В РОСТА деньги выплачивали два раза в месяц. В кассу мы приходили с мешками, так как получка иногда представляла объемистую и довольно увесистую кучу бумажек.
Получив деньги, мы отправлялись на Сухарев рынок, где у мешочников можно было достать муки, украинского сала, махорки.
28 декабря 1921 года после приема наших плакатов Маяковский, сверкая глазами, торжественно заявил:
— Друзья, начальство РОСТА за нашу работоспособность и энтузиазм решило нас наградить новогодним пайком. Каждый из нас получит восемь кило конины и десять кило мороженых яблок. Завтра в 11 часов дня вы должны прийти с санками и тарой на Никольскую, 14. Во дворе увидите вывеску: Продуктовая база РОСТА. Вас там будут ждать. Не опаздывайте. Все. И, улыбаясь, с комической серьезностью добавил:
— Не набрасывайтесь на паек. Умейте себя вести прилично и достойно.
Новый год мы встречали достойно и весело. И сытно.
По вечерам часто собирались у Осмеркина. В его большую и светлую комнату приходили Кончаловский, Лентулов, Малютин. Маяковский появлялся редко. С его приходом вечеринки стремительно превращались в бурные диспуты.
Поэт торжественно усаживался в качалку и, ритмично покачиваясь, снисходительно спокойно начинал:
— Все натюрмортите и пейзажите… валяйте, валяйте…
Мы настораживались.
— Конечно, все это для фронта и для Донбасса. Вот обрадуете бойцов и шахтеров. Спасибо скажут. Утешили москвичи. Дай им бог здоровья…
Лицо Осмеркина делалось бурым.
— Вы хотите запретить живопись? — спрашивал он, еле сдерживая свое раздражение.
— Да, да, я ее запрещаю, товарищ Осмеркин.
— Вы бы всех загнали в РОСТА…
— И загоню!
— Тоскливо станет…
— Да, натюрмортистам и пейзажистам будет невесело.
Спор явно приближался к ссоре. Чтобы отвлечь внимание спорящих, жена Осмеркина приносила огромный, покрытый копотью чайник с бледным морковным чаем и блюдо с тощими, серыми лепешками. Пожевав лепешку, Маяковский морщился и ядовито бросал:
— Вкусно, как ваша станковая живопись.
Иногда к себе в гости приглашал член «Бубнового Валета», талантливый живописец — Куприн. Человек, умевший умно бороться с наседавшей на него тяжелой нуждой. Чтобы отвлечься от этой утомительной борьбы, он, кроме живописи, занимался музыкой.
Он сам построил домашний орган и играл нам на нем свои этюды. Часто спрашивал заинтересованно и недоуменно:
— Ну как, нравится? Говорите откровенно!
Отсутствие в продаже красок и кистей его не волновало. Он доставал цветные порошки, льняное масло и на литографском камне натирал для себя (а иногда и для нас) масляные краски. Он научился делать кисти, которые были пропитаны его дружелюбием.
Свое стихотворение «Необычайное приключение…» Маяковский прочел нам на вечере у М. М. Черемныха. Поэт приехал из Пушкина, где он несколько дней отдыхал и работал. Он привез новое произведение и хотел его прочесть «своим». Мы собрались на квартире Черемныха (она находилась в доме РОСТА). Были: Н. М. Керженцев (заведовавший тогда РОСТА), И. А. Малютин, О. М. Брик, я и моя жена.
Гостеприимные хозяева угощали нас (это в то-то время!) чудесными сибирскими пельменями и коньяком.
После ужина Маяковский прочел «Необычайное приключение…»
Читал он в тот вечер с особенным подъемом. Когда он своим мощным голосом произнес:
Светить —
и никаких гвоздей,
Вот лозунг мой и солнца! —
мы бросились к нему, почувствовав непреодолимое желание пожать ему руку, обнять и поцеловать его.
— Как настоящие алкоголики. Лезете целоваться, — ворчал он.
Весна 1922 года, 22 мая.
На запыленных, пустующих окнах магазинов появились большие белые афиши. Жирным шрифтом на них было напечатано: «Мы и ЛЕФ». Диспут. Политехнический музей. Вход бесплатный. Начало в 6 часов вечера.
Я рассказал об этой афише заведующему отделом искусств в газете «Правда». Он равнодушно меня выслушал и сказал:
— Сходите в Политехничку, поглядите и послушайте. Если будет интересно — напишите сто — сто пятьдесят строк.
Я согласился.
22 мая вечером, захватив альбом для набросков и блокнот для записей, я отправился в Политехничку. Народу было немного. В основном художники и скульпторы с Верхней Масловки. Увлечение диспутами в те дни уже начало угасать, и никакими яркими афишами затащить народ в музей нельзя было.
Доклад о том, как создавался АХРР, читал художник Кацман.
Неожиданно на сцене появился Маяковский. Он был подобен грозовой туче. Подумать только — в Политехническом музее, в его рабочем кабинете, бесцеремонно расположились его злейшие враги — ахрровцы и ведут себя так, будто это их музей! Может ли он молчать?
Кацман читал монотонно (сохраняю стиль и язык докладчика):
«В чайной около завода мы обедали весело и шумно. С нами обедали извозчики, рабочие и деревенские мужики. Паша Радимов читал свои стихи. Немного подкрепившись, мы еще более радостно настроенные идем к заводу. Объясняем, кто мы и зачем.
