— Полиция получила сведения, что в художественной мастерской собираются подозрительные молодые люди, читают запрещенные книги, спорят и пьют водку, а для отвода глаз наставили на столах много арбузов, дынь и помидор и якобы рисуют их.
Судья заулыбался. Потом мне как одному из обвиняемых было предоставлено слово. Я объяснил судье, в чем заключалась наша работа, сказал, что обвинение носит юмористический характер, и дело следует прекратить.
— Добавить, — спросил судья околоточного, — вы ничего не имеете?
— Имею, — степенно сказал представитель обвинения. — Господин судья, обратите внимание, что в мастерской собирались русские и евреи.
— Ну и что же? — мягко спросил судья.
— Нехорошо, господин судья, — подозрительно и таинственно заключил околоточный.
Тут судья улыбнулся, а публика рассмеялась.
За отсутствием обвинительного материала дело было прекращено. Все мы весело двинулись в мастерскую отпраздновать нашу победу.
Москва, 1921 год. Бытовая жизнь Москвы нас очень утомляла. За водой мы ходили на улицу Чехова, в один из темных подвалов. «Свет, вода и тепло» было в то время нашим жизненным лозунгом. В Москве было трудно достать мужскую одежду. В открывшихся комиссионках продавалось только то, что осталось от удравшей буржуазии: фраки, визитки, пикейные жилеты, цилиндры и котелки… Осмеркин вынужден был вырядиться в визитку и пикейный жилет.
Трудно, как и многие, жили Осмеркины. Бывали дни, когда ели одни сухие коренья без соли. Ходили с трудом. Больше лежали и играли в шашки. И все же Осмеркин ухитрялся писать много и с увлечением.
— Я не видела человека, — говорила его жена, — более «прекрасно» голодавшего, чем Шура. Он никогда не думал об этом и говорил, что «можно жить три дня без хлеба и ни одного дня без искусства».
Холод в эту пору стоял зверский. В кухне и туалете намерзали ледники, потому что вода шла и замерзала когда хотела. Спали в шубах и валенках. В гости ходили пешком — транспорта не было. Кое-где ползли трамваи. Печку топили сырыми дровами и книгами. Осмеркин разрешал жечь книги всех авторов, кроме Пушкина. «Жечь Александра Сергеевича» он считал святотатством.
Однажды Осмеркин исчез. Его не было несколько дней. Кончаловский и Лентулов серьезно заволновались. