Они бредут вдоль берега мимо пирсов, минуют доки, складские постройки. Маленький домик боцмана затерялся здесь среди гор ржавого железа и мёртвой техники. Он и сам чем-то похож на кучу мусора: собранный из того, что нашлось в порту и смогло составить кривобокий, но очень прочный каркас, обшитый листами жести. Акеми смотрит на оконца, сделанные из круглых иллюминаторов, и уважительно кланяется новому пристанищу.
– Заходи, – распахивая скрипучую дверь, ворчит Чалье.
Внутри Акеми ждёт беспорядок, усыпанный сухой рыбьей чешуёй пол с грязным половиком, топчан с тощим матрацем в углу, ряд металлических ящиков, заменяющих шкаф и стулья, приваренный к стене на петлях откидной столик. У входа за дырявой занавеской стоит жестяная бочка, к которой подведена вода из установленного на крыше бака.
– Под шмотки займёшь вот этот ящик. Кружки и миски только переставь в сторону. Еду я обычно готовлю снаружи. У меня там печка под навесом, – дополняет картину боцман. – А теперь смотри сюда.
Он поднимает край стола, прислоняя его к стене, защёлкивает удерживающую его цепочку, чтобы не падал. Сдвигает в сторону половик и кусок потёртого линолеума, открывая квадратный люк в полу. Поднимает крышку и указывает вниз:
– Там даже свет есть, мы с покойным капитаном «Проныры» его сами проводили. Ну, прятать всякое. Если что – прыгаешь туда. И пусть розовожопые элитарии хоть обыщутся. Добро, подруга?
Акеми кивает и вежливо улыбается. На благодарность не остаётся сил. Она присаживается на крайний железный ящик, кладёт рядом котомку и неожиданно для себя самой плачет. Чалье, гремящий пустым котелком, косится на неё и качает головой:
– Вижу, не всё ты мне рассказала. Расспрашивать не стану. Всему своё время. Поплачь. А потом приходи ужин готовить. Я жду за домом.
Ночная гроза бушует над Азилем, гнёт молодые деревца, срывает лепестки цветов, швыряет их в потоки воды, несущиеся по улицам. На крыльце особняка Каро ползёт вверх по стене ночная бабочка. В доме Бойер просыпается от грома Амелия, шлёпает босыми ногами через коридор в комнату напротив, залезает под одеяло к Ронни. Та обнимает её, не просыпаясь, и уже через минуту Амелия ровно сопит во сне.
Котёнок Сури мечется по чердаку, жалобно шипит при каждом раскате грома. Сполохи молний освещают развешенные на балках пучки сухих трав, тени от них мелькают рваными длинными кляксами, и кажется, будто мир чердака находится в постоянном движении. Жиль лежит на холодном полу, раскинув руки и глядя вверх, – один, неподвижный в хаосе света и тени.
«Ты, что вернул меня! Скажи, зачем? Я мог бы объяснить всё не судьбой, случайностью, но я точно знаю, что Ты есть. Значит, то, что последовало за моим возвращением, нужно Тебе. Учитель говорит, что все выпадающие нам испытания надо принимать смиренно и извлекать из них уроки. Что я должен был понять? Что Ты завидуешь людям из-за того, что те умеют любить и ждать? Что мы не игрушки, что мы сами способны созидать? Ты испытываешь меня, да? Забираешь самое дорогое, бьёшь в самое незащищённое, травишь чужим счастьем… Сломать меня хочешь? Ну, давай».
– Ты не тот способ выбрал, – кривя губы, шепчет Жиль.
Он подхватывает рукой пробегающего мимо котёнка, поднимает его над собой.
– Пойдёшь со мной? Или тоже бросишь ради тёплой кровати и еды досыта? – спрашивает мальчишка.
