– Спит.
– Как проснётся – отправь его домой.
– Ото-сан…
– Акеми. – Голос отца обретает жёсткость, меж бровями залегает складка. – Ему здесь не место. Я тебе сказал. Мало горя нашей семье от элитариев?
– Ото-сан…
– Он ребёнок ещё. И об этом тоже подумай.
Он коротко кланяется и уходит в свою комнатку: разговор закончен. Акеми садится на табурет у окна, кладёт на подоконник руки, опускает на них голову и застывает так надолго.
Ей хочется спрятаться от дома, который не её родной дом. От ветра, шумящего в листве молодого кустарника. От неба – розовато-лилового, рассветного, без сетки Купола. От страшного, постаревшего отца, в глазах которого боли и упрёка столько, что он не сможет высказать и за день. Это же просто – закрыть глаза, нырнуть в кошмары, что приходят в её сны каждую ночь.
«Это не мой мир, – со страхом думает Акеми. – Мой дом сгорел. Ото-сан не такой старый, нет. Из нашего окна видно край города, пустошь, а поутру солнце отсвечивает от балок Купола, образуя светящуюся сетку. Мы живём на двенадцатом этаже, не на третьем. Что это за место, где есть трава на улице, где можно дышать без фильтра и смотреть в небо без Купола? Почему здесь Жиль? Может, я умерла во сне и до сих пор вижу это как наяву?»
Эта мысль не оставляет её со вчерашнего дня – с того самого момента, как в её камере открылась дверь и в сопровождении охранников вошёл молодой, хорошо одетый японец.
– Акеми Дарэ Ка, на выход. Вы свободны, – сказал он и тихо добавил, склонившись над лежащей в углу девушкой: – Ты – грязное пятно на весь клан. Думай теперь, как искупить свой позор.
Её подхватили под локти, повели коридорами, отдали её старую одежду, в которой привезли сюда, заставили подписать одну бумагу, другую. Акеми не задавала вопросов, молча подчинялась. В «вы свободны» не верилось. Верилось в комнату в конце одного из коридоров, в которой она просто перестанет быть. Быстро ли это будет, больно ли – Акеми не думала.
Только один раз она встрепенулась: когда её заталкивали в фургон за воротами тюрьмы. Вспомнился солнечный блик, пляшущий под потолком её камеры, и голос Жиля, зовущий Акеми по имени, – её единственная отдушина, короткие минуты, которых она ждала иногда по несколько дней.
– Ну залезай уже, дурёха варёная! – И тычок дубинкой в спину.
Девушку выпустили из фургона в незнакомом месте, ткнули пальцем в сторону открытой двери подъезда: «Твоя – семнадцатая» – и уехали. Акеми покорно поднялась на третий этаж, постучала. Ей не открыли, и она села ждать прямо на лестницу. Кого, чего – ей было безразлично. И когда плеча задремавшей девушки коснулся вернувшийся со смены отец, Акеми окончательно убедила себя в том, что видит сон.
Ночью она осторожно выбралась из объятий Жиля и ушла на кухню. Ходила кругами, трогала стены. «Не спать, – твердила она себе. – Если заснёшь во сне – всё исчезнет. А проснёшься снова в камере. Не засыпай!»
Глаза закрываются, голова тяжёлая, от желания спать Акеми мутит, как иногда от голода.
– Нельзя, – упрямо шепчет она. – Не спи…
– Акеми, – окликает её Макото. – На столе ключи и купоны на еду. И сходи днём в соцслужбу, не забудь. Закрой за мной дверь, мне пора. Вернусь после трёх часов.
Проводив отца, Акеми возвращается в комнату. Жиль спит, прижавшись к стене, оставив свободной бóльшую часть узкой кровати. Акеми присаживается рядом с постелью на корточки, всматривается в лицо мальчишки, словно ищет что-то, доказывающее, что перед ней не Жиль.
«Повзрослел… Ты мог повзрослеть? Мог же?..»
Она щиплет себя за руку, трясёт головой. Жиль не исчезает, посапывает себе тихонько. Акеми осторожно, чтобы не потревожить его, ложится рядом… и мгновенно засыпает.
Пробуждение, вопреки всем её страхам, очень приятно. Её шёпотом окликают по имени, медленно поглаживают по голове, шее, плечу. Она льнёт к этим добрым рукам, разморенная, сонная, доверчивая, и лишь потом открывает глаза.
– Эй, привет! – радостно улыбается Жиль. – Я вот смотрел, какая ты красивая. Вспоминал.
Она утыкается лицом ему в грудь, обнимает обеими руками, прижимает к себе сильно-сильно. Пальцы поглаживают шрамы на лопатке, губы и кончик языка трогают кожу между ключицами, вспоминая вкус, запах… Кровать протяжно скрипит от каждого движения, и вот уже на пол падает сперва подушка, потом поясок от кимоно, а после и Акеми с Жилем сползают со скрипучего лежака. Они занимаются любовью жадно и торопливо – так глотают холодную воду при невыносимой жажде. Пальцы Акеми оставляют отметины на плечах Жиля, он же стискивает её в объятьях так, что девушке трудно дышать. Миг – и оба выгибаются в сладкой судороге, задыхаются, сливаясь в поцелуе, и, постанывая, вытягиваются рядом без сил.
– Если лечь ровно, вытянуть руки и выпучить глаза, мы с тобой будем как рыбы, выброшенные на берег, – поглаживая впалый живот Акеми, говорит мальчишка, и она тихонько смеётся.
После, когда они ополаскиваются в душе, поливая друг друга холодной водой из большой кружки, Жиль вдруг обращает внимание на татуировку на предплечье девушки: на правой руке с тыльной стороны жирным чёрным выбито «2806.42\12».
