Декларация общества художников «Московские живописцы»
Пятнадцать лет тому назад, в 1910 году, в Москве возникло общество «Бубновый валет».
Эксцентрическое название общества уже само по себе являлось протестом против мещанского эстетизма предреволюционной эпохи.
В то время официальная Высшая школа живописи жила традициями академии, подвергая все новое и свежее преследованию. Особенно резко школа выступала против живописи французских импрессионистов, в своем творчестве использовавших оптическое открытие знаменитых физиков Шевреля и Гельмгольца.
Школу пугало не только открытие учеными нового живописного мира, но и те средства выражения, которыми пользовались их последователи.
Выступая против своих профессоров, передовая молодежь — Кончаловский, Куприн, Лентулов, Машков, Осмеркин, Рождественский, Фальк и Федоров — понимала, что только уход из школы может улучшить и укрепить ее положение. И в 1910 году группа демонстративно ее покинула и основала общество «Бубновый валет».
Своим первым делом общество считало активную борьбу с чуждым Революции упадочным искусством. Надо было покончить с развившимися в то время литературщиной, мистикой, стилизацией и другими явлениями декаданса.
Группа «Бубнового валета» должна была выступать против попыток подменить реализм эстетизмом, выступать также против беспредметников и производственников.
Вторым делом «Бубновый валет» считал создание Высшей художественной школы, где молодежь могла бы изучать новые методы и приемы современного искусства.
«Бубновый валет» верил, что революционное содержание может быть передано только новой формой и что в социалистическом обществе искусство, лишенное больших живописных традиций, не найдет себе места.
Действительные члены общества художников и скульпторов «Московские живописцы»:
Живописцы:
Грабарь И. Э.
Кончаловский П. П.
Куприн А. В.
Лентулов А. В.
Машков И. И.
Осмеркин А. А.
Рождественский В. В.
Удальцова Н. А.
Фальк Р. Р.
Федоров Г. В.
Шестаков Н. И.
Скульпторы:
Королев Б. Д.
Ясинковский Н. П.
Из дневника, 1922
На Пушкинской площади, рядом с памятником великому поэту, в старом открытом павильоне, где летом по вечерам играл духовой оркестр, открылась выставка двух умеренно левых скульпторов — Габо и Певзнера.
Выставлены были преимущественно головы. Материал — глина, гипс и пластилин. Лучи весеннего солнца, доброжелательно заглядывая в павильон, ярко освещали скульптуры. И украшали выставку. На двух фанерных щитах были расклеены серые листы с декларацией этих двух молодых скульпторов. За последние два года привыкший к манифестам, декларациям и аннотациям, я в этих афишах нашел мало нового. Тот же стиль, та же критика почетных и известных имен и те же хвастливые обещания.
Работы были, несмотря на некоторый налет левизны, пластичные и приятные. Во многих скульптурах ощущался темперамент авторов.
Выставка производила приятное впечатление.
Несколько слов о Баранове-Россине
Баранов-Россине учился в Одесском художественном училище и ежегодно на Осенней выставке выставлял приятные по колориту и смелые по фактуре морские и речные пейзажи. Особенно ему удавались живописные рыбачьи шхуны на фоне закатного неба. Вспоминаю, как уже в юности он мечтал о новом живописном стиле, который должен сделать художник, изобретатель новых средств выражения.
Он мечтал о Париже, о живущих там новаторах, с которыми он свяжется и близко познакомится. Мечтал и я об этом мировом художественном центре, надеясь в нем пожить и поработать. В 1911 году моя мечта стала явью: я учился и работал в Париже. Когда я туда приехал, Баранов-Россине уже жил в этом великом центре искусств и считал себя парижанином. Встретил он меня тепло, пообещав познакомить с известными художниками и дать советы, как освоиться в Париже. Меня это тронуло.
Встречались мы с ним по вечерам в знаменитом кафе «Ротонда» — на бирже художников, маршанов картин и коллекционеров. Приходил он в бодром, несколько приподнятом настроении. Говорил только о том, что могло сулить нам радости. Чувствовалось, что он вошел в стиль и ритм Парижа и был рад тому, что я, его старый школьный товарищ, буду брать у него уроки трудного, но почетного искусства — как победить холодноватый и скуповатый Париж. И сытно прожить в Париже день, потратив только один франк.
Однажды вечером я встретил Баранова-Россине в «Ротонде». Он изменился, осунулся, щеки его не горели, как в Москве. Я его попросил выпить со мной чашку кофе. Он сел. Меня удивило, что он был неразговорчив.
— Я на время, — сказал он тихо, — ушел в мир изобретений. Но через год я вернусь обратно к своей родной музе. Сейчас я работаю над новой палитрой, и все свои мысли отдаю ей.
Через несколько дней он пришел в кафе в очень возбужденном состоянии. Глаза его горели, рот был сжат, рука, которую я пожал, была влажна.
— Что с тобой, Володя? — спросил я.
— Я был у Матисса… Палитра ему очень понравилась. Хвалил ее.
И добавил полушепотом:
— Я попросил знаменитого мэтра написать отзыв о моей палитре. И вот что он написал: «Ваша палитра, месье Баранов-Россине, принесет художникам большую пользу. Она расширит их творческие горизонты и даст новые представления о колорите. А. Матисс».
