за плечи и сказал:
– Нам повезло. Если бы нас потопили япошки, страховая компания ни за что не заплатила бы.
Перед полуднем нас всех подобрал караван грузовых судов, направлявшийся в Колумбию. Нам дали фуфайки и теплые штаны. Потом пересчитали, сколько нас всего оказалось. При кораблекрушении исчезли двое, включая Фредерика. Мне делали уколы, чтобы я спала.
Вот так. Вернувшись в Америку через Боготу, я много недель приходила в себя возле бассейна в имении Джикса. Ни единого ожога, ни царапины, только порез на правой руке, когда я разбивала стекло, чтобы взять ракетницу. Мне не было ни хорошо, ни плохо. Полная пустота внутри. Теперь мне уже наплевать, можете делать из этой истории что угодно. Я не стану ничего опровергать. Но ни одному человеку до вас не было известно, как произошла катастрофа, даже Рейчел Ди, моей подружке, которая продавала рубашки фирмы «Эрроу» в Вествуде. Тоже падка до мужиков…
В сентябре я вернулась на студию. Сперва все было сносно. От фильма, который они задумали снять во время этого проклятого плавания, осталось одно название: «Губы». Я была медсестрой в Батаане[22], которая целует в губы храбрых раненых американских солдат перед тем, как они отдают концы, и находит своего мальчонку, которому Макартур вручает награду. Потом я снялась в фильме «Ноги», потом во всех этих цветных приторных шедеврах, где я без конца меняю костюмы, беспрерывно курю длинные сигареты и ржу, как заведенная, над всеми дурацкими шутками, они могли бы с таким же успехом взять вместо меня говорящую куклу, она бы сыграла почище моего и даже в очках обошлась бы им дешевле.
Джикс построил себе новую яхту в два раза больше старой и назвал «Пандора II». С тех пор как два года назад я отказалась сесть на нее, чтобы отправиться во второе кругосветное путешествие, мы поддерживаем только сугубо профессиональные отношения. А с тех пор, как в прошлом году я вышла замуж за владельца самой крупной международной сети институтов красоты, он разговаривает со мной только через агента. Ну а с тех пор, как два месяца назад я овдовела и стала богаче него, он кричит на всех углах, разумеется, чтобы мне передали, что он откопал еще одну придурковатую платиновую блондинку, еще большую разрушительницу, чем… сами угадайте кто, и что она скоро сделает себе состояние.
Но я-то его хорошо знаю. Пока он не отработает все части моего тела, а напоследок, как последний козырь, не вывесит афиши с моим голым задом, я не собираюсь наниматься маникюршей в один из принадлежащих мне салонов красоты.
Йоко
Я никто и ничто.
Я живу свое детство – очень счастливый – с родителями в Йокогама. Мой отец – японец и начальник порта, а мать из Талькауно, Чили, и она весь день поет и шутит. Мой отец говорит:
– Хватит, глупый женщина!
Он тоже шутит, но прячет улыбку. Вообще он доволен, потому что она готовит вкусную еду. Поэтому у меня не такие узкие глаза, как у всех местных. В школе девчонки-дуры дразнят меня «Телячий глаз», но я не злой, мне плевать.
Я немного учу ваш язык и английский, и испанский, а главное – рисование. Когда мне семнадцать лет, мой отец согласен с матерью, и я еду учиться год в Школе искусств, Париж, Франция. Я очень счастливый живу посреди Лувр, Бульмиш и Сена и всей этой необычный красоты. Я люблю парня из школы, а потом другой, очень красивый, тс-с-с! Я нигде так не смеюсь, как в Париже. Я очень грустный, что уезжаю и оставляю друзей, и я плачу, даже стыдно, когда получаю открытку иногда, но это жизнь, разве нет?
Через два года, когда у меня есть диплом по рисунку, мой отец согласен с матерью, и я еду учиться год в Мельбурн и Сидней, Австралия, и практиковать английский язык. Очень грустно, но это война. Меня увозит домой японский корабль. Бум! Торпеда!
