Из дневника
Одесса — Москва, 1920 год
В Николаев приехали из Елисаветграда в пятницу ночью 22/2 или 5-го по новому. Поселились на Таврической 17/19 в нижнем этаже, где Виктор и Деви. Гуляли в окрестностях Николаева. После Елисаветграда непроходящая тоска и печаль. Собираемся в Одессу, а пока блуждаем по городу и разглядываем его сонные улицы.
24 апреля
Приехали из Одессы. Полина безумствует. Меня не впустила к себе. Изрезала в пух свои деньги.
И презирает меня.
Я ее жалею особенно, когда вглядываюсь в ее померкшее лицо. Она похудела и осунулась.
Вечером думаю наладить наши хрупкие отношения.
Помоги небо мне!
22–25 августа приехали в Москву. Дорога была утомительная, предлинная.
Николаев. Пароход «Вулкан». Херсон — пароход «Сокол». Оба — дрянные ящики. Прекрасные виды на Днепре. Хлеб, сало, каюта, клопы, рыба и изумрудные берега.
1936. Портрет тещи за шитьем. На обороте «А. Нюренберг. За шитьем. Москва. 1936». Бумага, перо. 22×27
В Александровске сели в теплушку. Компания большая. Преобладали противные типы. Хвастливые, чванные. Все ж устроили компанию-коллектив и кое-как дотащились до Москвы. Жрали, пили, курили много, чаевали повсюду и чистились от насекомых.
Москва
Поселились у матери. Хорошо приняли нас. Полинкой все любуются. Меня уважают, хотя заметили сейчас же, что у меня нет обуви. Мать Полины купила мне несколько рубашек и преподнесла их к какому-то празднику.
1937. Портрет тещи в кресле. Бумага, перо. 30×21
Полина нервничает. И завидует Зине и Дусе, у которых есть бриллианты в ушах (сколько зато говна они стоили им и унижений). А главное, наряды.
Сегодня продал тужурку за 2000 р. И купил 10 билетов в Эрмитаж. Ничего не поделаешь. Для характера и тону.
Выступал на конференции художников — тоска, комиссии и уныние. Время проходит пока вяло. Устраиваюсь в ПУРе и в РОСТА.
Надо принять солидный тон, а особенно доставать солидных денег, которые всегда меня крайне грубо игнорировали.
Самое ужасное — это отсутствие свободы и тех глупостей, без которых мне так трудно жить.
23 августа. Кв. Страстной б., 4
Сегодня первый осенний день. Дождь, серые стены в окне, мрачный разговор внизу, шум продрогших автомобилей.
Полина ушла писать к Нелидовой, предварительно густо напудрившись и ярко покрасив губы. На ней новый темно-синий костюм.
Я пишу для РОСТА сатиры-плакаты и мрачно смотрюсь в зеркало.
В Персию уже не поеду. Зачем это?
Нищеты и здесь полно, а Восток в другой раз увижу.
25 августа
Сегодня большой праздник. Получил огромный и прекрасный паек в ПУРе. Халва, сливы, абрикосы, махорка, мед, масло и спички. Я и Полина не знаем, сколько и как есть. Мы все пробовали и пробовали. Полина уверяет, что зимой это все вкуснее и что мы будем скоро голодать, а потому лучше все это спрятать.
Но ее ротик полон при этом халвы.
Я себя чувствую Ротшильдом, и долго буду я народу тем любезен, что паек мой…
Москва — Ташкент — Самарканд, 1921 год
16 января
Сегодня выступала Полинка. Первый дебют. Самостоятельная балерина. Немецкий клуб для детей. Бисировали. Говорят, что неплохо. Меня не пустила.
Был Яша. Привез много вкусных вещей. Повидло. А главное, сало! Какое сало!
Жаль, что уезжает скоро.
