Я иду к нему. Я говорю:
– Я, Иоко, я не делаю ничего против тебя, я грустная, что ты не говоришь со мной. Прошу тебя говорить со мной.
Ничего. И Эсмеральда просит простить ее, я слышу своими ушами, что она говорит, даже далеко, и ее слова скромные и красивые, мои глаза в слезах. Он ничего. Он рубит бамбук.
Память о плохое в этом мужчине такая же длинная, как его терпение. Часто я иду к нему, он рубит топором, лицо и тело мокрые. Я кладу еду на землю, но он не ест. Он делает еду из фруктов и корней, и ракушек, а иногда – из яиц в джунглях. Он спит на песке около дома. Его борода растет и волосы тоже. Тогда мы видим, он вяжет вместе бамбук крепкими веревками и строит стену дома около желтых камней. Потом строит пол. Потом делает циновку из крепкой травы. Я говорю Эсмеральде:
– Когда он кончит дом, мы идем туда каждую ночь, показываем тело и танцуем, как в фильме. И он любит нас, как раньше.
Но я долго живу с Фредериком и не знаю его.
Один вечер он сидит и думает на песке, курит сигарету, смотрит на красное солнце на краю океана.
Я иду спать. Утро потом я иду в джунгли ловить птицу или зверя. Я иду назад, солнце уже высоко. Я не вижу своими глазами стену Фредерика на пляже. Но я тоже вижу на высоком дереве мой флаг и флаг французский – синий белый и красный – и четыре креста и я рада, что так Фредерик говорит мне мир. Ноги у меня слабые, сердце стучит, я бегу в дом. Иду по лестнице, вхожу. Эсмеральда одна в рубашке солдата, глаза красные, но волосы красивые, она стоит возле окна. Она мне говорит:
– Бедная Йоко, бедная идиотка! Он не дом делает, он делает корабль с парусом. И он теперь далеко.
Тогда я бегу из дома и смотрю везде на большой океан. Я не хочу верить. Тогда я иду на песке и я кричу. Я кричу Фредерику плыть назад. Я опять бегу в дом. Эсмеральда все время стоит возле окна. И я кручу головой, и хочу сказать: не верю. Она мне говорит:
– Смотри!
И показывает рукой на место, где я держу мешок с перлами и пол открыт.
Тогда я иду на террасу, у меня нет ума. И я кричу большому океану вернуть Фредерика. А потом я сижу в кресле и плачу, и не могу кончить, а Эсмеральда идет ко мне и сзади кладет руки на мои плечи, и тихо говорит:
– Не плачь, не плачь, Йоко. Мы выживем. Женщины всегда выживают. Потом мы спокойно будем думать о нем, и у нас в памяти – только, что он нас любит и ищет помощь.
Так кончается моя история на острове.
Есть и другая история, но не думаю, это вам интересно. Говорю быстро. Эсмеральда и я живем вместе еще четыре недели, и тогда крейсер Америки плывет за нами. Когда мы спрашиваем, кто посылает нам помощь и где он, капитан говорит, не знает. Корабль в дороге на Гавайские острова, и по радио им говорят взять нас. Война для Японии проиграна, а моя бедная страна раненая, все это знают.
Потом меня долго спрашивают в Сан-Франциско из-за мертвого американского авиатора и двух австралийцев и я говорю им все, что знаю и вижу своими глазами. Я ставлю подпись на много бумаг и живу спокойно в Лос-Анджелесе с Эсмеральдой, она дает гарантию. Я с ней почти четыре месяца, и она всегда очень хорошая и не жалеет на меня деньги. А глупые люди говорят нам в спину, что мы любим друг друга, но ей плевать.
Потом говорят, что я не виновата, не убиваю никого, я бросаю ее компанию и говорю, скоро еду назад. И я наконец еду в свою страну на самолете, и я теперь почти двадцать пять годов.
Очень счастливая судьба – отец и мать живые и тоже бабушка и ее мать, она теперь сто шестнадцать годов. Один день я пишу ей письмо в Талкахуано, Чили. Она отвечает, но рукой другого, она не умеет сама никогда писать: «Я вижу, все друзья детства мертвые сейчас. Никто о них ничего не знает. Никто не кладет цветы на могилу. А я не глупая, поэтому я не мертвая».
Толедо
Вернувшись во Флориду после дурацкого кораблекрушения «Пандоры», я разыскала Бесси, оправившуюся от африканских ран. Какое-то время мы вдвоем содержали рыбный ресторан в Ки-Уэсте. Увы, это предприятие тоже закончилось крушением. Но все-таки мы расстались добрыми друзьями, и я пошла служить медсестрой на флот.
В последний день войны я была с полевым госпиталем в Бенгальском заливе в сотне километров от Рангуна, в Бирме.
Мне было двадцать семь лет, и я носила военное звание, соответствующее лейтенанту.
До этого я все время плавала по Тихому океану. Была с морскими частями во время сражений на Филиппинах и в битве за Иводзиму. Я видела, как мертвых и раненых переправляли оттуда целыми грузовиками.
В Бирме после всего пережитого, казалось, уже наступил мир. Британцы взяли Рангун и освободили от японцев почти всю страну. Из пяти огромных палаток нашего госпиталя в дельте Иравади три оставались пустыми. Выздоравливающие пациенты, в основном американские моряки и летчики, были направлены сюда поддерживать наших союзников во время зимнего наступления. Они только и ждали возвращения на родину.
