– Малышка! Ты почему одна? – окликает её он.
– Я проснулась, а вас нет… – отвечает девочка.
Ронни тут же отступает от стайки друзей.
– Sorry. It’s my girl and I must go. Now she is my new family[111], – быстро объясняет она и бежит навстречу Амелии: – Я здесь! Иди скорее ко мне!
До Лиона они добираются к пятому дню пути.
– Эй, Очки, сколько нам до дома? – интересуется Сорси, гремя в котелке ложками.
– Ещё два дня, – отвечает Фортен, изучая карту города.
Обидное «Очки» он научился мастерски игнорировать. Ещё несколько дней назад пытался возмущаться, читал мораль о воспитании, но понял, что ничего не добьётся, и утих. У Жака Фортена много других дел: хотя бы обучать французскому Ронни. Девчонка оказалась смышлёной, всё схватывала с ходу. Вместе с Амелией дело идёт ещё быстрее. В игре одна учит английский, другая французский. За пять дней маленькая англичанка освоила простейшие предложения и прочтение некоторых слов. На стоянках Фортен занимается с обеими девочками, а в дороге они с Ронни повторяют уже изученное.
Гайтан тоже старается, как может. За пару дней обучил девчонку всем бранным словам, которые знал, показал, как свистеть, не засовывая пальцы в рот, и попытался приобщить к любимым Амелией трущобным боевым песням. Ронни песни не оценила, но в ответ учит Гайтана плеваться дальше чем на два метра и превосходит его в искусстве шевелить ушами.
Разрушенные французские города повергают девочку в глубокое уныние. Она молча бродит по развалинам вместе со взрослыми. Плачет навзрыд, найдя в пыли детскую игрушку рядом с кучей хрупких тоненьких костей и маленьким черепом с пробитым виском. Единственное, что вызывает её интерес, – архитектура. На памятники, уцелевшие церкви и старинные каменные дома Ронни любуется с удовольствием.
– Почему не спасли много городов? – спрашивает она у отца Ланглу в Париже. – Много люди… красота умереть…
– У Франции хватило возможностей и средств только на один Азиль, – отвечает он ей. – Там спрятали лучших учёных и предметы искусства нашей страны. Правители решили, что так будет правильно.
И Жак Фортен потом ещё полчаса объясняет Ронни смысл сказанного. Но, кажется, девочка так и не услышала того, что хотела бы.
Амелии лучше не становится. Приступы накрывают её три-четыре раза в сутки, выматывают и отступают ненадолго. Девочка потеряла аппетит, похудела, и всё чаще их с Ронни игры тихи, без беготни и весёлого смеха. Они вдвоём рисуют на планшете палочками, разучивают слова и играют в зверей, которых им связала Сорси. На предложения сходить погулять по окрестностям Амелия отвечает отказом. Единственное, что её позабавило, – прогулка на закорках Гайтана в один из супермаркетов Парижа, где парень вволю покатал малышку в тележке для покупок по широким пустым коридорам.
Сейчас Амелия в хорошем настроении, потому сама топает к Гайтану, сооружающему костёр из привезённых с собой поленцев, и просит:
– Пойдём поищем супермаркет?
– Покататься хочешь? – усмехается Йосеф.
– Да. В Азиле же негде так кататься… А Ронни покатаешь?
– Не, у неё ноги длинные, она в корзинку не влезет.
– Амелия! – окликает её Фортен. – Мы с Ронни хотели побродить по окрестностям, посмотреть одну красивую церковь. Пойдём с нами?
Девочка хмурится, качает головой:
– Город сломан. Церковь ваша тоже сломанная. И Бог в ней неправильно работает, – сурово заявляет она. – И это не Ронин бог вообще. Не ходите туда. Гайтан, подвинь попу, я хочу тоже огонь разводить! И про пошатущих расскажи!
Фортен пожимает плечами, отходит в сторону. Натыкается на Жиля, с угрюмым видом сидящего на каменной клумбе.
– Не хочешь пройтись? – предлагает ему библиотекарь.
– Спасибо, нет.
Мальчишка старается ответить вежливо, но всё равно звучит резко. Фортен поправляет очки, обиженно поджимает губы и оставляет его в покое. Подзывает Ронни, раскладывающую возле Сорси какие-то травки, и они вдвоём уходят.
– Слышь, Жиль! – окликает мальчишку рыжая. – Как думаешь, эту хрень точно можно в суп? Ронни набрала вчера на лугу.
– Спроси у Ронни.
– Ронни ушла.
– Отец Ланглу придёт – у него спроси! Что я-то?
– А чё огрызаться-то сразу?
– Да задолбали дёргать! – взрывается Жиль. – Что вы меня все так опекаете последние дни? Всем сразу понадобился? Или боитесь, что пойду где-нибудь повешусь?
Сорси швыряет половник в котелок, упирает руки в бока.
– Остынь, а? – рявкает она на мальчишку. – Да, боимся! У тебя вид как у больного! Взгляд дикий! Крысишься по любому поводу! Амелия тебя уже боится, не заметил?
– Я не боюсь! – вступается за Жиля девочка.
– Цыц! – замахивается на неё тряпкой рыжая. – Ты таким не был никогда! Давай весь мир в жопу засунем из-за того, что тебя твоя дура бросила? Ну давай! Ходи такой весь неприкосновенный, гордый, злющий. Легче так? Раз мне погано – пусть всем погано будет, да?
– Заткнись, а? – цедит Жиль сквозь зубы.
– Ща, уже бегу! Справляйся со своими проблемами! Не умеешь – пойди к Гайтану, он тебе покажет, для чего руки нужны, когда бабы нет под боком!