Собираемся в Ташкент. Надоела зима. Печка, копоть, рубка дров в коридоре, жалобы врача, живущего под нами. Вода, которую приходится таскать из погребов соседнего дома. И мы оба — грязные, замызганные. Говорят, что там уже весна. Это прекрасная пора. Надышаться? А то здесь шесть месяцев зимы. Шесть месяцев снега и морозов. Пишу холст для продажи в Ташкенте и пеку лепешки. Зарабатываю все еще в РОСТА. Гнусное учреждение.
Сейчас 12 часов ночи. Часы наши разбились. Полина спит, прислонив лицо к ковру.
Ах, Ташкент, Ташкент!
11 марта
В Москве оттепель. На улице позванивают ручейки. Появились также освободившиеся от снега крыши и яркие одежды. Голод сейчас азиатский. Хлеб 3300 р. фунт. Никак не могу выкупить своего пиджака. Наш обед — лепешки и кофе. Читал брошюры «Евреи в искусстве», «Личность и общество». Вторая сильнее и умнее. Сегодня блины у матери Полины. Я все еще пишу 2 вещи для Ташкента.
14 марта
Опять перебираемся. Комната Деви. Все лепешки и кофе. Полина с ума сходит.
9 апреля
Наконец мы в вагоне № 19. Нас шесть человек. Виктор также с дамой и довольно плотной а ля водокачка. Устали, изнервничались: похудели и пожелтели. Но сознание будущей сплошной жратвы укрепляет силы.
Поставили печку, будем жарить. Есть два кресла, брезенты, кровать и продукты.
Через несколько часов мы оставили голодную для нас Москву.
12 апреля
Стоим повсюду. Пьем, едим. Полина загорела, а я жирею.
18 апреля
Аральское море.
Жесткое, белесоватое и аскетичное море. Продают рыбу в огромном количестве. Мы купили живых карпов и пустили их в воду.
Инцидент с собачкой. Я поругался с Виктором и Полиной.
Слезы, нервы, мольбы, компресс, тихие ласки и грусть.
21 апр.
Грузим вещи. Переход семитов и антисемитов через буйный арык. Бронзовая композиция пассажиров. Бухарская миссия.
22 апреля. Ташкент
Приехали ночью и пропустили необычайный пейзаж по дороге. Вокзал самый заурядный. Единственное, что бросается в глаза — надписи на мусульманском языке. Те же красноармейцы, те же измученные северно-русские крестьяне и только несколько носильщиков с бронзовыми лицами и гортанным, крикливым языком. Мои попутчики изрядно мне надоели, особенно их тупое животное себялюбие. И мелочность.
Ночь яркая. Приветливые звезды.
23 апреля, утро
Вокзал выкрашен в яркую белую краску, резко выделяющуюся на фоне сгущено синего неба и насыщенной весенней зелени. Чувствуется, что были сильные дожди. Плакаты отчаянные. Но зато за товарной станцией — какие изумительные горы! Снежные вершины и туман василькового цвет а Будто от гор струится прохлада.
Носильщик, пирожки по 15 р. Много перцу и рису.
В уборной опять надписи о жидах!
Трамвайные вагоны своим цветом вызывают ощущение мороженого. Кремового и клубничного. Характерно для Востока.
Город производит впечатление самой обыкновенной губернской столицы. Грязь, мостики, мусор на улицах и однообразные домики дикой архитектуры. Утешают неожиданные «чайханы» и верблюды с чудесными лицами киргизов. Пахнут травой и шерстью.
Облака — как верхушки гор.
Красивые, вкусные яблоки.
Перевезли вещи в общежитие художников, которое производит удручающее впечатление.
Чай пили в чайхане.
Верблюды и арбы с арбекешами вносят большой ритм в пейзаж.
24 апреля
Живем в общежитии. Чудесный дворик с прохладными верандами и густыми кустами сухой и пряной сирени. Спим в канцелярии на большом столе, в котором хранятся все училищные бумаги.