Володя был счастлив. Немного помолчав, он добавил:
— Может быть, ты напишешь статью о моей палитре? Я соберу не сколько отзывов о ней и отнесу их в редакцию газеты «Комедиа».
Я внимательно рассмотрел показанную им палитру. Это была обычная палитра живописца, оклеенная шестью разноцветными кусками фанеры. Она показалась мне интересной.
— А ты, Володя, сам пробовал ею пользоваться? — спросил я его.
— Конечно!
— И что же? Колорит усиливается? Звучность цвета становится ярче?
— Безусловно!
Я пообещал ему написать статью, но вскоре уехал в Россию.
В 1920 году я встретился с Барановым-Россине в Москве во ВХУТЕМАСе. Он читал лекции о своих изобретениях. Особое внимание он уделял одному из них, названному им «Цветодинамус». Это означало соединение звука, при нажиме на клавиши, с красочными пятнами, появлявшимися на белом экране, укрепленном за роялем. Изобретение Россине студентам понравилось. Но, вследствие недооценки новаторского характера его лекций со стороны руководства, он разочаровался во ВХУТЕМАСе, бросил в нем работать и опять уехал в Париж.
Больше я не встречал Баранова-Россине, и свой отзыв о его палитре до сих пор ношу в моем боковом кармане. Думая о его удивительной палитре, я вновь вспоминаю Париж. Возбужденная память приближает давно минувшие и поблекшие годы.
Несколько слов о Кандинском
Председатель художественного совета ВХУТЕМАСа — художник Штеренберг — упросил меня сходить к основателю нового стиля в живописи Кандинскому и уговорить его никуда из Москвы не уезжать.
— Пусть он, — сказал Штеренберг врастяжку и страстно жестикулируя правой рукой (его обычная, характерная манера говорить), — выбросит из головы эту бесплодную, глупую мысль. Постарайтесь его уверить, что через год на московских улицах появятся в белых халатах толстые бабы-продавщицы горячих мясных пирожков.
Штеренберг счастливо улыбнулся и добавил:
— В чайных, реставрированных и празднично украшенных, стильные подавальщицы будут любезно подавать сладкий индийский чай с лимоном и, разумеется, с белыми сушками.
И, подумав, продолжил свою мысль:
— О его искусстве поговорите и обязательно убедите в том, что о нем будут написаны и напечатаны большие хвалебные статьи. Если критики не согласятся написать, то я — Штеренберг — напишу. Думаю, что все это на него подействует.
И, погодя, грустно закончил наш разговор:
— Желаю вам, дорогой друг, успеха в этой нелегкой миссии! Да за сияет над вами счастливая звезда!
В Москве был март. На неубирающихся улицах лежал еще глубокий снег. Были предательские лужи, но я, доверяя своим обшитым кожей валенкам, смело зашагал по снегу.
Кандинский жил на улице Малая Дмитровка (ныне Чехова, д. № 27), во дворе, в небольшом старомодном флигеле. Звонок не действовал. Я долго стучал. Мне уже казалось, что флигель пуст, что звезда надо мною не светит, но неожиданно и неохотно открылась дверь, и в ней стоял хозяин квартиры, вождь Левого фронта.
— Вы ко мне? — спросил он тихим, настороженным голосом.
— Да!
— Пожалуйста! Не раздевайтесь! Я еще не топил.
Я вошел. Первое, что меня очень удивило, это — две горки аккуратно наколотых и старательно сложенных дров. В Москве в то суровое время дров не было. Я их доставал с большим трудом на товарных вокзалах.
Бросился в глаза сам владелец этого богатства. В новом, сером, отлично сшитом костюме. Ослепляющей белизны воротничок и манжеты. И большой лучезарный галстук. Художник выглядел подтянутым и праздничным, словно готовился к киносъемке.
— Что вас, коллега, привело ко мне? — мягко спросил он.
— Во ВХУТЕМАСе, — сказал я, — упорно носятся слухи, что вы собираетесь покинуть Москву. Верно ли это?
— Да! Я на днях уезжаю в Петроград. А оттуда думаю махнуть в Германию, где меня ждут, ценят и любят.
— Нам непонятно, что вас заставляет покинуть Москву? Вас тут тоже уважают и ценят. Что же вам еще нужно? Печать? Вы ее получите.
Он порозовел. В глазах сверкнул недоброжелательный огонек.
— Я человек болезненный, — сказал он, поглядев на меня. — Бороться за свое искусство у меня нет сил.
— Очень, очень жаль, товарищ Кандинский, что вы так быстро сдаетесь. Жизнь новатора — это бесконечная утомительная борьба и мало радостей.
И тут я решил польстить ему. «Какой художник, да еще новатор, от лести отказывался?» — подумал я.
— У многих молодых художников в глубине души, — начал я ораторствовать, — живет неугасимая страсть к новому стилю. Даже у таких молодых, которые наделены критическим умом, я наблюдал волнующую любовь к новому искусству. Молодежь эта утверждает, что все художественные музеи страдают безнадежным однообразием и непреодолимой скукой.