Он красиво согласился.
Пять месяцев спустя я вспомнила об этой романтичной фразе. Женщины великолепно помнят подобные фразы. К тому же я была больна. Лежала в скучной и одинокой комнатке, которая на меня действовала как нищета. Я встала, подошла к окну. Крыши, покрытые ярким, изумрудным мхом, бытовые трубы, похожие на забытые памятники, развешанное кем-то пестрое белье на сильно натянутой веревке — все мне показалось безнадежным и мертвым. Невероятная усталость, а главное, бессилие заставили меня опять лечь.
Вечером я ему позвонила. Его голос словно изменился. Мне показалось, что говорил не он, а его брат, двойник.
Голос сказал мне: «Милая, сегодня не могу. Завтра буду. Что с тобой?»
На следующий день он явился. Причесанный, выутюженный. Поцеловал с достоинством, похожим на приговор, мою побелевшую руку. Долго глядел на мое бледно-кремовое одеяло, на котором лежал носовой платок. И сказал: «Милая, что с тобой? Фи, как это нехорошо».
Я искусала губы до крови. Потом, сделав отчаянное усилие над своей волей, я прошептала: «У меня нет денег».
Он по-княжески всунул в жилетный карман два выхоленных пальца и вытащил новенькую двухфранковую монету.
Мои губы были влажны от крови, и я чувствовала, как отдельные капли стекали на дрожавший подбородок. Он заметил это и спросил, почему на губах моих столько крови. Я его быстро успокоила, заметив, что у меня лихорадка.
«Пустяки», — сказала я.
Я лежала как бы в беспамятстве и думала, как быть с новенькой монетой. Ах, Боже мой, как мне было тяжело! Я никогда не забуду этого дня. Я сразу постарела на несколько лет. Спрятать монету — подумает, что я из нужды взяла. Бросить на пол и расхохотаться — получится слишком драматично. Швырнуть в его мерзкое лицо и вдобавок плюнуть в его темно-зеленоватые глаза — скандал и черт знает что. Я спрятала.
Через две недели я получила небольшой белый конвертик. Мы встретились в Люксембургском саду. Был пасмурный день. Мы остановились возле театра марионеток для детей. Он мягко, как-то неприятно заговорил. Я небрежно отвечала, избегая его взгляда. Вдруг он решительно повернул ко мне лицо. Я не выдержала.
Быстро вырвала из моего ридикюля новую монету, обжигавшую мне душу, и со всего размаху швырнула прямо в его лицо. Бросилась бежать. Когда я, усталая и разбитая, вернулась к себе — силы совершенно меня оставили. И я заснула. В кровати я пролежала после этого ровно два месяца.
Вот почему я не принимаю никаких угощений. Не ем и не пью с мужчинами. Ну, а тело — тело для меня ничего особенного не представляет. Я его не чувствую.
Пароходик еще кричал. Два силуэта погасли и слились с ночной синевой.
Знакомство с импрессионистами
Было около десяти часов утра, когда мы вышли из кафе «Египет» на улицу, где свирепствовала парижская зима.
Холодный, сырой ветер стегнул по глазам. Над крышами приунывших домов быстро неслись тяжелые темно-серые тучи. Пахло снегом.
Мы надвинули шляпы на лоб, подняли воротники и, сгибаясь от ветра, скорым шагом направились в Люксембургский музей.
— Какая непоэтичная зима в вашем Париже, — сказал я.
— Да, — отвечал Федер. — Не русская романтичная зима! Но в парижской есть свои прелести. Разве движение людей и мокрых фиакров по заснеженной улице — плохой мотив? Моне и Писсарро зимний Париж передавали с суровой красотой. Возьми Нотр-Дам, когда он покрыт снегом! Поживешь несколько лет и поймешь красоту серого колорита. Поэт Волошин сказал, что символом Парижа является серая роза.
Когда мы подошли к Люксембургскому музею, Париж побелел. Тяжелыми влажными хлопьями падал снег.
— Через час-два его уже не будет, — с грустью сказал Мещанинов. — Останутся тучи и лужи.
Поглядев на моих милых гидов, я вспомнил сценку из елисаветградского свадебного быта — проводы сватами жениха и невесты. Я — жених, очаровательная «Олимпия» — невеста, мои добрейшие друзья Мещанинов и Федер — сваты.
Мы в музее.
Счистили с себя мокрый снег. Пальто и шляпы сдали сонному гардеробщику.
— И охота вам в такую погоду шляться по музеям! Сидели бы в кафе, — проворчал он.
Мигнув в мою сторону, Федер ему сухо ответил:
— Завтра этот молодой американец уезжает в Нью-Йорк.
— Понятно, — сказал гардеробщик.
Мы в залах импрессионистов.
Заговорил наш прославленный гид, искусствовед и оратор — Мещанинов.
— Ты, Амшей, обрати внимание на Мане, Дега, Ренуара и Сезанна. Если их изучишь, ты будешь знать импрессионистскую живопись. Франция ими гордится. И справедливо. Все — великие, и все — разные. У каждого своя композиция, свой колорит и свой рисунок.
Он меня подвел к картине Ренуара «Девушка, читающая книгу». Искусствоведы и художники считают эту работу шедевром.
Я прилип к Ренуару — лучшему колористу современной французской живописи. Впечатление от «Девушки, читающей книгу» было такое, будто это не живопись, а музыка в красках.