Нас понимают без пояснений.
Всячески помогают. Ведут нас в литейную, которую я лично никогда не видел раньше».
Тут Маяковский, не выдержав, вскочил на трибуну и во весь свой мощный голос бросил в зал:
— И с таким «докладчиком» вы сюда пришли, чтобы нас громить???
В зале наступила напряженная тишина.
В этот момент на сцене появился художник и поэт Павел Радимов. Увидев его, Маяковский бросился к нему и, не стесняясь окружающих его художников, грубо обругал его поэзию.
Радимов весело поглядел на Маяковского и молча прошел мимо. Мужество и сдержанность Радимова меня восхитили. Другого поэта такое грубое нападение сбило бы с ног.
— Кто хочет выступить? — спокойно спросил председательствовавший Радимов.
К сцене несмело направился художник Богородский. Увидев его, Маяковский вспылил еще больше и, погрозив кулаком, крикнул:
— Федя, вернись на свое место!
И Федя покорно вернулся на свое место.
Так «хозяин Политехнички» поступал со всеми пытавшимися выступить знакомыми художниками. Диспут был сорван.
Впервые я видел Маяковского таким возбужденным и раздраженным.
Неприязнь Маяковского ко всему устоявшемуся в искусстве, стертому временем и пошлому была исключительно острой. Он ненавидел все проявления штампованных форм. Вспоминаю его выступление на одном собрании в редакции «Правда» в связи с проектом издания нового сатирического журнала, свободного от «академической юмористики». Долгое время, как всегда в этих случаях бывает, мы все бились над тем, как назвать журнал. Обсуждалось много названий, но ни одно не удовлетворяло собравшихся. Маяковский предложил подчеркнуто простые названия: «Махорка», «Мыло», «Мочалка», «БОВ» (Большевистское веселье). Остановились на «БОВе».
Традиционный тип художника, длинноволосого, неопрятного, с широкой шляпой и с этюдником на плече, раздражал его.
— Богема! — говорил он тоном, придававшим этому слову характер крепкого ругательства.
Встречая нас на улице с этюдниками и холстами, он кидал нам:
— Попы во облачении!
В стеклянном зале ВХУТЕМАСа, рядом с лихим лозунгом «Изучай трансконтинентальные лучи!», висел другой в духе Маяковского: «Расстригли попов — расстрижем длинноволосых академиков!»
Вхутемасовцы справедливо считали Маяковского своим вождем. Их привязанность к нему была настолько велика, что они не знали, как ее получше выразить.
Он часто бывал у них. Приход его был шумным праздником.
Окружив поэта тесным, крепким кольцом, вхутемасовцы увлекали его в холодное здание. Он любил читать им стихи. И, пожалуй, нигде его могучий голос так победно не гремел, как во вхутемасовских залах.
По окончании чтения, окруженный кольцом друзей, он попадал на двор (знаменитый вхутемасовский двор, похожий в то время на Запорожскую Сечь) и наконец на улицу Рождественку. И только тут кольцо разжималось. Его отпускали до «ближайшего дня».
Уезжая в Америку, друг Маяковского Давид Бурлюк вынужден был бросить в мастерской все свои работы на произвол судьбы. Чтобы спасти их, Маяковский достал большую телегу, погрузил на нее вперемешку все полотна (некоторые были в рамах) и отправил их на Красную Пресню к одному фотографу, приятелю Бурлюка. На Трубной площади мне посчастливилось встретиться с этой необыкновенной телегой, плотно груженой живописью. Телегу сопровождал пожилой ломовой. На крутом повороте в сторону Цветного бульвара телега накренилась и на мостовую свалились два полотна. Я подбежал к ним и поднял их. Поравнявшись с ломовым, я ему громко сказал: «Остановитесь, дядя! Вы уронили картины!» Но ломовой, лениво обернувшись, равнодушно махнул рукой и сказал: «Бери их себе», взмахнул кнутом и погнал лошадь. Я взял холсты и отнес их домой.
Тщательно промыв их, я увидел два пейзажа импрессионистской школы. Янтарные сосны на фоне сине-кобальтового неба. Живопись яркая, пастозная. В правом углу была подпись: «Давид Бурлюк».
Через несколько дней, встретив Маяковского, я рассказал ему об этом.
— Вас, Нюренберг, — сказал он, улыбаясь, — поздравить надо! Вы разбогатели. У вас два ценных Бурлюка. Берегите их!
Многие агитвагоны, отправлявшиеся на фронт, расписывались роставцами. Вагоны эти стояли на Курском вокзале, на запасном пути. Расписывались они с двух сторон по нашим эскизам и выглядели необычайно ярко и красочно. В работе нам активно помогала блестящая бригада всегда веселых трафаретчиков из ОБМОХу (Общество молодых художников). Работа велась в боевом порядке. Медлить нельзя было ни одного часа. Маяковский сам следил за этой работой: он не только писал тексты для лозунгов и эскизы для росписи, но и вникал во все детали работы художников. В спешке подмастерья часто делали ошибки в тексте и в рисунке. Маяковский знал об этом. Не доверяя им, он лично отправлялся на вокзал, чтобы проверить, как выполнена работа.