Сури молча смотрит на него, щуря глаза на каждый сполох молнии. Жиль вынимает из пластикового ящика старый материнский шарф, связывает концы, перекидывает через плечо и сажает котёнка в импровизированную перевязь. Суёт в рюкзак смену белья и лёгкие сандалии и почти бесшумно спускается на первый этаж. Забирает с кухни остатки мясных обрезков для Сури, заворачивает в тряпицы. Останавливается, насторожённо прислушиваясь к незнакомым приглушённым звукам, и не сразу понимает, что за дверью спальни постанывает и вскрикивает Вероника. Жиль стыдливо отводит взгляд, кивает сам себе и торопится в гостиную.
Мальчишка шарит в шкафчике, где нянюшка хранит пузатые неровные свечи, достаёт одну, зажигает и в пляшущем неярком свете быстро строчит за столом записку:
«Сестрёнка, Учитель, я ушёл. В Ядре мне не место. Я вас очень люблю. Спасибо вам за всё, что вы для меня сделали. Будьте счастливы и берегите друг друга. Простите».
Забрать с вешалки штормовку. Погладить обеспокоенного котёнка. Забросить на спину рюкзак. Переобуться в разбитые за сезон холодов ботинки. Прикинуть, удобно ли будет ехать по раскисшей дороге на велосипеде с рюкзаком и котом. Решить, что пешком тяжелее, но надёжнее. Забрать прислонённую к стене доску с колёсами, привезённую с собой из Парижа.
«Как это назвала Ронни? Скейт, кажется», – вспоминает Жиль.
Доска падает, хлопок разносится эхом по спящему дому. Мальчишка подхватывает упавший скейт и почти бегом покидает особняк Бойер.
Резкий звук слышит Вероника, разомлевшая от мужниных ласк, растрёпанная и счастливая. Она вздрагивает, поднимает голову, выскальзывает из-под ладоней Ксавье. В свете молний поблёскивает на шее подарок короля Англии – тонкая золотая цепочка с украшенным драгоценными камнями цветочно-травяным орнаментом.
– Что не так? – отпрянув от Вероники, спрашивает Ксавье.
Она спрыгивает с кровати, как была, обнажённая, бежит к окну, раздёргивает шторы и успевает увидеть, как за высокой худощавой фигурой в штормовке закрывается створка ворот.
– Жиль! – вскрикивает Вероника беспомощно.
Шум дождевых струй заглушает её слабую попытку остановить брата. Она садится на кровать, обнимает себя за плечи. Ксавье накрывает её одеялом, целует в висок. Вероника льнёт к тёплым рукам мужа, ложится, вытягиваясь вдоль его тела, утыкается лицом ему в плечо.
– Веточка, родная моя, не расстраивайся… – шепчет Ксавье, перебирая тонкие пряди светлых волос, касаясь губами её лба.
– Почему он это делает? – горько вздыхает Веро. – Будто здесь для него не дом, а тюрьма… будто мы больше не родные. Он вернулся ещё более отчуждённым, чем уходил. Что я делаю не так?
– Не вини себя. – Пальцы Ксавье поглаживают её вдоль позвоночника, вновь пробуждая желание, прогоняя грусть. – Он вырос очень быстро и рано повзрослел. И вряд ли когда-нибудь приживётся здесь. С этим придётся смириться, родная. Судьба у него такая – не принадлежать ни к одному из миров. Но одно я знаю о нём точно: он никогда не бросит тех, кого любит.
– И вернётся? – с надеждой спрашивает Вероника.
Ксавье отвечает ей долгим поцелуем.
– Я так соскучился, счастье моё. В дороге только и думал о тебе. И о том, каким я был дураком целый год. Всё чего-то боялся, на людей оглядывался, цеплялся за каноны… А потом понял, что любовь и страх не могут существовать вместе. И поиск оправданий лишь утверждает страх во власти над любовью.
– Пока тебя не было, я тоже поняла важное. Пока ты принадлежал этому городу, пока Азиль лежал на плечах Седьмого, пока прихожане каждый день нуждались в отце Ланглу, у меня не могло быть тебя. Но ты был и тогда. Ты всегда находил на меня время, силы и свет. А я была так глупа, что хотела тебя только для себя.
