Я не знаю, куда девались эти «произведения». Возможно, что они до сих пор бесславно покоятся в музейных подвалах. Но тогда мы, художники, в их мрачной судьбе видели символическое действие освежающего и оздоравливающего ветра Октября.
Почти у каждого из нас, учеников Одесского художественного училища, был свой роман с популярной тогда картиной Костанди «Сирень». Много лирических часов было пережито перед этой работой. Мы приходили в музей тайком ради «Сирени» (она празднично висела в центре стены в богатой раме, вставленной в черный киот) и долго смиренно простаивали перед нею. Насытив юные жадные глаза, уходили, чтобы на улицах и дома с нежностью вспоминать все волнующие детали, согреваться, жить ими.
Прошли годы. Многое в моих взглядах на живопись, на искусство изменилось, но те первые чувства (то, что художники называют «Первое ах!»), которые поселила «Сирень» в моей душе, продолжают жить и волновать и по сей день. Сколько раз я ловил себя на том, что на цветущие весенние сады я глядел глазами Костанди! Но в юности мы не склонны были глубоко анализировать. Прежде в «Сирени» я видел только чудесные фосфорящиеся краски, нежные отношения, музыкальный колорит, очарование цветущего сада и грусть одинокого молодого монаха. Теперь «Сирень» для меня — яркий символ борьбы маленького слабого человека с величественной цветущей, хмельной природой. Произведение как бы с возрастающей силой развертывает и показывает неизвестные раньше новые грани.
Здесь ярко выражена костандиевская концепция: пейзаж не пассивный участник картины. Это не пушкинская «равнодушная природа», которой суждено «красою вечною сиять». Природа Костанди всегда неравнодушна, она участвует во всех переживаниях человека. Явление это мы наблюдаем и в других его выдающихся работах. В «Старичках» осенняя природа своим серебряным теплым сиянием согревает, в их грустном одиночестве, проживших уже жизнь людей.
Пользовался ли Костанди в своих работах импрессионистским методом? Несомненно. Но костандиевский импрессионизм — особый. Мастер не жертвовал ради живописности душой и сердцем. Поэтому Костанди нельзя всецело отнести к последователям Клода Моне (зачинателя импрессионизма). Человечность и гуманизм были его идеалами. Вот в чем секрет неувядаемого очарования работ Костанди. Репин это хорошо понимал.
Греческие историки рассказывают, что Платон, когда пришел его предсмертный час, благодарил судьбу за то, что родился человеком и греком. Знал ли это Костанди? Возможно.
Еще о Костанди.
Несколько слов о его технике. Он писал без сильного нажима и подчеркивания. Очень редко повышал свой голос, избегая пользоваться верхами. Середина и низы… Ни разу не прибегал к резким преувеличенным жестам, движениям. И одна характерная особенность: он никогда не показывал себя всего. Каждая работа носила характер части, осколка какой-то большой, сложной, великолепно организованной картины.
Одесские художники и море
Может показаться странным и даже невероятным, что одесские художники море не писали. Такие мастера, как Кириак Костанди и Петр Нилус, ни одного морского пейзажа нам не оставили. Вспоминаю, как-то в мастерской Костанди я случайно увидел небольшой этюдик, написанный, очевидно, для какой-то картины. Темно-синяя балюстрада и позади нее крохотный кусочек голубовато-розового моря.
— Это, — подумал я, — вся дань, которую Костанди отдал морю… Художник, который два раза в день проходил мимо моря (его дача находилась на 12-й станции около моря).
Прожив рядом с морем почти всю жизнь, известный акварелист (в старом словаре он был назван королем акварелистов) Геннадий Ладыженский написал только один большой морской пейзаж (маслом) «Пересыпский порт». Но и на этом пейзаже море было заслонено большим количеством кораблей и парусов.
Не писал также море певец одесской осени, великолепный пастелист Дворников.
Другие одесские художники (малые мастера) — Головков и Бальц увлекались больше романтикой одесского порта.
Долго я не мог понять, почему одесситы не пишут морских пейзажей, и только спустя много лет, когда я начал писать море, мне стала понятна причина их морефобства. Одесские художники любили море с его удивительной романтикой, восхищались им, часами просиживали около него и морские темы считали богатейшим живописным материалом, но они не могли освободиться от влияния старых олеографических традиций, которыми жили маринисты. Не было знаний, творческих сил писать море таким, каким его чувствует сегодняшний художник.
Они хорошо понимали, что море теперь нельзя писать так олеографично, как в прошлом веке писали Айвазовский, Судковский, Лагорио и одессит Попов.
Очевидно, нужны были новые, неакадемические средства выражения. Я убежден, что, изучив импрессионистские решения морского пейзажа таких новаторов, как Клод Моне, Эдуард Мане, молодые одесские художники, любящие море, писали бы его ярко, темпераментно и колоритно и что фактура в их работах была бы богатой и красивой. Одесским художникам была чужда живопись с клеенчатой и стекловидной фактурой. Тогда и в одесских музеях висели бы звучные, гармоничные и романтические изображения моря. Полотна, которые напоминали бы сибирские самоцветы.