Ходили к т. Нетчику, заведующему отделом музеев. Учреждение (впрочем, это, кажется, относится ко всему) гнусное, провинциальное. Типы исключительные. И притом чванливые и самолюбивые.
Успел уже поругаться с делопроизводителем, отнесшимся к нашей группе, как к нищим просителям. Архив — пыль и куча бумаг.
Музеи напоминают лавку больного американца или князя, как здесь утверждают.
Разглядывали зверинец. Лев, львица, кошка, два медведя и павлин. Все в маленьких клетках и растрепаны.
В улицы много вносят покоя высокие стройные деревья — тополя. Иногда они чуть наклонены в сторону и напоминают группу молящихся.
Дома окрашены большей частью в белый цвет. Земля тенистая с белесоватыми оттенками. Азии пока не видно. Говорят, что она в старом городе. Ладно.
Базар пахнет лютой провинцией, вот только столики со сладостями и корзины с урюком.
«Дух ислама еще не воспринят нами, но его испарения инстинктивно ощущаются». Так мы определили наше положение.
Тяжело видеть женщин здесь в присущей им мертвенности и грязной тишине.
25 апреля. Старый город
Да здесь действительно дышит Азия! Необычайно завитые свежей зеленью переулочки, громоздящиеся, как и сами дома, друг над другом, неожиданное журчанье мутных арыков, печальные минареты с грустными голосами зовущих к молитве, ослики, прижатые к земле своими молчаливыми седоками.
Порой, кажется, воскресает Джотто. А то и сама Библия.
Точильщик, точащий ножи примитивнейшим способом: товарищ его киргиз ремнем вертит точильный камень, а сам точильщик, старик с козлиной бородой и бронзовым лицом, точит маленькие сартские ножики, украшенные резьбой и пестрыми красками. Оба сидят по-мусульмански. Хлеба-лепешки пекутся в круглой печи, так что тесто, смоченное водой, прилипает к стенке печей и печется. Мне особенно понравилось, как ловко и славно пекарь их прилеплял и сдирал с глиняной печки.
Морковь они режут тонкими ломтиками и кладут в плов. Национальное кушанье. Вкусное. В нем есть старина, здоровая и простая. Чувствую роман с «пловом».
Старый базар. Крытый рынок. Грязь.
Ослики, верблюды, напоминающие лордов своей величавой поступью и кроликов своей беззащитностью.
Сартянки в чадрах: робкие, загадочные, с расслабленной от гаремной жизни походкой. Они продают вышитые ими тюбетейки, носящие в своей форме и цвете следы тайной робости и замкнутости.
Лавочники в ярких чалмах, похожие на рембрандтовских библейских героев. Ах, если бы еще жил Рембрандт! С каким наслаждением он бы появился здесь.
В некоторых старых лицах чувствуется большая своеобразная культура, тянущаяся какой-то неизъяснимой линией через их лики. Глаза, полные тихого ума, нос и губы, знающие горячие молитвы. Борода, привыкшая к ласкам сухой, спокойной руки!
В некоторых лавчонках продавцы сидят, как Будды перед которыми несколько кусков пестрой халвы или зеленого табаку.
Познакомился с двумя сартами. Благородное чувство гостеприимства.
1 мая
Солнечный, яркий день. Площадь.
Цветник ярких халатов, тюбетеек. Обернувшись, вижу горы, покрытые голубым снегом. Удивителен детский оркестр из флейт, похожих на крик чаек, и барабанов, кашель которых очень возбуждает.
Прошло поразительно много сартов — различных Союзов. Женщины в чадрах, киргизы с медными лицами на нервных лошадках с необычно приветливыми головами. Верблюды, духовые оркестры, праздничные халаты, восторженные звуки, похожие на крики зверинца, пестрые лица и кобальтовое небо.