– Э, ну хватит, правда, – не выдерживает Гайтан. – Я, конечно, пошлый тип, но при мамзельке себе такого не позволяю. Заткнитесь оба. А то одному двину, вторую трахну.
Жиль пинает клумбу, выбивая с краю кусок камня, и уходит бродить по вокзалу. Хоть Ксавье и строго-настрого приказал не шастать по разваливающимся зданиям, сейчас мальчишке плевать на его запреты.
«Акеми никто не запрещает уходить на привалах. А за меня, значит, трясутся все! Нашли кого опекать! Сокровище, будущее Азиля!» – со злостью думает мальчишка, пиная осколки облицовочной плитки по полу.
Ноги сами несут его к лестнице на второй этаж. Конструкция поскрипывает в такт шагам, осыпаются вниз мелкие бетонные крошки. Жиль добирается до площадки, с которой открывается вид на то, что раньше было фонтаном в центре зала. Опирается на ограждения, толкает изо всех сил раз, другой, вымещая на перилах всё, что кипит внутри него.
– Что я без тебя? – спрашивает он в гулкую пустоту вокзала. – Зачем ты так? Почему не хочешь даже поговорить? Что не так со мной?..
Тишина. Лишь поскрипывает висящая на одной петле покорёженная рама с выбитым стеклом. Как Амелия сказала? Сломанный город, где всё идёт не так?
– Это мы сломанные, – шёпотом говорит Жиль, глядя вниз через перила. – И уже давно. Ты помнишь, когда это случилось? И я не помню. Может, нам память стёрли? Акеми…
Японка стоит позади него, скрытая широкой колонной. Ей хочется выйти, обнять мальчишку и дать волю слезам, но вместо этого она впивается зубами в сжатый кулак и старается дышать ровнее. «Уходи, – думает она. – Умоляю – уходи! Я не могу так больше! Это невыносимо, Жиль! Злись на меня, ненавидь, но не надо так… Отпусти меня, позволь уйти далеко-далеко! Не зови, не мучай меня, родной… Я должна это выдержать, оставь это мне. Уходи…»
Больше всего она боится, что он услышит, как гремит, сбиваясь, её сердце. Акеми помнит, что раньше Жиль всегда находил её, где бы она ни была. «Только не сейчас, – молит она, зажмурив глаза. – Только не сейчас! Просто уйди!»
Похрустывают под ногами осколки стекла и мелкая каменная крошка. Шаги Жиля отдаляются. Акеми жадно вслушивается в них, почти наяву видит, как мальчишка спускается по шаткой лестнице. И только когда замирает в тишине последний далёкий отзвук, девушка позволяет себе сесть, бессильно прислонившись к холодной мраморной поверхности колонны.
Каждый раз во время привала она уходит и прячется. Иногда сообщает отцу Ланглу, где будет, иногда ничего не говорит. Отходит туда, где лагеря не видно, ложится и засыпает. Спит днём, по ночам девушку мучает бессонница. Ночами она бесшумно ходит по лагерю или сидит и смотрит на спящего Жиля.
Ох, беспокойно спит её ками… Мечется во сне, всхлипывает, ищет – и не находит. И хочется лечь рядом, обнять, прижать к себе крепко-крепко, спасая от ночных кошмаров. «Я здесь», – шепчет Акеми, забываясь, и Жиль замирает, прислушивается, не просыпаясь.
«Ты помнишь, когда это случилось?..»
Акеми кивает, закусив губу. Касается установленных на шее разъёмов, прикрытых волосами. Приходится прятать их, чтобы никто не увидел. Отец Ксавье догадается, что это, он же умный. И ты, Жиль, поймёшь, что этого быть не должно, испугаешься, заставишь рассказать, а это нельзя, ни в коем случае нельзя, это погубит тебя, и меня, и дитя, которому предстоит созреть и родиться.
«Мы сломанные… Может, нам память стёрли?»
Девушка замирает, подаётся вперёд, опираясь на пальцы напряжённых рук. Короткое, как вспышка, воспоминание – последняя ночь в Лондоне. Что-то было не так. Какая-то мелочь, которая не могла происходить, выпадала из привычной картинки, не увязывалась… Думай, Акеми, думай!
Слишком тихо было в номере той ночью. Будто они весь день ехали и дико устали. Настолько, что уже за ужином все были вялые и зевали. Жиль спал как мёртвый. Не ворочался, не бормотал во сне. И когда Акеми вернулась, мальчишка даже позу не поменял: на боку, почти уткнувшись лицом в подушку, правая рука поверх одеяла. Когда Акеми выбиралась из кровати, она осторожно вылезала из-под его руки. И он не проснулся. Жиль, который спит так чутко, не проснулся. И Гайтан уснул мгновенно. Акеми точно помнит раскатистый храп из соседней комнаты, зазвучавший минут через пять после того, как погасили свет. Нет, не может быть. Уж Гайтан и Сорси точно не упустили бы шанса заняться сексом. Об этом Сорси в больнице мечтала вслух, порой выводя Акеми из себя.
Чтобы двое молодых парней с подружками под боком вырубились, как только улеглись? Нет, не может быть. Вот оно, Акеми. Вот что было неправильно.
Японка осторожно выглядывает из-за колонны, тихонько проходит до лестницы в дальнем конце площадки второго этажа, спускается, едва прикасаясь к поручням. Выбирается из здания вокзала, перешагнув через подоконник, усыпанный пыльными осколками стекла, и прислушивается: судя по отголоскам знакомого баритона, отец Ксавье уже вернулся. Девушка решительно направляется к нему.