Профессора медицины — художники
Все знают, что Одесса дала много выдающихся музыкантов, поэтов, писателей, художников, но мало кто знает, что Одесса дала группу видных профессоров медицины — художников. Это были не любители искусства, а видные ученые, профессионально занимавшиеся живописью.
Они активно участвовали в одесской художественной жизни: устраивали выставки с обсуждениями и организовывали изовечера с докладами.
Назову наиболее известных — анатома Лысенкова, автора известного учебника по анатомии. Он также написал пластическую анатомию для художников. К сожалению, учебник был напечатан в небольшом тираже и быстро разошелся. Достать его невозможно. Лысенков был последователем постимпрессионистов. И своими учителями считал Матисса и Гогена. Он писал преимущественно натюрморты. Писал он их в анатомическом театре, где на цинковых столах лежали анатомируемые им трупы.
Лысенков ставил столик, накладывал на него яркие южные фрукты и овощи, и с большим завидным увлечением писал их, демонстративно показывая, что искусство у него на первом плане.
Своим друзьям он часто говорил: «Человеческая энергия неутомима. Нужно только ее чередовать». Свою нежную любовь к живописи он выражал шутливой фразой: «На том свете я буду заниматься только живописью. Анатомию брошу…»
Лысенков успешно участвовал на многих больших выставках.
Профессор Снежков читал лекции в университете о болезнях уха, горла, носа. Постоянный участник южнорусских выставок. Писал осенние цветы в ярких кувшинах. Краски у него были нежные, лирические.
Живописью также занимался знаменитый окулист Филатов. На выставках он редко выставлялся. Писал выдуманные им пейзажи и раздаривал их своим друзьям.
К этой плеяде медиков-художников надо отнести и профессора-кожника Николая Юхневича, бывшего члена общества «Независимых». Несколько лет назад в Одессе была его персональная выставка. Юхневич большой и тонкий поэт. Пишет портреты, пейзажи и натюрморты. Его пастели свидетельствуют о высокой живописной культуре и большом вкусе.
Он много рисовал. Его рисунки выразительны и полны жизни. Он также успешно работал в области карикатуры.
Доктор Циклис
Заболевая, мы обращались к известному доктору Илье Циклису — неизменному другу музыкантов и художников, которых он бесплатно лечил, согревал морально, а иногда и поддерживал материально.
Это он выпестовал и воспитал наших известных музыкантов: Ойстраха, Гилельса и Марию Гринберг.
Циклис недавно умер. Ему было восемьдесят шесть лет. Его хоронила вся любившая его Одесса, пришедшая на похороны с печальными, влажными глазами и с большими букетами цветов.
Каждый, пришедший на похороны, тепло вспоминал его редкую, оставившую в душе светлый след доброту.
Молдаванская беднота, которой Циклис отдавал свое сердце и очень часто свои сбережения, приехала на улицу Розы Люксембург, где жил и работал Циклис, чтобы попрощаться с ним. Он умер, как и жил — просто и философски.
В предсмертные минуты он душевно попрощался с лечащими его врачами и друзьями, повернулся к стене и сказал: «Все кончено».
Портрет Циклиса — с 8 альбома 1960. Odessa. Professor Ilia Tsiklis. Paper Sanguine. Water colors Gouache. 38×26
Фотография Циклиса, 1960-е
На родине Шолома Алейхема
— Вот сапожник Новик! Он знал Шолома Алейхема и все о нем расскажет.
Мой юный проводник коричневой рукой указал на невысокого старика, выходившего из сада, окутанного розовым туманом цветущих яблонь, и исчез.
Медленно подойдя ко мне, старик приятным басом спросил:
— Вы ко мне?
— Да.
— Идемте в хату.
Мы вошли в просторную, светлую комнату. Сильно пахло кожей. На высоком, украшенном наивным орнаментом дубовом буфете торжественно блистал старомодный, пузатый самовар. На стенах висели выцветшие фотографии.
— Садитесь, — дружески обратился ко мне старик.
Я рассказал о цели своего прихода.
— Вы писатель?
— Нет, художник.
— Художник? Первый случай. Ко мне приезжали все писатели… Так вы хотите, чтобы я вам что-нибудь рассказал о Шоломе Алейхеме? Но я уже все рассказал… Приходится повторять…
Он вздохнул, покачал головой и добавил:
— Когда я начинаю думать о Шоломе Алейхеме, я забываю, что мне уже семьдесят четыре года. Забываю о старости, о слабости… Мне кажется, что на моей сутулой спине растут большие крылья, крылья юности…
Он вынул из кармана жестяную коробку, служившую ему табакеркой, свернул толстую цигарку и закурил. Я рассматривал старика. Небольшая, экспрессивно вылепленная голова, гордо укрепленная на тонкой жилистой шее, глубокие, резко выделяющиеся морщины и золотистые, светящиеся радостью глаза. В нем было что-то от рембрандтовских евреев.