Я села за руль. Остановилась у задней двери кухни. Большому Генри, нашему черному шеф-повару, сказала, что мне нужна провизия на день или два, поскольку еду в Аракан за больным. Он показал мне коробки с дневным рационом питания и сказал:
– Берете, сколько угодно, красивая мисс Толедо, они теперь никому не нужны.
Когда я загрузила коробки в машину, я пошла в пристройку, служившую гаражом, и Морис помогал мне в темноте перенести несколько канистр с бензином. Потом он вернулся к себе в тайник за ящиками с капроновыми чулками, на которых было написано «Молоко».
На выезде из лагеря дежурил Барри Нолан, рыжий малый, как и я, ирландец; все думают, что я шотландка, но это неправда. Мой отец еще в двенадцать лет болтался по улицам Лемерика.
Барри зажег свой фонарь только на минуту, когда ему потребовалось опознать меня. Он сказал:
– Вы уезжаете? Вас будет дико не хватать сегодня вечером. Не хочу вас обидеть, но девушек у нас маловато!
Я повторила, что еду в Аракан за больным и вернусь, самое позднее, послезавтра. Я знала, что, расспросив его, майор Кирби не станет сообщать о моем исчезновении до этого срока. Он, наверное, подумает, что я отвезу француза в какое-то надежное место и потом вернусь.
Выехав за ограждение лагеря, я какое-то время двигалась по узкой дороге, шедшей вдоль моря. Остановилась, чтобы Морис сел рядом. В матросской пилотке и со значком Дж. Маккин на полевой форме он ничем не отличался от любого американца, родившегося в Бруклине в эмигрантской семье.
Мы выехали на дорогу из Маналау в Пегу на север от Рангуна. Нам часто приходилось снижать скорость из-за длинных британских транспортных колонн, но нас остановили всего один раз. Я показывала путевой лист собственного изготовления. В последний момент Морис чуть все не испортил. Когда солдаты из индийского полка отпустили нас, он не смог удержаться и сказал: «Синк ю», продемонстрировав при этом руку с растопыренными пальцами, чтобы его точно поняли.
Мы ехали всю ночь под проливным дождем, сменяя друг друга, в свете фар была видна только длинная полоса грязной дороги, растрескавшаяся во многих местах после боев.
После Мандалая в свете ясного и солнечного дня, каких не было со дня моего приезда в Бирму, мы поехали в направлении Лашо и китайской границы. Джунгли кончились. Мы поднимались на горизонтальных участках пути в горы. Останавливались, только чтобы поесть и залить бензин из канистр.
В конце дня мы проехали Куткаи, большую деревню, столб перед которой указывал, что мы находимся как раз в тропике Рака и меньше чем в ста километрах от Китая. Там располагался лагерь японских пленных, группа которых укрепляла мост. Морис спросил у них на своем условном английском, ведя машину на скорости шага, нет ли среди них кого-то из Якогамы? Они указали ему на молодого парня с повязкой на голове и в рваной одежде, который подошел к дверце машины. Пока он двигался рядом с нами, Морис дал ему коробку с едой и попросил его, когда тот вернется домой, отыскать там некую Йоко, дочь начальника порта.
– Я думаю, в городе есть много Йоко, – ответил японец, – но вы дали мне еду, и я постараюсь ее найти. А что я должен ей сказать?
– Скажите ей, что вы видели человека, который спас Жанну д’Арк, она поймет.
Японец знал, кто такая Жанна д’Арк, и я тоже, но все-таки я ничего не понимала. Пока мы ехали дальше, Морис рассказал мне на свой лад историю Жанны д’Арк, а также девушки-подростка, похожей на нее, которую он видел на качелях. Во мне взыграла ирландская придирчивость, а может быть, глубоко затаенная ревность:
– В мире нет двух совершенно одинаковых людей, ты это прекрасно знаешь.
– Вот именно, – сказал он. – И это доказывает, что я прав. И вообще это две совершенно разные исторические эпохи.
Тогда я вжалась в дверцу и пять минут, не меньше, с ним не говорила. Потом он с шиком положил правую руку, куда не положено, помог раскурить сигарету, пока я напрасно искала спички где-то в карманах формы, и сделал вид, будто собирается направить американскую машину скорой помощи в пропасть, чтобы покончить со всем раз и навсегда.
На плато неожиданно мы увидели сосны, а вдали – горы Китая и снежные вершины. Чуть позже мы спустились в долину, где росли виноградники, в глубине блестело озерцо и находилась деревня Калегау. Там расположился австралийский гарнизон численностью три десятка человек, и мы остановились попросить бензина. У нас его еще хватало на несколько сотен километров, но путь до Шанхая не близкий, и мы не знали, сможем ли раздобыть его у китайцев.
Воздух был свежим, одно удовольствие ходить по сухой земле среди виноградников. В конце концов мы задержались там почти на час. Солдаты по большей части прибыли сюда в последние дни войны и, к счастью, не участвовали в боевых действиях. Они построили площадку для волейбола и души, куда лучше наших. Мы с Морисом приняли душ. Он был очень недоверчив, носил на шее свой мешочек с жемчугом. Потом они вместе с хозяевами выпили местного вина. Разумеется, он не мог сдержаться, чтобы не сказать им, что он француз, самый умный на свете и великий знаток вин и вообще всего остального. Он цокал своим французским языком и говорил:
– Неплохо, неплохо. Немножко молодое, и одежда вина слегка обманчива, но пьется неплохо. А я переводила его просвещенное мнение.
