– Бедненький мой, что же с тобой будет? Кем ты вырастешь?
Я ответил ей правду:
– Не знаю.
– Но кем бы тебе хотелось стать больше всего?
Я немного подумал и неуверенно предположил:
– Доктором?
Она растирала для меня банан с сахаром.
– Это не ремесло, – сказала она мне. – Тебя вызывают днем и ночью, ты становишься рабом всех и вся. Нет, ты должен заняться чем-то другим.
Еще добрую минуту мы молча смотрели друг на друга. На самом деле мне по душе была одна профессия – боксер. Тогда старшие мальчишки, которые дразнили меня макаронником, меня бы боялись, я бы разогнал их сам, без помощи бабушкиного зонта. Увы, я не мог сказать ей про боксера – одна-единственная моя царапина становилась поводом для обсуждения со всеми соседками на неделю. Я добавил:
– Ну тем хуже. Тогда я буду рассказывать разные истории!
Она уже была старенькая и не сразу понимала, о чем речь.
– Это что значит, рассказывать разные истории?
Я сказал, взяв тарелку с банановым пюре:
– Ну а что такого? Как в кино показывают. Ты же сама знаешь!
Последние фильмы, которые бабушка смотрела в кино, были с участием Перл Уайт[27], но она читала афиши на улице и была отнюдь не глупа. Тогда она спросила меня в недоумении:
– А что, это приносит деньги?
Я честно ответил:
– Не знаю.
Вздох. Она встала и открыла стенной шкаф рядом с плитой. Вернулась с картонной коробкой из-под сахара рафинадного завода в Сен-Луи и открыла, поставив на клеенку.
Коробка была доверху наполнена банкнотами, аккуратно сложенными в пачки, перетянутые резинками. Столько денег я в жизни не видел. Я глубоко вдохнул и спросил:
– Скажи, а сколько у тебя таких коробок?
– Девять! – ответила она с гордостью. – А если я еще поживу, их станет вдвое больше! Это твое наследство!
Она наклонилась надо мной, от нее вкусно пахло ее обычными духами, названия которых я не знаю.
– И теперь, – сказала она шепотом, потому что это был наш общий секрет, – ты сможешь рассказывать любые истории и никогда не будешь ничьим рабом!
Я вижу ее очень отчетливо, в маленьком черном платье, которое она носила, не снимая, седые волосы собраны в пучок, и вид у нее очень довольный, ведь мы очень правильно решили, что нужно делать.
– А теперь я дам тебе совет, – добавила она, закрыв коробку. – Когда вырастешь и станешь, как все мужчины, бегать за женщинами, твой бедный дедушка тоже не был исключением, очень внимательно выбирай, пока не решишь окончательно. Твое наследство должно достаться только той, которая закроет тебе глаза.
Морис замолчал, грустно разглядывая свой стакан. Все, сидящие за столом, были растроганы его рассказом, даже те, кто услышал его в моем переводе.
А потом Шери-Чен нагнулась и прошептала несколько слов на ухо китайцу, и тот сказал сладким голосом:
– Может быть, мой глубокоуважаемый соперник потрудится указать мне, где сегодня находится содержимое коробок из-под сахара?
– В банке, – ответил Морис, – разумеется, швейцарском.
Чу-Янг поднял глаза-щелки на своего злого гения, а та опустила длиннющие ресницы в знак согласия.
– Хорошо! – сказал он. – Тогда мы сыграем на квит или на удвоенную ставку на наследство вашей бережливой и глубоко почитаемой бабушки.
И он положил на середину стола старый носок, набитый жемчужинами.
Морис снял карту первым. Я стояла у него за спиной, и мое сердце запрыгало в груди, когда я увидела ее: бубновый туз. Он швырнул его победоносным жестом Чу-Янгу. Раздался шепот, и Вирджиния Козентино, не сдержавшись, захлопала в ладоши и стала вслух выражать свою радость.
Только китаец и китаянка оставались невозмутимыми. Чу-Янг аккуратно положил свою карту поверх карты Мориса. Это был туз пик.
– На штурм! – впервые за всю игру произнес он.
Они снова взяли по карте. Я увидела карту Мориса, когда он посмотрел на нее, и все прочли на наших лицах, что ему не повезло. Он в отчаянии бросил семерку, а генерал – десятку.
Чу-Янг не стал напрасно тратить время на никчемные китайские утешения, а достал из кармана френча записную книжку и ручку. Уже рассвело и дождь перестал. Я увидела, как Морис в полном отчаянии начал писать первые слова о том, что признает долг. Я не смогла сдержаться и крикнула:
– Ну нет, постойте! У француза еще кое-что есть!
Я сорвала шапочку, глаза мои застилали слезы и ярость, и подошла к бритоголовому генералу:
– Ставьте на кон меня!
Нельзя описать словами, какой это произвело эффект на окружающих. Вирджиния Козентино вцепилась мне в руку, но не могла произнести ни слова. Морис поднялся, чтобы удержать меня. Я изо всех сил вырвалась и смотрела прямо в лицо китайцу. Он откинулся на спинку стула, положив ладони на стол, и сказал:
– Не интересует.
Я побежала к аптечке. Вернулась с семью прищепками для белья. Семь самых обычных деревянных прищепок, которые я сняла с веревки для сушки простыней, за кухней. Ну а что делать с этими семью прищепками, я рассказывать не буду, не просите.
