Я встал и протянул руку. Он ее пожал. Обнял меня и радушным жестом пригласил опять сесть. Я сел.
— У нас нет газеты, дорогой товарищ, — начал он. — Без нее жить нельзя. Хочу вам предложить взяться за редактирование газеты. — Он обо рвал себя, слегка закинул голову, шагнул ко мне и сказал: — Хотя я знаю, что вы беспартийный, но доверяя отзывам товарищей, я решил это ответственное партийное дело поручить вам.
Я заволновался.
— Приступайте к работе! Я вам помогу… Итак, за трудную нужную и благородную работу. Беретесь?
— Берусь.
— Со всей душой?
— Со всей!
— В добрый час!
Я собрал художников и предложил им срочно взяться за работу. В мастерской работали Девинов, Штейнберг, Митя Бронштейн, Феодосий Козачинский, Волынец и моя жена Мамичева. Хорошо помню, что мастерская выпустила двадцать портретов Ленина. Надо сказать, что все художники работали с подъемом. Наладив работу в мастерской, я с головой погрузился в газетное дело.
Газета называлась «Червонное село» (Красная деревня). Образцом для нашей газеты была популярная в ту пору «Московская беднота». Работа меня настолько увлекла, что я забыл о живописи. Я был редактором. Украинский отдел вел приглашенный Могилевским студент киевского института Иван Мороз, человек, всем сердцем преданный Советской власти и искренне отдававшийся газетной работе. Вспоминаю, одну из своих передовиц он назвал «Геть млявость» (Долой малодушие). Название стало для нас трудовым лозунгом.
В 1921 году Мороз переехал в Москву. Тогда я привлек в редколлегию своего друга Валентина Филиппова. С непередаваемым юмором и усердием он вел отдел хроники.
Работать в редакции было нелегко. Мы были окружены спрятавшимися в окрестности города петлюровцами. Часто в наш адрес приходили малограмотные письма, содержавшие угрозы всех нас перестрелять. Но мы, помня морозовский лозунг, к этим письмам относились равнодушно и бросали их в мусорный ящик.
Наступила весна. С туманами и легкими дождями. Хотелось взяться за кисть и палитру. Неудержимо потянуло в Москву, где, как мне рассказывали, возрождалась художественная жизнь. И в один из таких весенних дней я и жена, попрощавшись с друзьями и захватив на дорогу продукты и легкий багаж, пешком отправились на вокзал.
Мы медленно шли по Дворцовой улице и, дойдя до сквера, остановились. Поставили на асфальтовую дорожку свои чемоданчики, сели на них, чтобы отдохнуть и подумать о грядущих делах. До Москвы далеко, продуктов у нас мало, с нами только юность и надежды. Время от времени я поглядывал на готовящиеся к зеленому празднику молодые акации. Потом я поглядел вниз и был потрясен, увидев, как слабая бледно-зеленая травка своей хрупкой спиной подняла и рассекла тяжелый пласт асфальта… Какая огромная сила воли к жизни таится в этой тщедушной травке! Какой яркий символ природа дала мне на всю жизнь! Я вынул записную книжку и зарисовал эти символическую картинку.
В двухстах верстах от Белгорода наш товарный поезд остановился. Несколько человек и я выскочили из теплушки, чтобы узнать в чем дело. Машинист нам сказал:
— Поезд дальше не пойдет. Пара нет.
— Как же быть? — спросили мы.
— Соберем боевую бригаду молодых ребят, захватим с собой пилы и топоры, напилим и наколем дров, накормим паровоз и поедем дальше.
Так и сделали. Мы отправились в ближайший лесок. Напилили и накололи дров, потом притащили их веревками к паровозу. Машинист затопил. Появился пар, и поезд, простояв три часа в степи, тронулся дальше.
Из дневника. Протокол
Москва, 1965 год. Большая Ордынка. Декабрь. Я сижу у бывшего секретаря уездной кировоградской (бывшей елисаветградской) партийной организации Иосифа Могилевского и вспоминаю с ним двадцатые годы.
В небольшой комнате шкафы с книгами и письменный столик. На столике папки с пожелтевшими бумагами, блюдо с белыми яблоками и банка с янтарным медом.
Могилевский роется в бумагах одной папки и медленно говорит:
— Сейчас найдем протоколы двадцатых годов. У меня все они сохранились.
После паузы он восклицает:
— Вот они!
И говорит:
— Вы, дорогой друг, пришли ко мне летом и, отрекомендовавшись, предложили свои услуги. Вы сказали, что можете собрать местных художников и при партийном комитете организовать художественную мастерскую, где будут делать не только большие портреты вождей, но и цветные агитплакаты… Я был рад вашему предложению. Мы очень нуждались в портретах и плакатах. Уездные партийные работники засыпали нас требованиями выслать агитплакаты, но у нас ничего не было. Вы пришли вoвремя.
— Вспоминаю… Я обещал вам подыскать помещение, найти фанеру, холст, бумагу и краски… И срочно приступить к работе. Вы мне обещали во всех делах свою помощь… И мой коллектив быстро наладил работу. Помните, Иосиф?
— Помню.
Наступает пауза. Иосиф усиленно угощает меня яблоками и медом.
— Ешьте! Вчера мне их привезли. Они пахнут украинской осенью.
