Свои стихи Багрицкий читал всем, кто любил поэзию. Стоило его попросить: «Эдуард, почитайте что-нибудь!» — и он читал. Читал на берегу моря, на парковой скамье, в винных подвалах, в душных кафе у замызганных столиков — всюду.
Важно было, чтобы его внимательно слушали. Голос у него был мягкий, баритон приятного тембра.
Читал он с быстро нарастающим жаром, без поз и жестов.
Помню в 1919 году Багрицкий как-то пожаловался мне:
— Не до поэзии теперь. Нет желающих послушать стихи. — И, задумчиво помолчав, спросил меня: — Чем, друг мой, прикажете заняться?
Зная, что он хорошо рисует и любит искусство, я ему сказал:
— Сходите, Эдуард, в плакатную мастерскую. Там работал Максимилиан Волошин. Отдохните от поэзии. Она вас изнурила. Вы ведь великолепно рисуете. Подружитесь с другой музой.
Глаза Багрицкого загорелись радостным огоньком.
— Да, люблю я рисовать и в юности мечтал стать художником. Часто повторял любимую фразу Дега: «Я рожден, чтобы рисовать». Но отец мой был против. «Там учатся только дети ремесленников», — негодовал он, как только я заговаривал о художественном училище. Так и отдали в реальное. С третьего класса начал я писать стихи…
Мой совет не остался втуне. Багрицкий сотрудничал в одесской РОСТе, писал тексты для плакатов и одновременно делал эскизы.
Пришли интервенты. Больше всех усердствовали тщеславные, щегольски одетые австрийцы. Они держались особенно нагло и цинично. Но благодатная октябрьская лавина быстро смыла их и унесла куда-то…
Место австрийцев заняли французы, среди которых было много сочувствующих революционным идеям. Французские офицеры всячески оберегали своих солдат от общения с населением, но идеи, очевидно, не считаясь ни с какими запретами, делали свое дело.
Аресты не прекращались. В городе с трудом можно было найти хлеб. Исчезли продукты. Одесса потуже завязала ремень и приготовилась к революционным боям.
Как-то вечером, пробираясь по безлюдной и слабо освещенной Екатерининской улице, Багрицкий и я натолкнулись на патруль французов. Их было трое. Увидев нас, они остановились. Мы продолжали свой путь. Прошли шагов двадцать и вдруг слышим, как кто-то бежит к нам. Француз! Высокий, грузный дядя. За плечом ружье. Подошел очень близко к нам и шепотом спросил: «Большевики?» Опасаясь провокаций, мы громко ответили: «Художники…» Француз дружески пожал нам руки и несколько раз тем же шепотом произнес: «А я большевик…» Затем он вытащил из кармана какую-то коробку и обратился к нам:
— Берите!
То были сигаретки. Мы взяли по одной.
— Еще, — просил он нас. — Раздайте большевикам сувениры от нас, патрульных…
Он сделал жест в сторону дожидавшихся его товарищей. Мы опорожнили коробку. Эдуард и я были ошарашены. Мы не знали, как реагировать, а вдруг — провокатор!
— Ну, я бегу, — добавил он.
Наши руки опять сжала его дружеская теплая рука. Он сделал несколько шагов, потом вернулся и негромко, вполголоса, сказал нам:
— Да здравствует Ленин!
Мы чуть не бросились к нему на шею… Через несколько мгновений силуэты патрулей растаяли в голубом мраке Екатерининской улицы.
Саша из «Гамбринуса»
Раз в неделю вечером к нам приезжал наш меценат и друг художников — инженер Оскар Мишкиблит. Он покупал у нас этюды и давал деньги на краски и холсты. Он брал двух извозчиков, усаживал на них всю компанию (Юхневича, Фраермана, Бориса Успенского, Малика, меня и мою жену) и отвозил нас в известный в то время ресторан «Зимний садок». Там играл воспетый Куприным знаменитый Саша. Завидев нас, скрипач в знак радостного приветствия поднимал над головой скрипку и несколько минут торжественно держал ее.
Он знал, что мы художники, ценил и любил нас. Меценат Оскар заказывал для нас богатый ужин с пивом Санценбакера и свободной музыкой.
Нам казалось, что Саша весь вечер играл только для нас.
Мы без конца чокались с ним. Пили за его счастливый талант и былое здоровье, за его удивительную скрипку. Он много пил, но никогда не бывал пьян. Мы любовно разглядывали его глыбообразную фигуру с огромным животом, его выразительное женское лицо с выступающей челюстью и глубоко сидящими маленькими горящими глазами.
Мы его рисовали. На рисунках делали нежнейшие надписи. Он благодарно улыбался, но рисунков не брал. Он знал песни всего мира и передавал их со всеми присущими им национальными особенностями. Саша играл под сурдинку и речитативом напевал их. Его горячо любили моряки всех стран, он хорошо знал, как волновать их крепкие сердца. Часто мы видели, как здоровенный моряк-детина, сидя за столом с кружкой пива, под звуки его скрипки плакал, как ребенок. Особенно нам нравились две песенки, напеваемые беднотой. В одной — молодой человек упрашивает свою возлюбленную не прислушиваться к тому, что нашептывает ей ее недобрая мать. В другой — сапожник после выпитого стакана красного вина мечтает о завоевании мира.