Долго я восхищался ренуаровским творчеством.
Потом мой милый гид потащил меня к Сезанну.
— Сезанн, — сказал он с большим жаром, — это великий новатор. Он открыл новый путь для художника, и нет ни одного нового течения в живописи, которое не пользовалось бы его принципами. Я — скульптор, — добавил он, — но многое взял у этого великого мастера.
Потом мой гид повел меня к Мане. У меня пульс повысился. Наконец я увижу великого Мане!
— Этот мастер, — сказал Мещанинов, — сумел взять у Гойи, Веласкеса, Рембрандта и Гальса все лучшее и соединить это с творчеством Моне, Сезанна и Ренуара.
Я долго любовался его портретами: «Флейтистом», «Золя», «Женой Мане за роялем».
И вдруг я почувствовал, что Мане на всю жизнь мой кумир. Мой учитель. Он, как никто из импрессионистов, сумел показать современного человека. Историки Франции будут изучать нашу эпоху по его портретам.
Почувствовав усталость, Мещанинов предложил сделать перерыв. Сходить в кафе, а потом направиться к «Олимпии». В Лувр.
Федер и я согласились. Так и сделали. Мы опять на улице. Опять спешащие на юг тяжелые мрачные тучи и запах снега. Мокрый асфальт. Фиакры с характерными, добродушными парижскими лошадками.
Мы в Лувре. В зале импрессионистов. С волнением подошли к «Олимпии». Здесь выступал уже мой второй гид — Юзя Федер.
— 97— Хорошо, — улыбаясь сказал он, — что мы после холодной улицы пришли к этой «девушке». Она нас вдохновит и согреет. Бонжур, ма шери! — Приветствовал он ее.
— 98— Говорят, — прибавил Федер, — что это не богиня и не классическая красавица, а девушка с центрального рынка, продавщица устриц и мулей (мидий). Пусть! Я готов всю жизнь стоять перед ней и любоваться ее внешностью.
— Смотри, дружок, — сказал он, обращаясь ко мне, — перед тобой шедевр из шедевров! Смотри внимательно! Это лучшее произведение импрессионистской школы. Постарайся вобрать в себя новую, современную, демократическую красоту!
Я старался вобрать в себя красоту. Но это за одно посещение зала импрессионистов было невозможно. Сюда надо раз десять приходить с альбомом и, елико возможно, копировать «Олимпию». Копировать отдельные части ее непередаваемой фигуры: голову, руки, ноги. Потом — негритянку. И даже букет. Он тоже написан в стиле Мане.
После «Олимпии» мы пошли поглядеть «Завтрак на траве». Эта работа находилась в декоративном отделе Лувра.
Большая картина. Написана она была, когда мастеру было тридцать один год. Как большинство работ Мане, она была навеяна музейной классикой — рисунком Рафаэля.
Полотно с большим душевным накалом, тактом и умом.
Уже темнело, и холст казался покрытым темной вуалью. Надо было свой поход к импрессионистам закончить. Я обнял моих двух гидов, расцеловал их, поблагодарил за внимание, доброту и любовь. Пожал им руки и ушел в отель.
— Какое огромное значение, — подумал я, — в Париже иметь культурных и душевных друзей! Можно ли здесь без них жить и творчески расти?
Письмо из Франции (1911 год)
В Осеннем салоне выставляются художники, имена которых у молодых художников вызывают большое уважение. Здесь наиболее яркие и тонкие колористы. Затем существует еще Зимний салон. Это наиболее старомодный, консервативный.
Он обслуживает финансовую буржуазию. Картины здесь в богатейших рамах и с салонными сюжетами. Больших, ярких имен сейчас в Салонах нет. Старожилы говорят, что сегодняшний год скучный. В Осеннем нам понравились работы Аминжана и Симона.
Из Парижа мы часто получаем письма с подробным описанием художественной и бытовой жизни великого города. Это нам пишут наши старейшие друзья, окончившие в 1908 году Одесское художественное училище, — Фраерман, Мещанинов и Матинский. Мы знаем, какие в этом году в Париже открылись салоны, как они называются и что в них выдающегося. Самый обширный и интересный из них называется Салоном «независимых». В нем около трех тысяч работ всех школ и стилей. Вносишь 25 франков и получаешь место — квадратный метр. Жюри нет, выставляешь, что хочешь. Потом идет Осенний салон, где выставляются более новаторские, влияющие на молодежь силы.
Мы в курсе того, о чем говорят в знаменитом кафе «Ротонда». Знаем, какие там вкусные кофе и сэндвичи (бутерброды). Мы знаем, где можно и вкусно, и сытно пообедать за один франк. Недавно узнали, где находится милейшая обжорка «Мать с очками».
В «Парижском вестнике»
1911 год. «Ротонда» — это не только кафе на Монпарнасе, где художники встречаются с друзьями и знакомыми и пьют кофе.
«Ротонда» — это своеобразная биржа, где художники находят маршанов[1], которым продают свои произведения, находят критиков, согласных о них писать. Но особенно «Ротонда» замечательна тем, что там можно встретить людей из стран всего мира.
Какие интересные, порой головокружительные знакомства бывали у меня в этом кафе! В «Ротонду» приходили люди из Северной Америки, Канады, Бразилии, Аргентины, Австра