Он пожал одним плечом – правым или левым, уже не помню. Даже не улыбнулся и сказал:
– Вы не знаете, что это такое, Толедо. Годы на войне без женщины.
– Все мои пациенты это говорят.
– Ну нет! Вы действительно не знаете.
– Но на острове вы же были не один?
– На каком острове? – сказал он. – Я там и часу не пробыл. Только успел узнать Эсмеральду и пообещать обеим, что их спасут. Надвигался тайфун.
Он протянул руку, чтобы я подошла ближе. Я дала свою. Другая его рука скользнула мне под блузку. Я осторожно оттолкнула ее. Я ему сказала:
– Вы ведете себя неразумно, Морис. Почему вы не поели?
Он слегка выпрямился, и в его глазах я прочла ярость и безрассудство.
– Не поел? Зачем, спрашивается? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел!
Он перевел дыхание и глухо выкрикнул:
– Я дезертир!
Я просто села. Опустилась на край его кровати где-то на уровне его колен. Я сказала:
– Но это невозможно!
– Я де-зер-тир!
Я надолго онемела. Смотрела на него. Он опустил голову. Я взяла его за руку и спросила шепотом:
– А почему вы дезертировали?
– Вот именно. Потому что забыл, как выглядит женщина.
Наверняка он ломал передо мной комедию, но он сжимал мою руку, я видела слезы в его невероятно черных глазах с длинными ресницами, таких длинных я не видела в жизни. Его было жалко. Да, жалко, и мое сердце переполнилось волнением и жалостью. Я шепнула:
– Что вы хотите?
Он грустно приподнял левое плечо, а может быть, правое, но не то, что в первый раз.
– Вы прекрасно знаете, что я хочу, – сказал он, не глядя мне в глаза, – я даже не буду вас касаться.
Когда я задавала ему этот вопрос, я, в общем-то, представляла себе, что может доставить ему удовольствие. Теперь я ничего не понимала, кроме того, что, наверное, выгляжу идиоткой.
На всякий случай я встала. Его взгляд обратился на меня. Нетрудно было прочесть в нем, что я уже поступала так, как он хочет, и теперь он ждал продолжения, но я уже чувствовала, что плохо соображаю. Мы долго смотрели друг на друга, ни у кого из нас даже мускул не дрогнул, но мне стало так неловко, что я сказала ему:
– Вам весело? Мне нет!
Я выскочила из палатки, налетев с ходу на полог, служивший дверью в «Карлайл». Я повернулась и бросила ему:
– А вы сообщили нашим офицерам, что вы дезертир?
На сей раз он пожал обоими плечами.
Я под дождем побежала в нашу казарму. У входа болтали двое солдат и офицер. Они осведомились, в каком настроении пребывает лягушатник. В таком маленьком лагере, как у нас, новости распространяются мгновенно. Я сказала, проходя мимо:
– Все в порядке.
Поверили они или нет, не мне судить.
Следующие два дня я вела себя невозмутимо, как сфинкс. Ходила к Морису только в халате по медицинским делам. Запихивала в рот градусник, ни слова не говоря. Температура у него была нормальная, давление приличное, белки в цвет зубов, а мужское достоинство целомудренно спрятано под простыней. Когда я злобно потащила ее на себя, чтобы заменить на чистую, он дернул в свою сторону с такой силой, словно от этого зависела многовековая честь Франции. Как угодно. Я унесла сменную простыню с собой.
Но как пел Армстронг: «Господь, зачем ты сотворил бесконечную ночь?» Я немножко плакала и сильно себя казнила. В основном за то, что не поняла, о чем меня просил Морис, когда я стояла возле него. Все было ясно, и если подумать, не намного сложнее, чем под прикрытием ширмы. Разве я до этого не решила, что позволю ему гораздо больше?
Наверное, вовсе не обязательно рассказывать о том, что произошло в третью ночь, но я все же расскажу.
Крепко завязав дверь в палатку, я снова поставила ему на колени поднос с едой. Я очень сурово сказала, чтобы хватило смелости прямо взглянуть на него:
– Будете есть, если я это сделаю?
Он подсмотрел на меня доверчивым взглядом. И кивнул – договорились.
Я отошла ровно на три шага, устремив глаза на невидимый горизонт, как учили в Сан-Диего. Прямая, как адмиральская шпага, я расстегнула пояс на блузке и одну пуговку на груди, потом вторую. Я уже двадцать раз прокрутила эту сцену в своем воображении, но мне стало стыдно, и я не смогла продолжить. Я посмотрела на него. Он взял тарелку и быстро проглотил ложку пюре.
Я слышала, как с трудом крутятся вентиляторы. Я была вся мокрая. Он смотрел на мою грудь в вырезе блузки так, словно она была самой красивой и самой нежной. Я смело расстегнула третью пуговицу дрожащими пальцами, потом последнюю – с ужасом, для этого мне пришлось нагнуться.
Ни за что не догадаетесь, что он сказал мне, когда я, покраснев как рак, молча сбросила блузку на пол. Он не умолял меня, как мне грезилось по ночам, снять остальное – трусики, которые я одолжила у другой медсестры, потому что они были отделаны кружевами. Он прошептал:
– Медленнее!
И снова откинулся на подушки, уставившись в пустоту, положи он тыльную сторону руки на лоб и слегка покашляй – ну вылитая Грета Гарбо!