Нас много, и дни и ночи мы сидим на куске корабля прямо в океане, едим маленькие рыбы, их легко поймать, и пьем воду от дождя. Мы бросаем в океан две старые женщины, три мужчины и один маленький ребенок без молока – они не живые. А еще много мужчин теряют силу и их уносят большие волны.
Я часто плачу на своем месте, думаю о семье, я не злая, но, думаю, надо американцев наказать за их ужасные дела.
К счастью, у меня хорошее здоровье моей матери, бабушка ее бабушки живет в Талькауно, Чили, ей сто двенадцать лет. Раз ночью мы приплываем к берегу и утром, когда рассвет, я своими глазами вижу – я на земле, где большие зеленые деревья, не знаю их имя у вас на языке. А на песке рядом лежат еще шесть матросов из моей страны.
Это сезон жаркого солнца. Наши одежды рваные. Мое кимоно грязное, один рукав. Мои товарищи еще больше грязные и грустные от нашей судьбы. Скажу имена: Йоширо, начальник, Тадаши, Акиро, Нагиса, Кенжи, Кимура. Много часов им плохо в тени деревьев, идут прямо в воду, смотрят на океан и кричат плохие слова и показывают кулаки.
Следующий утро Йоширо велит всем сесть около, говорит разумно, надо, чтобы мы несем на песок все вещи с бедного корабля, которые не хочет океан. Мы идем друг за другом на пляже, где встает солнце. Идем долго. Мы много раз находим хорошую воду, чтобы пить. Мы видим птиц и рыб, которые легко поймать, и крабов – они живут на земле и бегают на деревья. Не знаю, как их зовут у вас на языке, они очень вкусные. Мы не видим человек на этом пляже, и нет следов, что человеки раньше живут здесь. Много высокого бамбука, и Йоширо шутит – можно построить крышу над головой и ждать помощь. Он не хочет строить корабль, а Тадаши и Кенжи, и Кимура хотят. Он говорит, слишком далеко от берега, где живут японцы. Он говорит:
– Мы теперь солдаты и храним для нашей родины эту землю, ее нам дала судьба.
Мы идем и идем вперед рядом с большим океаном, и когда мы видим вещи с бедного корабля в куче на песке, солнце сильно светит за спиной. Тогда мы знаем, что мы на острове длиной в полдня ходьбы по кругу. В середине нет ни одной горы, только зеленые джунгли и птицы кричат все время, даже ночью.
Еще через утро я остаюсь в этом месте с Нагиса, он самый молодой, а другие уходят друг за другом в большие деревья. Нагиса и я внимательно смотрим все вещи с бедного корабля и кладем справа хорошее, а слева – плохое. Где хорошее, там кресло, оно качается, коробка, там зажимы для белья и много разных глупых штук, но нет ружья для охоты, нет еды, нет ничего, чтобы одеться. Из моего багажа я вижу только бумагу для рисования, я сушу на песке листы, а Нагиса находит свою матросскую шапку.
Наши товарищи приходят до ночи. Они видят много зверей, которые легко поймать, и фрукты, и вода, чтобы пить, они рады. Они поднимаются на большие деревья и не видят другого человека. Иоширо сильно благодарит Нагиса и Иоко за работу, смотрит внимательно хорошее, а потом говорит: «Кусо», «Дерьмо» на вашем языке – и бьет ногой кресло, которое качается.
Через несколько дней они делают инструменты из железа бедного корабля, особенно Йоширо и Тадаши все могут делать своими руками, он рубят твердые деревья и большой бамбук строить дом. Они строят три недели. Я ношу маленькие вещи и воду, чтобы пить, им очень жарко, я готовлю еду из рыб и крабов, я часто плаваю под океаном, смотрю раковины, и все меня много благодарят, потому что я готовлю вкусную еду, конечно, как говорят французские, все относительно.