В 1924 году вступил в Коммунистическую партию. С 1928 года работает забойщиком в Прокопьевске. Один журналист написал о Бредисе: «Он прям, строен. Чувствуется, как его мускулы налиты железной силой. Неужели ему 60 лет, и 40 лет проведены под землей? Не верится».
Позировал он так же, как работал на шахте.
Через три недели к нам в номера явилось начальство поглядеть, как идут портреты. Портреты им понравились.
— Больно медленно работаете, художники, — сказал председатель Прокопьевского угольного района.
Тогда я ему сказал:
— А знаете, что великий итальянский художник Леонардо де Винчи свои портреты писал по три года?
— Ваш знаменитый итальянский художник тогда писал портреты для буржуазии, а вы пишете портреты для Советской власти и должны помнить о темпах. Разница большая. Поняли?
Девинов и я, сдерживая улыбки, сказали:
— Конечно, поняли.
Сегодня разбирали конфликт, возникший между эстетикой и большевистской техникой.
Чтобы придать нашим индустриальным пейзажам больше живописности и динамичности, из всех заводских труб мы пустили густые облака дыма. Бездымные трубы нам показались нежизненными. Как художники мы были правы. Но начальник Кемеровкомбинатстроя т. Норкин, поглядев на наши работы, с огорчением процедил:
— Услужили, друзья. Спасибо. Москва нам за такой дым даст такую нахлобучку.
И, после минутного молчания, добавил:
— Ведь дым это наше несчастье. Мы с ним боремся, а вы его рекламируете.
В Кемерово нас встречали, как знатных иностранцев. Были пышные банкеты и дружеские тосты. Мы не осрамились. Отвечали в стиле Стасова. На огромном шумном заводе один из нас, потрясенный всем виденным, подошел к главному мастеру и с нескрываемым волнением сказал:
— Когда я вижу, как вы спокойно в пламени и гуле блюминга тянете огненные рельсы, мне хочется крепко пожать вам руку.
На это мастер, крепыш с потным лицом, в темно-синих очках и невыразимой шляпе, мягко улыбаясь, ответил:
1935. Шахтерки. Бумага, уголь, сангина, белила. 56×58
— А когда я был в Москве в Третьяковке и видел замечательную картину, кажется Репина, «Убийство сына», мне тоже захотелось найти этого художника, который написал ее, и очень крепко пожать ему руку.
В Прокопьевске председатель горсовета, показывая нам два новых клуба, с непередаваемым достоинством произнес:
— В этих клубах и ваш Рафаэль, и Репин сочли бы честью для себя поработать.
В Кемеровском химкомбинате при подписании с нами договора возник небывалый в нашей практике эстетический спор о том, как писать наши будущие картины: мазками или без мазков. Управляющий делами, человек с солидной лысиной и двойным подбородком, с достоинством заявил:
— Я думаю, что мазками лучше… Как-то солиднее.
Решением управления делами спор был ликвидирован. Мы взялись за работу.
Сдав благополучно портреты (это нас, разумеется, окрылило), мы решили еще написать несколько этюдов для московских выставок и остаться на недельку в Прокопьевске. Портреты были выставлены в новооткрытом клубе и пользовались успехом. Но зампреду наша работа и наш энтузиазм настолько понравились, что он решил нас удержать на две декады для «важного дела».
— Мы, — сказал он с подчеркнутой гордостью, — выпускаем книжку «Жемчужина Кузбасса». Нужны рисунки, а делать их некому. Вот, поду мал я, вы ребята способные и боевые. Вы и сделаете нам рисунки.
И голосом, полным дружелюбия, прибавил:
— Не откажите мне, дорогие друзья, в просьбе.
Пришлось остаться.
— Ну вот, и книгу спасете.
И, мягким голосом, прибавил:
— Мы вас спустим в шахту, посмотрите и зарисуйте, как там работают шахтеры. Увидите за работой героев, которых вы так удачно нарисовали.
И, погодя еще, добавил:
— Для художников это очень интересно.
Мы остались еще на декаду.
На следующий день нам выдали шахтерские костюмы, каучуковые шлемы и горящие лампы. Захватив альбомы и цветные карандаши, мы пошли в шахту «Бис 2».
Спустили нас на большую глубину. Пахло густой, пронизывающей сыростью. С потолка падали тяжелые черные капли. Слышен был ритмичный стук отбойных молотков. Свет слабо освещал дорогу вглубь туннеля. Долго мы искали работающих шахтеров. Наконец нашли овеянных легендами подземных героев. Раскрыли альбомы и начали их набрасывать. Вскоре бумага покрылась черными мокрыми кляксами, но мы, не обращая внимания на тяжелые условия работы, продолжали рисовать. В Прокопьевске спускались в шахты. Вид наш был настолько юмористичен, что самые мрачные шахтеры, взглянув на нас, начинали улыбаться и даже смеяться. Особенно смешно выглядел Мидлер. Высокий, худой, угловатый. Шахтерский костюм его сделал каким-то опереточным Дон-Кихотом. В забоях шахтеры никакого внимания на нас не обращали. Проходили мимо, задевали, толкали.