– Что это? – спрашивает он, и Акеми тут же отдёргивает руку.
– Мой номер, – глухо отвечает она. – Чтобы все видели, кто я.
– Но зачем? Ты же больше не там, ты свободна… Зачем это сделали?
Акеми молча кутается в простыню и уходит в комнату. Там она долго роется в вещах и к Жилю возвращается уже одетая в рубаху с длинными рукавами.
– Мне надо в соцслужбу, – с сожалением произносит она, собирая расчёсанные волосы в пучок.
– Я пойду с тобой. Кушать хочешь?
Она кивает и поспешно добавляет:
– Не сильно. Я потерплю до обеда, папа оставил купонов. Да и в соцслужбу надо поскорее.
Ей просто очень не хочется говорить мальчишке, что отец скормил им на ужин, похоже, всё съестное, что было в доме. Остались только травы для чая и брикет прессованных водорослей в тумбе на кухне. Жилю ничего не нужно объяснять. Он прекрасно помнит, что в домах Третьего круга запасов еды никто не держит – продукты не на что приобрести, весь заработок уходит на трёхразовое питание в столовых.
– А пойдём через рынок? – предлагает Жиль. – Ты немного развеешься. И приценимся к платью и сандалиям для тебя.
За порогом дома Акеми берёт Жиля за руку. И по влажным ладоням и опущенным ресницам девушки мальчишка понимает, что она не просто боится. Без него Акеми Дарэ Ка вряд ли бы вообще вышла на улицу.
Чтобы отвлечь её, Жиль рассказывает. Его, обычно такого немногословного, словно прорывает сегодня. Он говорит ей про хрупкую, самостоятельную Веронику, про смешную рыжую Амелию, про новый витраж, что за зиму выложил в Соборе отец Ксавье, про Университет, про разогнанный Совет и временное градоуправление, которое, похоже, ни на что не способно.
– Не, ну если Каро не посадили только для того, чтобы он дома работал, что про них можно думать? И самое ужасное – меня хотят в Совет, – жалуется он Акеми. – А я не хочу. За год насмотрелся на тех, с кем мне работать.
– Так ты живёшь теперь в Ядре? – осторожно спрашивает она.
– Угу. Сестра одна с дочкой, помощь нужна, – нехотя отвечает парнишка. – Только помощник из меня поганый. Мы с Веро не всегда ладим. Вот с Амелией… Амелия клёвая. У неё проблемы сейчас большие, и…
«И мне придётся уйти с ней из города далеко-далеко», – хочет сказать Жиль, но вовремя смолкает. Не сейчас. Нельзя вот так с ходу расстраивать Акеми. Ей и так тяжело.
– И?..
– И она хулиганит, – сделав страшные глаза, заканчивает Жиль и тут же тянет Акеми к продавцу одежды: – Смотри, какое платье! Месье, что вы хотите за эту вещь? Нет, ну это грабёж. А вот это покажите… И это. Посмотри, что тебе нравится?
Акеми улыбается робко, качает головой, чуть сжимает руку мальчишки: идём. Жиль громко возмущается ценой, спорит с продавцом, и девушка почти тащит его за собой.
– Ну куда-а-а? Вот же ж… Акеми! Давай во-он там пройдём, там едой пахнет! – уговаривает её мальчишка.
Они проходят мимо лотков со снедью, бóльшая часть которой принесена торговцами Второго круга. Жиль не отпускает руку Акеми, то и дело на кого-то налетает, спотыкается, цепляется за разложенные пластиковые столы.
– Ой… извините! Простите! Ай! Ох, неудобно как, – сокрушается он направо и налево. – Простите, я сейчас всё поправлю!
Это выглядит до того нелепо и смешно, что Акеми нет-нет, а отвернётся, пряча улыбку. На выходе с рынка Жиль бережно оттесняет девушку к ограде, становится так, чтобы никто, кроме неё, не видел его руки, и вкладывает в ладонь Акеми бумажный кулёк.
– Бери и ешь. Прямо здесь.
Из кулька одуряюще вкусно пахнет пирожками. Жиль ждёт, что девушка заругается, прочтёт ему нотацию о том, как стыдно воровать, но она молча хватает один из трёх пирожков и быстро жуёт.
– Тебе не… – начинает она с набитым ртом.
– Не. Абсолютно, – нахально откликается мальчишка. – Второй тоже ешь. А третий – пополам.
В соцслужбу Акеми приходит сытая и немного успокоившаяся. Она направляется к соцработнице у терминала, но Жиль тянет её в сторону уборных. Он заталкивает девушку в одну из кабинок, вытаскивает из-за пазухи какой-то свёрток и протягивает японке:
– Переодевайся. В рубахе и старых брюках месье Дарэ Ка ты им вряд ли понравишься. Давай, я покараулю у двери.
Из кабинки Акеми выходит в том самом платье, что приглядел для неё Жиль. Тёмно-бордовом, лёгком, с юбкой чуть ниже колен и рукавом до локтя. Акеми молча смотрит на Жиля испуганными глазами, губы дрожат.
– Я ему два купона оставил, не надо, – ворчит он и тут же восхищённо тянет: – Ка-а-акая ты красивая! Вот теперь – самая!
Соцработница приветливо улыбается и щебечет ровно до тех пор, пока сканер не отказывается считывать код с шеи Акеми. Круглощёкая девушка в форме тут же меняется в лице и сухо требует:
– Вашу правую руку, мадемуазель.
Акеми молча повинуется. Сканер ведёт полосой света над татуировкой, терминал