3 июня
Открыли выставку. Я и Лопухин измучились. Грузил, вешал, писал статьи, клеил и, после всего, приветствовал. Виктор после пожара отдыхает в лоне своего гарема. Вид его удручающе действует. Курьезно, как его две наложницы кормят, поят и одевают и смотрят за его туалетом, а он, изнемогающий, но полный величия, с должным достоинством принимает все это.
Заработки слабы. Да и сам Виктор мешает. Ни ему, ни нам, значит.
Лунные, прекрасные ночи полны сказочного серебра и радости.
Полина поправилась, я пожирел.
7 июня
Полина выступала в Шейхентауре. На земле, покрытой коврами. После борьбы и «гимнастеров», как их называют здесь. Гимнасты самой последней марки. Я гримировал ее и ее партнера — некоего Галли. Масса волнений, шума, давка, яркие керосиновые лампы и Полина в пачке, чуть подстегиваемая рюмкой спирта, которой я ее угостил. Аккомпаниатор лепетал где-то за сценой хрупкий «па де классик».
Танец прошел довольно ретиво, хотя публика не очень щедро аплодировала. Полина ушла с разбитым сердцем. Дома даже поплакала и чуть не решила бросить балет. Глупо и смешно.
И все оттого, что мусульман решила угостить классицизмом вместо «лезгинки» или «казачка».
9 июня
Опять концерт, но уже по другой программе. Полина не классицирует, а угощает сартов знойными «па» татарских и испанских танцев. А главное, шестым номером было выступление известного моменталиста-художника (так меня назвал пианист). Я подвел Виктора и Лопухина довольно, кажется, здорово. Конферансье вместо моей фамилии назвал их фамилии. Получилась двойная, звонкая фамилия. Я рисовал сцены из жизни нашего ненаглядного и изумительного кролика Пина.
Детям очень понравилось это. Пили после всего чай. Я преподнес Полине букет цветов «за храбрость и экзотику».
Шейхентаур напоминает ярмарку, дикую, пеструю. Каша звуков и красок.
15 июня
Пишу мечеть. Четыре раза переписывал ее. Все думаю о валерах. Они меня преследуют. Я начинаю, как бы только теперь, понимать живопись. Конструировать легче, чем достигнуть валеров. Хочу написать 10 вещей и все валерных. Нарисовал уже 15 рисунков.
27 июня
Необычайно молятся. Среднее между пляской эпилептиков и пляской пьяных неврастеников. Во дворе, на ковре. Кругом пьют чай и едят плов из огромных блюд пальцами. На крыше мечети женщины в чадрах с ревущими грудными детьми. Вот заунывно с плачем запел мулла. Хоровод остановился. Разделился на пары, которые с плачем и воем стали обниматься. Я вижу лицо одного старца, склоненное на плечо экзальтированного юноши, глаза которого, как угли горячие.
Меня встречают как многоопытного иностранца. Я думаю о веках мусульманства и его своеобразной культуры.
Еще раз подробно всматриваюсь в их потные, возбужденные лица, перевожу свой взгляд на темно-синее небо, на бесцветную массу женщин и, крадучись, выхожу в узбекский липкий и серо-коричневый переулок.
Переехали в новый город. Во двор, где живет Лопухин. Ближе к столовкам и учреждениям. Утром чайхана — абрикосы, лепешки. Причем, Полина для «убиения малокровия» проглатывает еще 1/4 фунта колбасы.
Прочел лекцию об анализе и синтезе в современном искусстве. Учащиеся выражали, не скрывая, свои симпатии ко мне.
Выступал оппонентом Федорченко. Собрание заголовков книг и пустых фраз. Чувствуется, что его слова связываются только какой-то внутренней ассоциацией. Одна фраза тянет другую без логической необходимости. Я его, кажется, недурно почистил. Особенно насчет «жвачности».
Опять инцидент с Виктором. Он для себя и Зины приготовил командировочные, а меня и Лопухина умышленно забыл. Никак его не научишь быть другом. Весь соткан из лжи. Крупно поговорили. Ему кажется стыдно, так как он избегает моего взора. Не работаю пока. Все надежды на Самарканд.