Узнав о капитуляции Японии, они кричали от радости, но их отъезд это не ускорило, скорее, даже наоборот. Теперь слишком много военных во всех концах света ожидало отправки домой. Нам велели набраться терпения, уверяя, что это якобы вопрос нескольких дней. Кто был настроен менее пессимистически, утверждал, что в году их всего-то триста шестьдесят пять.
Была середина августа, сезон муссонов. Независимо от того, лил ли дождь, одежда прилипала к телу. А когда он шел, то был теплым и мерзким. Речки вокруг лагеря несли желтую грязь с гор, а иногда – дохлых буйволов.
Именно тогда нам привезли нового пациента под капельницей, о котором ничего не было известно, он был изможден какими-то тяжелыми испытаниями и бредил по-французски.
Доктор Кирби, начальник полевого госпиталя, осмотрел его и велел положить в одной из пустых палаток, мы ее называем Карлайл, как шикарный нью-йоркский отель. Остальные палатки тоже носили названия отелей: «Плаза», «Дельмонико», «Пьер» и «Сэйнт Реджис». Поскольку я единственная говорила по-французски, мне поручили заниматься этим больным.
Мы положили его под москитной сеткой, он спал глубоким сном. Я поставила капельницу в изголовье кровати. Когда санитары ушли, доктор Кирби сказал мне:
– Толедо, пока мы не получим о нем сведений, не подпускайте к нему никого. А если он вздумает бежать, немедленно поднимайте тревогу.
– В таком состоянии?
– Ну у него дубленая шкура. Если верить тому, что он говорит в бреду, он пересек весь Тихий океан на плоту.
Я проводила Кирби до двери палатки. Там он передал мне полотняный мешочек цвета хаки размером с мою ладонь.
– Это висело у него на шее, – сказал он. – Внутри второй мешочек. Похож на старый носок, набитый жемчугом. Когда будет время, пересчитайте. Там лежит сертификат, Военно-воздушная база США, остров Джарвис, эти шутники даже указали точное число.
Прежде чем уйти, он посмотрел на спящего француза и добавил:
– Чего только не увидишь на этой войне.
Позже я пересчитала жемчужины. Заняло много времени. Их было 1223. В документе значилось 1224. Возможно, я просчиталась, а может быть, ошибся сержант по имени Д. К. Даун, которые считал их до меня. Во всяком случае трудно представить себе такого скупердяя, который пожелал преподнести своей подружке ожерелье из одной жемчужины.
В течение пяти дней я выхаживала незнакомца в соответствии с полученными указаниями, то есть главным образом старалась продлить его сон и следила за капельницей. Ночью, чтобы не ходить туда и обратно, я тоже спала в палатке, она находилась совсем на отшибе, далеко от нашей казармы. Оставшееся время я работала с остальными сестрами, и между двумя ливнями мы бегали окунуться в море, хотя освежиться в нем было невозможно.
Как-то утром, когда я второпях завтракала, доктор Кирби подсел напротив с чашкой кофе. Он сказал:
– Мы получили кое-какую информацию насчет француза. Грузовой самолет сделал посадку в Джарвисе на пути в Рангун, а поскольку не знали, что с ним делать, то переправили к нам. Его с плота подобрал вертолет где-то посреди Тихого океана.
Парень был без сознания, а плот болтало вокруг какого-то необитаемого острова.
– И никто не знает, кто он?
– Он сам нам, наверное, скажет. Пусть сначала проснется.
Он проспал до самого вечера. Огромные вентиляторы под потолком медленно разгоняли жару. Я сняла халат. И хотя надела самую тонкую из имевшихся белую блузку, с меня градом катил пот.
Когда он открыл глаза, я стояла к нему спиной, наклонившись над соседней койкой, и отбирала лекарства, стараясь навести порядок в аптечке. Внезапно я услышала позади себя его слабый, но отчетливый голос:
– Толедо!
Я вздрогнула от неожиданности и обернулась. Он смотрел на меня через москитную сетку и удивленно улыбался. Но я-то была удивлена гораздо больше, чем он:
– Вы меня знаете?
– Я видел вас на «Пандоре», – ответил он.
Я отодвинула полог, чтобы лучше рассмотреть его. Но не могла узнать.
– Вы тоже плавали на «Пандоре»?
– Нелегально, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. – Никому ни слова!
Так, значит, это был он. На яхте каждое утро я убирала каюту мисс Шу-Шу. Нужно было быть слепой, чтобы не увидеть, что она втайне одаряла своими милостями какого-то мужчину. Я подозревала кого-то из команды или этого актера, который был с нами на борту. Вообще-то я не люблю копаться в грязном белье. Не ровен час, сам измажешься.
– Да, вот это неожиданность! – говорит мне француз. – А знаете, Толедо, вы совсем не изменились!
Он резко выпрямился, но я уложила его. Потом, засовывая ему в рот градусник, я сказала, что кто угодно смутится, если его опознают по заду, и что он должен будет мне объяснить, как это ему удалось. А еще, Толедо – меня так прозвали, потому что я родилась в Толедо, Огайо, на самом деле меня зовут Дженифер Маккина. Температура у него была совершенно нормальная, и я спросила, как его зовут.
– Морис, – сказал он, – можете звать меня Момо или Рири, как в детстве, хотя теперь мне это не нравится.