Это сняло напряжение. По собственной инициативе я грациозно сбросила трусики подружки на самые щиколотки, и даже если мне пришлось покачиваться, чтобы они смогли сползти с ног на пол, то это меня только развеселило. Разумеется, я собиралась оставаться в туфлях до победного конца, поскольку на каблуках ноги выглядят стройнее, но это вовсе не вынудило Мориса не касаться меня, как он обещал. Я не успела их сбросить, а уже оказалась целиком в его власти. Кстати, шапочка медсестры тоже осталась на голове.
Мне и до этого случалось влюбляться. Но даже не сравнить с тем, что стало со мной очень скоро. Я полюбила его ум, чувствительность, его душу, все что угодно. Но то, что он делал со мной, нельзя выразить словами.
До тех пор я всегда держала себя в руках, не поддавалась ни грусти, ни восторгам, и до сих пор считалась довольно спокойной. Не знаю, заметили ли другие перемену во мне, удивило ли их это, возмутило или позабавило? Никто ничего не сказал. Я-то знаю, что мои вопли могли взбудоражить весь флот.
Во второй день сентября, в тот самый, когда подписали перемирие, Морису дали халат, какое-то белье и ботинки. Он долго разговаривал с доктором Кирби. В ожидании приказа свыше тот решил, что француз останется под моим присмотром, но при условии, что не будет выходить из палатки, за исключением ежедневной прогулки, ограниченной колючей проволокой на пляже. А мне он сказал:
– Делайте, что угодно, Толедо, но чтобы о нем речи не было до нашего отъезда.
Потом через Рангун пришли новости с Джарвиса. Мне дали прочесть сообщение. Я бросилась к Морису. Он в это время изо всех сил колошматил мешок с песком, который притащил в палатку. Он был в трусах цвета хаки, и с него градом лил пот. Я сказала ему:
– Ваших двух подружек отыскали в Тихом океане. Их везут в Сан-Франциско.
Он был доволен, но слишком запыхался и не мог говорить. Он взял полотенце, промокнул лицо и торс. Я добавила:
– Мисс Эсмеральда утверждает, что ты прожил на этом затерянном острове почти три года.
Безмолвие.
– Ты мне еще говорил, что та, вторая, чилийка. В телеграмме говорится – японка.
– Чилийка, японка, какая разница?
Я пальцами оттянула глаза в сторону, чтобы показать разницу.
– Послушай, – сказал он мне. – Это потрясающая девушка. Я не хотел, чтобы у нее были неприятности с соотечественниками.
Он сел и стал снимать повязки на руках, он их наматывал, когда колотил по мешку.
– К тому же, – сказал он, – у нее глаза вовсе не раскосые. Уверяю тебя, она удивительно похожа на чилийку.
– И ты там спал с обеими?
Он посмотрел на меня, понял, что любое слово для меня лучше, чем молчание, и ответил, продолжая разматывать свои повязки:
– Знаешь, поймать их было совсем не просто.
Той же ночью, когда мы лежали на узкой кровати, мне в голову пришел другой вопрос:
– Если ты все время после кораблекрушения жил на этом острове, из какой же армии ты дезертировал?
– Как ты думаешь, зачем я прятался на «Пандоре»?
– Чтобы заниматься гадостями с мисс Шу-Шу.
– Нет, – сказал он. – Я сбежал из военной крепости. Это значит, что я еще считался солдатом.
Тогда он рассказал мне, что его пожизненно осудили за преступление, которое он не совершал. Когда он объяснил, какое именно, я поняла, что он и вправду не мог его совершить.
Я просмотрела устав Военно-морских сил США, но не нашла ничего похожего на случай Мориса. Когда представилась возможность, я спросила у одного летчика из «Дельмонико»[26], сбитого над Арканом, как у нас поступают с заключенным-военным, совершившим побег во время войны. Летчика звали Джим или Джек Форсайт, из Вирджинии. Он сказал:
– Пристрелят, только и всего. А если решат сэкономить на пулях, пошлют на передовую и оставят там до конца. Всяко пристрелят.
– Вы уверены?
– Как то, что я сын своей матери.
– А если его поймают, когда война кончится?
– Тоже пристрелят. И пули экономить уже не нужно.
К счастью для моего морального духа, с тех пор, как Морис получил от меня по полной программе, он уже не пытался меня разжалобить по поводу своей несправедливо ранней кончины.
– У меня есть время, пока обо мне вспомнят, – сказал он мне. – К тому же и так полно мертвецов, все уже устали.
Он пользовался короткими передышками после дождя и гулял по безлюдному пляжу. За решеткой лагеря лежали затопленные рисовые поля, а совсем далеко проглядывала зелень деревьев. Ни единой деревни, насколько хватало глаз, ни единой пагоды, ничего, напоминавшего о том, что мы в Бирме. Он смотрел на все это и говорил мне:
– Вода всюду одинаковая. Знаешь, мы, наверное, происходим от странных существ, живших сперва в воде? Я Рак по знаку гороскопу. Это знак воды, единственный из всех, которым управляет Луна. А ты?
– Рыбы.
– Ты мне нравишься, – сказал он.
На самом деле он предпочитал Тельцов. Его жена была Телец, его друзья. Я об этом раньше не думала.