1 июля
Собираемся в Самарканд. Разочарованные в Востоке Ташкента мы строим сказочные планы насчет Востока Самарканда. Нужно купить изюму, муки, кошму, еще один халат. Потом нужно спасти минареты от их жуткой участи, а главное, нужно успеть написать еще пять вещей. Это, кажется, самое динамичное желание.
Завтра читаю в 1 час дня в высшей школе лекцию о «Детском творчестве», а вечером в 5 часов на вокзал. Опять багаж, усталые плечи, возня с кипятком. Кролики Пин и Пена поедут в вагоне особого назначения.
3 июля
Вагон. Довольно удобные места. В окнах все горы и горы. То тихие и низкие, то свирепые, с отвесными, совершенно гладкими плоскостями. Проехали через ворота Тамерлана. На скале с правой стороны надпись на арабском языке. Испытываю какое-то особенное ощущение: встает образ этого великого человека-воина с его несметными полчищами с пестрыми тюрбанами и круглыми шашками, с гиком несущимися по равнинам диких трав и кустарников, окрашенных в цвет желтой глины. Его мысли.
Пьем повсюду чай, воду. Поезд еле-еле тащится.
Поражают снежные горы с их убором снежных полос. Мне кажется, что отсюда и пошел их мусульманский убор. Нежные ослики. Звон голубых птиц и резко светящее солнце.
4 июля. Самарканд
Вокзал самый заурядный. Провинция и плохая. Пыль. Садимся на арбу (здесь они более низкие и менее удобные) и едем вдоль прекрасных тополей. Пять верст до города. Покупаем урюк (250 р. фунт). Заехали во двор Наркомпроса. Устроились в швейцарской. За нами ухаживает милая русская няня. Спим на веранде. Купаемся в бассейне.
Были на базарике. Грязно, мертво и бедно. Говорят, что зато в старом городе все — чудеса. Много попадается евреев. Или очень худые, или очень жирные. Скорее на Регистан. Новый город производит самое удручающее впечатление. Духота, редкие и прегрязные арыки, заспанные и безличные лица пешеходов, замызганные домишки и пыль, покрывающая все — и небо, и надежды, и крупную, вкусную вишню.
5 июля
Мы наконец-то в самом сердце Туркестана и, пожалуй, мусульманского мира. Издали нас приветствуют руины Улук-Бека. Будто серая глина, залитая акварелью или засыпанная бирюзой и александритами. Поразительно склеены кривые и прямые массы. Арки, минареты, порталы, купола. Все это изумительно связано в одну гармоничную глыбу. Подъезжаем ближе — Улук-Бек! 15 век. Смесь бирюзы, ультрамарина с глиной — бледно желтой глиной, с которой придется, как видно, часто встречаться. Напротив Шир-Дор. Двойник и копия. Далее Тыла-Кары. Черное золото. Все три образуют стены для площади — Регистан.
Вокруг лавочки, грязные чайханы, ящики, в которых спят и болтают таджики. И рядом величественные руины, спящие в заколдованном сне неповторимых лучей Тимура-Тамерлана. Много ревущих осликов с острыми, небольшими копытцами и тонкими ножками. Всадники непропорционально велики и как бы прижимают осликов к земле. Смешны их ноги в туфлях, широко разбросанные по сторонам серой шерсти ревущих осликов. Здесь больше уборов, традиций в архитектуре, улицах, чем в Ташкенте. Чувствуется дыхание старины.
Мы остановились в мастерской комиссии. Степанов хорошо нас принял. Он чуть глуп.
Спешим увидеть базар и узнать цены на урюк и муку. Сегодня шумный день. Ах, Регистан, Регистан.