Я ем и восхищаюсь. Потом он опять берется за свои протоколы.
— Вспомнив, что у нас нет газеты, я вам предложил взяться за редактирование газеты… И хотя я знал, что вы беспартийный, все же я вам до верил это ответственное партийное дело… Вы начали работать. И мы, благодаря вам, могли снабжать весь уезд газетой.
Он опять делает паузу. Находит нужный протокол, поправляет очки и читает:
— Вы собрали художников, которые считали себя большевиками. У вас работали: партизан Девинов (ваш брат), Штейнберг, Митя Бронштейн, Феодосий Козачинский, Волынец и Мамичева (ваша жена).
— Все это так, Иосиф. Но я хочу добавить некоторые колоритные детали. Девинов на собрания приходил в голубых галифе и в стеганом ватнике. На правом боку всегда был его неразлучный друг — маузер. В кармане ватника — французская «лимонка»… Помню еще, что писали мы большие плакаты и портреты на реквизированных полотнах и фанерах и что первые большие портреты Ленина были написаны в нашей мастерской. Мы выпустили семь литографских красочных плакатов. Пять из них были сделаны мною. Темы: «Помещики грабят крестьян», «Красная армия бьет деникинцев». Мы, я хорошо помню, написали около 50 портретов Ленина. Надо сказать, что все художники работали с большим подъемом, а под праздники — с вдохновением.
Иосиф читает:
— Для газеты мы вам дали хорошее название: «Червонное село» («Красная деревня»). Для руководства ее работой мы предложили вам брать пример с московской «Бедноты». Я был вами доволен.
Я его опять перебиваю:
— Я был редактором и вел русский отдел. Украинский отдел вел приглашенный мною студент киевского института — Иван Мороз. Человек, всем сердцем преданный Советской власти и искренне отдавшийся нашей газетной работе. В 1934 году он переехал в Москву и здесь по лож ному доносу был арестован и погиб.
Фотография трех братьев Нюренбергов
Вспоминаю еще некоторые детали, рисующие условия, в которых мне и друзьям приходилось работать. Одно время я почти ежедневно получал от подпольной петлюровской организации подметные письма со всеми видами угроз. Не было такой пытки, которой они не обещали подвергнуть меня и моих сотрудников. Но в редакции газеты мы относились к этой литературе юмористически.
Протоколы прочитаны и вложены в папки. Яблоки и мед уполовинены. Сидим и продолжаем думать о прошлом…
Гляжу на Могилевского — старик. Седая голова, немного сутулый, сдержанные жесты…
В двадцатом году в этом тихом человеке бушевала всепокоряющая энергия… Жила неистощимая воля к работе революционера-большевика…
Он разъезжал по уезду, где еще гнездились петлюровцы, собирал людей и читал им лекции о ленинизме, снабжал их литературой, агитировал в поездах…
Он умел своей энергией и верой в большевистские идеи заряжать людей… И люди шли за ним…
Эти простые и скромные люди, в первые годы революции брали на себя всю тяжесть строительства нового мира и героически справлялись с этой ответственной работой.
Рассказ Хайма Бера
— Ну, расскажите, как вы с петлюровцем гуляли, расскажите, — приставал я к нему.
— О чем рассказывать? — отвечал он, улыбаясь. — Гулял, и больше ничего. Ничего особенного.
— Расскажите подробно, — привязался я к нему.
— Угостите хорошей папиросой и кружкой пива завода Зельцера, тогда расскажу.
— Я принимаю условия.
Авансом даю ему папиросу. Он ее степенно закуривает.
Раскрываю альбом и начинаю его рисовать. Тело у него широкое, тяжелое. Синий лоснящийся картуз с треснутым козырьком молодцевато натянут на мясистый затылок. Широкая, рыжая борода, похожая на кусок пламени, крепко прилажена к красно-лиловому лицу. Немного погнутый нос над стрижеными усами, большой насмешливый рот. Старомодный сюртук прикрывает широчайшие штаны.
— Хорошо, расскажу. Только сядем на лавочку…
Мы садимся на лавочку. Поглаживая большой, розовой ладонью свою пламенную бороду, он степенно начинает:
— Поймал он меня во вторник утром (погром начался в понедельник) на чердаке, где я лежал в бочке, укрытый рогожами. Я лежал в бочке и думал о том, как хорошо устроен мир и как хорошо «старый» Бог заботится о своих старых евреях. — «А ну, вылезай!» — услышал я над собой голос, подействовавший на меня так, будто кто-то бритвой прошелся по сердцу моему. «Вылезай, тебе говорю!» Я вылез. Смотрю, пьяный казак с ружьем. «Идем!» — «Идем» — отвечаю я. И мы пошли. Вышли на улицу. Ни души. Мертвая улица. Даже собаки не видно. А утро, как назло, замечательное. Как будто к празднику важному небо готовилось. Воздух свежий, ясный. Дошли мы до спящей мельницы Вайценберга. Что на Большой Пермской. «Стой здесь», — крикнул он. Стою. — «Ближе к стене», — командует он. Стал ближе к стене. «Гроши есть?» — спрашивает он. — «Нету», — отвечаю я.
Хайм Бер мотнул головой. Его щеки и борода задрожали.
— Вы, — сказал он, улыбаясь, — больше рисуете, чем слушаете. Ну, это ваше дело.
Он от