Это был замечательный виртуоз трактирно-ресторанной музыки. Его удивительное творчество, приносившее нам много радости, запоминалось. Часто, чтобы поднять рабочее настроение, мы напевали сашины песенки.
Нападение
В 1918 году в студии «Свободная мастерская», которой я руководил, занятия шли бесперебойно. Днем живопись, вечером рисунок. На рисунок (обнаженная модель) приходило много художников: Фраерман, Елисевич, Фазини, Гозиасон, Константиновский, Мидлер и Малик.
В Одессе жилось нелегко. После бегства немцев город был захвачен австрийскими оккупантами. В них было нечто опереточное. Они вошли в город с бравурной музыкой, разноцветными флагами и транспарантами. Смена оккупантов была беспрерывной. Исчезли продукты. Рынки были закрыты. Город лихорадило. Появились воры и налетчики, руководимые их вождем, косоглазым Мишкой Япончиком.
Как-то раз поздно вечером, возвращаясь из студии, мы с Фраерманом шли по Екатерининской и по обыкновению вели оживленный разговор на любимую тему — о Париже. И вдруг, на углу Троицкой, нас остановили два налетчика с револьверами.
Один громко скомандовал: «Стой! Руки вверх!»
Мы остановились. Подняли руки. Налетчики ловко и быстро начали нас обшаривать.
— Сема, — воскликнул один, — я у них в карманах нашел хлеб. Они говорят, что художники, но это голодранцы … Что с ними делать?
— Отпустим их, — разочарованно сказал другой.
Нас отпустили.
— Идите, только не оглядывайтесь, — раздраженно добавил он.
И они нас крепко выругали.
Нас спас хлеб, который мы брали для стирания угля на рисунках вместо исчезнувших в городе резинок.
Пройдя шагов пятьдесят, мы остановились, оглянулись. Их и след простыл. Мы рассмеялись.
— Какое счастье! — сказал, радуясь, Фраерман, — что они не сняли с меня дорогое парижское пальто. Что бы я делал?
Поблагодарив судьбу за доброту, а воров за деликатность, мы весело распрощались и разошлись по домам.
Вместо венка
1911 год. Парижский Осенний салон. Теофил Фраерман участвует несколькими большими декоративными панно. В «Парижском вестнике» я даю отзыв о Салоне и о работах Фраермана. После отзыва у нас устанавливается знакомство, переходящее в дружбу. Это время было первым расцветом его творчества. О нем пишут, о нем говорят, его покупают, его хотят знать.
Фраермана этого времени я хорошо помню: крепкая фигура, широкие, мягкие жесты, легкая походка. На нем светло-серый костюм и шляпа с широкими полями. В руке трость с тяжелым золотым набалдашником. Фраерман часто появлялся в кафе, на улицах, в парках, на выставках, в мастерских художников, оставляя после себя светлый след. У него были русские и французские друзья. Он избирается членом Осеннего салона, участвует в заседаниях жюри.
1910–1912 годы были, пожалуй, для него наиболее напряженные творческие годы. Он много работал, осенью уезжая в провинцию или к океану. В этюдах было много радости и романтики. Критики следили за развитием его творчества. Материальное положение Фраермана окрепло, но его сильно тянуло на Родину, и он покинул Париж.
1915 год. Одесса. Теофил Фраерман — один из главных организаторов общества «Независимых». Он пишет большие лирические и поэтические пейзажи в сдержанных серых тонах. Собирает и объединяет художников. Все молодое, яркое, прогрессивное находит в нем друга. Фраерман не хочет рвать с художественными традициями, завещанными старыми художниками. Творчество Костанди включается в современность. Все свои большие знания и опыт Фраерман старается передать своим ученикам, достигая в этом блестящих результатов.
Фраерман был редкий педагог по культуре и знаниям. Он также был блестящий рассказчик. Знание школ, группировок, редких имен, тонкий анализ художественных произведений отличали его. Он знал и хорошо чувствовал старый Париж. Он умел со вкусом и юмором рассказывать о французских художниках и их творчестве.
Живой штрих, рисующий его как юмориста. 1919 год, Одесса. Я с Фраерманом и моей женой возвращались поздно ночью домой по Пушкинской улице. Неожиданно на нас напали грабители. Чтобы спасти свой бумажник с деньгами, я вступаю с грабителями в ненужные объяснения. Быстро оценив положение вещей, Фраерман с присущей ему иронией, обращаясь ко мне, бросает: «Отдай им деньги и не мешай. Они на работе».
Первомайское оформление Одессы в 1919 году
На второй день после прихода Советской власти я оставил свою педагогическую работу, собрал группу революционно настроенных художников и отправился с ними в исполком. В бригаду, кроме меня, входили поэт Максимилиан Волошин, художники: Олесевич, Фазини (брат Ильи Ильфа), Экстер, Фраерман, Мидлер, Константиновский и скульптор Гельман. Представляя секретарю Одесского исполкома Фельдману бригаду, я говорил ему о нашем революционном энтузиазме и о том, что все мы считаем себя работниками исполкома. Фельдман, пожав каждому руку, сказал, что новая власть рада нашему приходу и ценит наше желание работать для революции. Потом он прошел с нами в большой зал, где какой-то силач-мат