6–7 июля
Взбирались на минарет Шир-Дора. Прекрасный вид открывается на весь город, лежащий в широкой долине, обнесенной снежными горами. Рассматривали реставрированные места на мечетях. Изумительное безвкусие! Казенные заплаты. Город похож на муравьиную нору и ласточкины гнезда. Сверху его как бы и нет. Крыши плоские, заросшие сухой травой. И только полуразрушенные купола, торчащие, как спящие головы, покрытые старыми шляпами, говорят о сказочном Самарканде.
Был диспут на моей лекции «О пролетарском искусстве». Меня пощипали, но и я не остался в долгу. Мне после жали руки, но я боюсь, что не те жали, кого бы я хотел.
Полина чертовски капризничает. Ей Азия осточертела. Все в Москву тянется.
Рисую деревянные домики. В них есть узорная, своеобразная композиционная логика. Столбики со следами Персии, Индии и Китая. Такая же эклектичная роспись. Глаз не успевает получить цельное, законченное впечатление — его уже запутывает новый узор или новая вязка частей предмета, дома. Такой же пейзаж.
13 июля
Смотрели Шах-Зиду. Много в ней упадочного, перестроечного и переписанного. Все же умели декоративно разрешать связь постройки с пейзажем необычайно. Бирюза здесь ярче, ультрамарин гуще. Красные, желтые гуще, но может быть это и есть упадок. Улук-Бек скромнее и глубже.
19 июля
Дома (у нас новый домик с видом на руины Улук-Бека и Шир-Дора) хорошо и уютно. Зной невероятный. Дух захватывает. Дышать нечем.
Как будто в кузнице около раскаленной печки. Босиком трудно ходить. Я пробовал ходить и чуть не обжегся. Даже сарты и те избегают появляться на улице до прохладного ветра вечера. Наши кролики прячутся.
Я рисовал Улук-Бек.
22 июля
Полина меня очень волнует своими болезненными капризами. То, что сейчас туговато с деньгами, заставляет ее плакать и упрекать весь мир в ее несчастьях. Я глубоко сожалею, что вместе уехали на Восток, где отсутствие той или другой мелочи, неудачный обед — заставляют ее волноваться, часами и днями. Она совершенно непригодна для жизни вне родственников и жирных щей. Сейчас она лежит в белом платье с опухшими глазами (они прикрыты мокрой тряпкой) и воспаленным лицом. Выражение фигуры убитое и глубоко несчастное.
26 июля
Появился виноград густо-сиреневый и бледно-зеленый. Его продают на больших подносах красной меди. Дыни, зеленый мягкий инжир, огромные, матовые сливы. Вишня, абрикосы уже уходят. Взамен их яблоки и груши лежат в широких, плоских корзинах. Я боюсь, что при наших средствах нам не удастся всего этого вкусить.
Солнце все знойнее и знойнее. Днем не знаешь, куда девать себя. Каждый клочок тени — оазис. Единственное утешение — источник. Холодная, прозрачная вода по пояс. Когда погружаешься в него, кажется, что ты в ледяной ванне.
27 июля
Полину усадили на ослика, а я, товарищ Вогман и хозяин нашей квартиры, пешком окружая «всадницу», двинулись в «кишлак», где хозяин собирался нас угостить по-мусульмански. Дорога вечером после жары чудесная, виднеются тихие развалины старых храмов, неожиданные каракачи в виде огромных зеленых шаров и спешащие на осликах, окруженных пылью, деревенские жители. Полина великолепна.
Мы в кишлаке. Небольшой дворик, окруженный глинобитной стеной. Посредине на возвышении в виде театральной декорации особняк, серый, как пыль дорожная. Нас приняли в беседке, построенной специально для гостей. Купались. И сейчас же лихо взялись за фрукты. Наш «бабай» определенно впадает в транс. Что с ним? Мы все втроем строим шутливые предположения насчет его скаредности и скупости.