Когда мы двинулись в путь с пятью наполненными канистрами, солнце уже скрылось за горами. Морис вел машину. Мы не проехали и двух километров, как он остановил скорую помощь на краю виноградника. Сказал, что лучше поспать здесь и пересечь границу днем, что, по крайней мере, если возникнут трудности, мы сможем обратиться к австралийским друзьям. Мы поели внутри фургона, сидя на полу, наблюдая, как одни за другими загораются огни в лежащей внизу деревне. Не знаю, возможно, бирманское вино навевает больше меланхолии, чем остальные, но в тот вечер он переживал из-за своей жены, оставшейся на другом краю света, и из-за дочери, потому что не увидит, как она будет расти. Я сказала ему с некоторым удивлением:
– Ты никогда не говорил о дочери.
– Для чего? – вздохнул он. – Я ведь никогда не увижу ни ту ни другую.
– Сколько ей лет?
– Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась… Извини, Толедо. Я не должен был тебе это говорить. Просто тоска нашла, пройдет…
И тоска прошла. После этого признания мои шансы удержать его показались мне ничтожными, но я дала себе зарок не пытаться представить себе, что нас ждет впереди. Я не мазохистка по натуре, а война, помимо всего прочего, учит вас жить той минутой, которую отпустил вам Господь, а не волноваться бессмысленно о завтрашнем дне.
Позднее мы натянули в фургоне кровать из полотна. Я сняла форму, и мы занялись любовью вдали от всего.
Еще позднее он приоткрыл дверцу машины и стоял, вдыхая свежий воздух. Он сказал мне:
– Странно, все эти виноградники. Однажды я тоже оказался среди виноградников в похожей скорой помощи, разве что та машина участвовала в прошлой войне… Девушка танцевала под звуки старого патефона, ее звали… ее звали… Забыл.
Я сбежал, взял в заложницы невесту… Клянусь тебе, настоящую невесту, платье и все такое…
Он выдавил из себя смешок. Подсел ко мне. Я видела только его силуэт в ночном свете. Он долго молчал, потом сказал мне:
– Мы никогда не сможем остаться где-то навсегда, Толедо. Я должен буду все время бежать и бежать, пока меня не поймают. Я не имел права вовлекать тебя в эту авантюру. Я подонок.
Я прижалась к нему, крепко обняла.
– Не говори так.
– Сейчас ты могла бы спокойно паковать вещи, чтобы вернуться в Америку.
– Сейчас я нахожусь именно там, где хотела бы находиться, и очень этим довольна.
Он взял меня за плечи.
– Толедо, прошу тебя! Ты тоже должна им сказать, что тебя взяли в заложники, что я заставил тебя. Обещай мне!
– Чтобы ты про меня забыл? Большое спасибо!!!
Я не видела выражения его лица, но я приятно вздрогнула, когда он сказал:
– Я никогда не забуду тебя, Толедо. И ты тоже не забудь. Не забудь, что бы с тобой ни случилось, что я люблю тебя, – это правда! И что я мечтал бы иметь много жизней, чтобы по меньшей мере посвятить тебе одну из них целиком!
– Если бы у тебя было несколько жизней, – сказала я весело, – я бы хотела получить их все!
Наверное, мое лицо было освещено лучше, чем его, в эту минуту, потому что его губы очень точно нашли мои, и мы упали на полотняную кровать. Он еще долго целовал меня, обнаженную в его объятиях, и я обвила ногами его талию и покачивала, чтобы вернуть его к более серьезным действиям, но он отстранился с глухим стоном, прижав руку к правому плечу. Я испуганно спросила:
– Тебе больно?
– Ничего страшного. Старые раны…
Я дала ему вытянуться на кровати. Он выдохнул два или три раза, чтобы унять боль. С тех пор как пять недель назад он проснулся в палатке, он ни разу не жаловался. Я ничего не взяла с собой из лекарств, разве что аспирин. На дне моей косметички всегда валялась упаковка.
Я открыла сумку, чтобы найти его, но Морис остановил меня:
– Нет, нет, мне ничего не нужно. Оставь.
Я вернулась и села рядом с ним.
– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросил он через минуту. – Поесть винограда.
– Ты что, его видел?
– Не знаю.
Я натянула первую рубашку, которая подвернулась под руку, когда я открыла сумку. Это была мужская рубаха, которую я прихватила для него. Я пошла с голыми ногами и голым задом к двери, сказав ему:
– Сейчас вернусь. Отдыхай.
Я вышла.
– Дженифер, – сказал он.
Он выпрямился на полотняной кровати. Смотрел на меня с нежностью. При свете, проникавшем снаружи, я видела, что он мне улыбается.
Я шла среди виноградника. Чувствовала себя как-то странно, сама не понимая почему. Винограда было немного, только отдельные сморщенные гроздья, уцелевшие при сборе. Я искала под листьями, согнувшись пополам, когда неожиданно выпрямилась, услышав шум мотора скорой помощи. Ее фары зажглись в ту же секунду, когда она тронулась с места, там, где теперь валялась моя сумка, и помчалась по дороге.