После работы нас лихо подняли вверх, похвалили за мужество и отвели в умывальню. Поглядели мы друг на друга и рассмеялись. Вид у нас был такой, словно мы спали в шахте, укрывшись угольными мешками. Мы долго теплой водой с мылом смывали покрывшую лица и руки, приставшую к коже угольную пыль.
Три раза мы спускались в шахту. Рисунков набралось много. Несколько дней мы потратили на то, чтобы наброски привести в композиционный порядок и придать им законченный вид. В рисунках мы старались сохранить две ценные черты: движение шахтеров во время работы и свежесть линий и штрихов. Нам казалось, что эти ценные особенности нам удалось передать.
Народ здесь простой, сердечный. Женщины стройные, с гордо посаженной, небольшой, круглой головой и мягкой, «крылатой» походкой. Делая однажды наброски на шахтерском дворе, я обратил внимание на молодую женщину, сидевшую на бревнах. На ней был новенький шахтерский костюм и невысокие щегольские сапожки. Лицо ее, приятное и приветливое, мне показалось знакомым, но вспомнить, где и когда я ее видел, не мог. Долго я силился вспомнить, но тщетны были мои усилия. И вдруг в мозгу зажегся и ярко запылал образ лица знаменитой «Олимпии» Эдуарда Мане. «Да — это она, — сказал я себе, — она». Тогда я подсел к ней и голосом, полным дружбы, сказал ей:
— Милая девушка, посидите часок, и я вас нарисую.
— Нет, — ответила она, — я уже стара для этого.
— Сколько же вам лет?
— Тридцать, — тихо, с грустью, ответила она.
— И только? Вы ведь очень молодо выглядите.
— Нет, нет, — шептала она, — не льстите мне.
В ее темно-серых глазах зажегся веселый и добрый огонек.
— Посидите для меня часок. Один только час, — пристал я к ней. — Я нарисую два портретика. Один для вас, другой для себя.
Тогда она согласилась. Улыбнулась и порозовела. Быстро поправила на голове в нежных цветочках шелковый платочек и мягко сказала:
— Приду в воскресенье, когда мотористкой не работаю.
Я ей дал свой адрес.
Утром в воскресенье она пришла. В ярко-малиновом платье, белых изящных туфлях. Волосы были тщательно и модно причесаны. И, как у «Олимпии», на левой стороне головы сиял красный цветок, похожий на гвоздику. Она села в кресло. Движения ее были мягкие и грациозные.
1961. Штукатурщицы. Картон, уголь, белила. 35×46
Фоном служила золотистая шторка. Писал я ее почти в профиль. И все время думал: «Передо мной прокопьевская Олимпия. Только в кресле». Был бы здесь гениальный Мане! Она бы его изумила и восхитила! Какой шедевр бы он создал!
Вспоминаю наш теплый, с налетом грусти, отъезд.
Зампред нас долго и сердечно благодарил.
— Приезжайте, дорогие друзья, — повторял он, — к нам почаще! Будем душевно рады!
Обещали.
— Как только отдохнем и сил наберемся, — отвечали мы, — захватим краски (конечно, масляные!), кисти и энтузиазм и махнем к вам в Прокопьевск!
Рисунки наши были сданы в типографию, текст был написан сибирскими журналистами. Но писать этюды для московских выставок, как мы думали, сил уже не было. Надо было отдохнуть.
Зампреду Кузбасса, мы чувствовали, хотелось наш отъезд в Москву чем-нибудь украсить. Он привез на вокзал шахтеров, которых мы писали для клуба — Борисова и Бредиса. Девиновские шахтеры были заняты на работе.
Шахтеры привезли прекрасные, восхитившие нас подарки: чугунки, наполненные чудесным сибирским медом. Золотистым и ароматным! Передавая нам эти чугунки, зампред торжественно сказал:
— Это, дорогие друзья, на добрую и сладкую память. Будете кушать, нас всех вспоминать.
Мы сняли шляпы, крепко пожали сильные руки шахтеров, поцеловали зампреда и сели в наш вагон.
В поезде я часто вспоминал крылатый призыв Луначарского: «Поезжайте в Сибирь, на шахты и напишите наших героических рабочих. Нам нужны трудовые картины!»
Он был глубоко прав.
Горький
В 1912 году парижская эмиграция в зале Ваграм устроила вечер, посвященный столетию со дня рождения Герцена.
Афиши, расклеенные по всему Парижу, сообщали, что на вечере выступит приехавший из Италии Максим Горький.
Редактор «Парижского вестника» Белой прислал мне пневматичку. Я помчался к нему.
Портрет Горького
— Курганный, мон шер ами, — тихо и ласково обратился он ко мне, — завтра в зале Ваграм состоится вечер, посвященный великому русскому революционеру — Герцену. На вечере выступит специально при ехавший из Италии Горький. Вечер, надо думать, будет интересный, исторический. Сходите обязательно. Пропустить никак нельзя. Большое событие.
Потом, помолчав, добавил:
— Дайте статью, пишите, сколько захочется. Я вас не ограничиваю. Да, и обязательно рисунок… Дайте рисунок! Хорошо бы его показать в момент выступления… чтобы захватывало и волновало! Все, мон шер.
Прощайте! Идите домой, — дружески добавил он, — и наберитесь творческих сил…