Пьем чай, который бабай раздает в юмористических дозах, и с животной жадностью поглощаем его фрукты, специально для нас нарванные. Его лицо полно грусти. Плов покрыт ломтиками какой-то падали. Вонь отчаянная, но мы с упорством съедаем плов, а мясо незаметно для него выбрасываем в гущу ночной зелени. Халва молится, чтобы мы обратили на нее должное внимание. Спали превосходно.
Утром т. Вогман появляется с виноградом. Я помогаю ему красть у соседа при мрачной улыбке «бабая». У нас полные карманы инжира, гранатов. Мы ждем кровавого поноса. Хозяин все мрачен. Видно, что мы его изнуряем. В 9 часов вечера Полину усаживаем на того же ослика и тихо плывем в Самарканд.
28 июля
Финансы мерзки. Лопухин, мерзавец, заболел холерой в Ташкенте или просто забыл о нас. Мы боимся дойти до голода. Неужели и в Самарканде придется поголодать? Меня спасают лекции, которые я свирепо и упорно читаю на самые разнообразные темы. Наш коврик и наша кошма пропадут, так как у нас нет мелочи выкупить их. Это решительно убивает Полину. Сегодня опять нет ни гроша. Мы опять пилигримствуем на толкучий рынок с моей рубахой и полининой тряпкой. Под влиянием сих дел начинаем строить нежные планы насчет Москвы, которая нам сейчас кажется доброй и отзывчивой.
Август
Жара. Духота. Виноград. Дыни. Чай. Супы. Собираюсь в Ташкент. Скандалы в Самарканде.
17 сентября
Сегодня ночью выезжаем из Самарканда.
Унижение перед станционными смотрителями, виноград, борщ на базаре, арбузы и махорка. Наблюдал разгрузку детей из голодных мест. Жуткое зрелище.
Полина возится с температурой. Инфлуэнция и нервы.
Мне подарили прекрасную персидскую книжку с литографиями.
В вагоне опять уныние и тоска.
20 сентября
Бегаем, как крысы ночью по трапу. Все по делам жалованья. Хочется наесться солнца, винограду и белых лепешек. Есть группа художников. 15 человек под моим руководством. Весь наш багаж покоится на перроне и производит унылое впечатление. Полина рвется в Москву, как пять месяцев тому назад рвалась из нее. Так занят, что забыл взглянуть в сторону снежных гор, всегда меня успокаивающих. Все жратва, изюм, мука. Тошнит от продовольственных дел.
24 сентября. Самара
Доехали в двух купе.
Теснота сказочная. И такая же вонь. Моя соседка задалась определенной целью — отравить меня. Ночью кражи. Вагон без света. Мы накупили дынь для москвичей — и думаем их умилостивить. На всех станциях сутолока. Спешим, торопимся, скупаем, обжираемся и со скрежетом протискиваемся в уборную, где — увы! — опять кем-то свалены мешки с продуктами.
Самара нас встретила, как и по дороге в Туркестан, вонью и грязью.
Я весь пропитан запахами мочи, борща, кожи, кала и липкого ржаного хлеба. Впечатление кошмара производят бродящие группами и в обнимку голодные дети в грязных, вонючих отрепьях. Запомнилось лицо одной девочки, у которой руки были, как у старухи. Костлявые, высушенные, желто-пепельного цвета. Она поднимала с грязного железнодорожного пути куски кожицы дыни и обсасывала их.
У входа в приемный покой на дрогах замусоленный казенный гроб, рядом внизу возле колес слепая женщина дико оплакивает умершего. Чуть поодаль торговка луком и подсолнухом. Серый забор, такое же выцветшее небо и крепкая площадная брань милиционеров.
Спали в зале 1-го класса.
«Пробовали» два раза борщ с запахом сальной свечи.
Полина остригла волосы и, к радости нашей, уплатила всего лишь 4 тысячи. Это были наши последние деньги.
Опять мытарства у начальника станции и унижения перед милицией.