– Я у тебя есть. И всегда был, Веро. Но теперь меня для тебя стало больше, чем для города. И это моё счастье. Иди сюда, жена моя, сердечко моё…
До рассвета Жиль ожидает в караулке КПП открытия ворот. Сидит в углу, слушая байки стражи, рассеянно поглаживает спящего на коленях Сури.
– Куда ж вы в такую погоду, месье Бойер? – спрашивает старший караульный смены. – Дождались бы утра, гиробус подходит в половине шестого. Или кто из соседей бы до Второго круга подвёз…
– Дождь не может идти вечно, – тихо отвечает Жиль.
– А расскажите, как там, за морем? – любопытствует кто-то из молодых, подсаживаясь ближе.
Жиль скучно пожимает плечами:
– Люди. С виду сытые, благополучные. В красивых городах. По ночам там светло, как днём. Море огней. Здания старые, но в них уютно.
– И все живут как господа?
Мальчишка невесело усмехается, смотрит в наивные глаза вопрошающего:
– Вы думаете, счастье в том, чтобы жить сыто и спать на мягкой перине?
– А в чём же ещё-то?
Жиль молчит долго-долго, размышляя о чём-то. Парнишка-караульный сникает, думая, что ответа не дождётся, но подросток всё же нарушает молчание:
– Хорошо. Если я стану Советником, приложу все усилия, чтобы все в Азиле ели досыта и жили достойно. Но будете ли вы при этом счастливы?
На него смотрят как на дурака, пожимают плечами и быстро забывают о разговоре. Жиль трогает штормовку: подсохла ли? Сури ютится на коленях, цепляет когтями штаны мальчишки, царапая бёдра сквозь ткань. Старший караульный присматривается к зверьку, удивлённо прищёлкивает языком:
– Сколько живу, ни разу не видел таких странных.
– Обычный кот, – пожимает плечами Жиль, почёсывая Сури подбородочек.
– Не скажите, месье Бойер. Он размерами почти как взрослая кошка, но видно, что ещё мал. Зубы как иголки, детские совсем. А вот ушей таких у обычных котов не бывает: будто их кто-то вывернул и по краям обгрыз. Башка маленькая, тело длинное… Он мурлычет?
– Ни разу не слышал. Вот чирикать он умеет.
– Чирикать? – удивляется караульный. – Это как?
– Как птицы, – отвечает Жиль и только тут вспоминает, что в Азиле почти никто не видел птиц. – А, вы же их не…
– Уже видел. Вам не рассказали? Птицы появились дней десять назад, люди к ним почти привыкли. Так вот, месье Бойер, про вашего питомца. Посмотрите на лапы, месье. Толстые, кривые. А хвост видите? Он будет очень длинным. Не кот это у вас, вот вспомните потом мои слова. Совсем не кот…
«Совсем не кот» сладко зевает, демонстрируя острые зубки, и переворачивается вверх животом – светлым и не так густо покрытым шерстью, как спина и бока. «Какая разница, кто ты, – думает Жиль. – Ты об этом не думаешь. Пришёл, остался со мной, хоть я тебя и не просил. Но с тобой не так грустно, зверь. И ты слушать умеешь, хоть и маленький. Я тебя не брошу».
С рассветом ворота открываются, и мальчишка, подхватив котёнка, рюкзак и скейт, отправляется по дороге ко Второму кругу. После ночного ливня кругом разливаются большие лужи, обочина превратилась в жидкую грязь. Жиль разувается, суёт башмаки в рюкзак, подворачивает повыше штаны и шагает прямо по лужам. Летнее солнце быстро набирает силу, припекает светловолосую макушку. В штормовке становится жарко, и Жиль снимает её, повязывает вокруг пояса. Сури ловко карабкается по рюкзаку, усаживается сверху и принимается умываться, вылизывая растопыренные пальцы лап.