Изумление наблюдавших за игрой сменилось испугом, один только Морис снова сел на стул, обхватив голову руками, а Шери-Чен снова склонилась к уху спутника. Пока она что-то ему говорила, глаза китайца, остановившиеся на мне, стали еще уже, превратившись в две черные черточки на мраморном лице.
Наконец Чу-Янг собрал прищепки обеими руками и молча бросил их на середину стола.
Я снова встала за спиной Мориса. Вцепилась в его плечи и почувствовала, как понемногу к нему возвращается храбрость и он выпрямляется. Было так тихо, что слышно было, как за рисовыми полями кричат птицы.
В колоде оставалось не так много карт. Всего четыре. Китаец хотел было собрать уже игравшие карты, но Морис, набычившись, жестом остановил его.
Затем внезапно мышцы на его плечах снова напряглись, и он сказал спокойно:
– Ты первый. Твоя очередь.
Китаец снял карту. Морис взял свою и взглянул на нее снизу, так что мне было не видно. Китаец показал десятку. Все затаили дыхание.
Тогда Морис, вместо того чтобы показать свою карту, положил ее лицом на стол. Не спуская глаз с противника, он тихо произнес с некоторой жестокостью в голосе:
– Моя карта выше твоей. Я уже отыграл свое наследство. Но если хочешь, бери вторую, и тогда мы ставим на кон все.
В колоде теперь остались только две карты. Чу-Янг послушал то, что шепчет ему Шери-Чен. Несколько раз дернул подбородком. Потом сказал:
– Я убежден, что мой соперник не станет так по-детски запугивать меня, не отдавая себе отчет в значении слов. Могу ли я спросить, действительно ли он сказал: «Ставим на кон все?»
– Ты правильно расслышал, – ответил ему Морис.
Тогда Чу-Янг вытащил из правого рукава длинный футляр из черного лака. Прежде чем положить его на стол между ними, он раскрыл футляр, и мы увидели, что это бритва.
На сей раз зрители инстинктивно отпрянули, кроме меня, я еще ничего не понимала и цеплялась за плечи Мориса.
– Все против всего, – медленно произнес Чу-Янг. – Деньги, плотские утехи, наша жалкая жизнь – все это ничто по сравнению с красотой игры.
Я взмолилась:
– Нет, Морис, нет!
Но меня от него оттащили. Он велел мне знаком сохранять спокойствие. Пригвоздив ногтем карту к столу, он сказал Чу-Янгу:
– Мне кажется, ты слишком разговорился, генерал. Почему ты не играешь, чего ждешь?
Китаец протянул руку, поколебался, взял полагавшуюся ему карту. Мгновение он смотрел на нее, но лицо его оставалось бесстрастным. Наконец он открыл валета пик.
Теперь все смотрели на Мориса, но он тоже ничем не выказал своих чувств. У него было лицо человека, который смотрит прямо в лицо своей судьбе. А если он блефовал? Мы все задавали себе этот вопрос, а Чу-Янг и Шери-Чен были в этом уверены.
Он щелчком перевернул карту. Это была дама червей!
От радости все бросились обниматься. Сержант Уилкинсон заиграл на своей гармонике буги-вуги. Вирджиния Козентино танцевала с одним из наших, я – с британцем.
Морис продолжал сидеть, подперев руками подбородок, его гавайская рубашка намокла от пота.
Генерал Чу-Янг молча поднялся. Надел кепи, взял со стола бритву и ушел своей привычной походкой. Он лишь две секунды помедлил у выхода из палатки, глубоко вдыхая утренний свежий воздух, а потом скрылся.
Никто так и не узнал, что стало с Китай-Наши-Деньги-Отбирай. Возможно, он покончил собой, а может быть, нет. Но в Бирме, в долине Иравади, говорили, что именно он выдал беглого француза.
Последнее, что сохранилось в памяти от этой ужасной ночи, это Шери-Чен – она неподвижно стоит у стола, как будто ей ни до чего нет дела. Держится очень прямо в своем шелковом платье с огромным декольте, а взгляд ее больших загадочных глаз устремлен на Мориса, и она невозмутимо курит сигарету в длинном мундштуке.
В следующие дни разговоры были только о возвращении домой. У каждого были свои источники информации, и ходили самые разные слухи, но прошла одна неделя, за ней другая, и не было никаких признаков, что кто-то интересуется нами, разве что медсестры, и я в их числе, получили анкеты для заполнения.
Только одна Падди решила остаться служить на флоте. У нее не было ни семьи, ни парня, и она мне сказала по секрету, что специально нанялась на минный тральщик после Гвадалканала, и все три недели ни одного члена экипажа не смутили такие нюансы, как габариты ее задницы или брекеты для исправления зубов. Позднее я получила от нее открытку со штемпелем оккупационной части в Токио. Она написала только несколько слов: «Погрязла в грехе».
Что касается меня, до того как мой грех принесли мне на носилках, я строила планы вернуться во Флориду и там вместе с Бесси Данкан, напарницей с «Пандоры», попытать новое коммерческое счастье. Под мои сбережения и выплаты по демобилизации мы могли взять кредит на покупку симпатичной яхты и катать туристов ловить крупную рыбу или могли бы открыть бар с кубинской музыкой, или издавать газету объявлений, или продавать на пляже хот-доги. Теперь я просто не знала, что мне делать.