29 сентября. Сызрань
Были на Волге.
Я вымыл свой пиджак, отстирал свой серо-бурый платок. А главное, умылся и даже неплохо. Пейзаж бабистый какой-то. Уж больно ручной. Баржи спят, берега дремлют, вода чуть движется. Но воздух чист, и радостны дали. Полине очень понравилось сидеть и глядеть, как маленький, чуть заметный пароходик с пискливым свистом и длинным хвостом дыма прятался в берегах голубого тумана.
Позади нас русский пейзаж с березками и желтой листвой. Осень. После Туркестана как-то особенно глубоко дышалось. Белизна березок и горящее золото листвы.
Говорили и мечтали о России.
3 октября
Дали дрянной вагон. Промокли и простудились. Купили поросенка. Повсюду скандалы. Насилу дотащились. Завтра будем в Москве.
4 октября. Москва
Солнечный день. Все мы надоели друг другу. И, кажется, с удовольствием разойдемся. Что готовит мне белокаменная и грязная Москва? Кажется, в воздухе какое-то безразличие и равнодушие ко мне.
Хочется заглянуть в глаза ее.
5 октября
Снег и хождение по учреждениям. Квартиры нет, дела опять нет. Холод, дрова, копоть и заспанное, неумытое лицо.
Хочется сбежать заранее за границу.
13 октября
Переехали на новую квартиру. Б. Сухаревская, 4/11, кв. 29.
Комната не плохая. Из окна — прекрасный вид на московские застройки, ящики с квадратными дырками.
Зато небо хорошо видно — как опрокинутое море.
Начало ноября
Полина ведет себя, как в доме умалишенных. Каждый день концерты, заканчивающиеся слезами и упреками в моей подлости и особенно скупости. Совершенно невозможно жить с ней. Сплошная санатория. И я чувствую себя больным от ее тяжелых, давящих нервов. Хочется какого-нибудь конца. Совершенно не могу работать. Мне приходится весь день тратить на раздражение, упреки глупейшие.
Каракулевое пальто, бриллиантовое кольцо и еще что-то в этом роде.
В общем, какая-то тина, засасывающая меня со всеми моими надеждами, чувствами и радостями, которые мне удалось сохранить, несмотря на все тяжкие условия жизни. Мне приходится все время решать такие вопросы: год грязной, тяжелой халтуры, ни одного рисунка или масла и котиковое пальто — или…
19 ноября
Сегодня вечером Полина вместо брома приняла сулемы. Ее отвели (меня не было) в Шереметьевскую больницу, где ей сделали промывание. Я слышал за дверью ее отчаянные крики. Все надежды на слабый раствор сулемы. Со дня приезда в Москву сплошное невезение. Думаю и верю, что на этом закончатся испытания. Сейчас она спит в комнате нашей. Мне ее искренно жаль.
Москва, 1922
1 января
После двух месяцев мытарств, невыразимых ощущений, грязных дней с Леней и его протеже, после тысячи часов в Жилкомах, Культпромах — получили магазин Мозера. Чувствую, что к неблагополучию.
Компания у нас изумительно разнокалиберная, разношерстная. Не выдержим.
В магазин пришли с хлебом-солью. Расцеловались, но надолго ли?!
Мы уже деремся из-за будущих миллионов, готовы вцепиться друг другу в горло и пить жадно кровь другого. Особенно упорствует Леня. Ох уж этот Леня! Ничему он не научился или, вернее, всему.
Ищем финансистов. Я нашел Моснарком.
Что из всего этого выйдет? А вдруг ничего? Уж больно все напряженно.
Семья Нюренберга, 1924
23 февраля
Сегодня уезжаем в Елисаветград.
Успокоить семью и поглядеть, какой холм земли над нашей дорогой матерью вырос.
Никогда уже мне не говорить «мама» или «мать».
Мать умерла 26 января в 6 часов утра, не приходя в сознание.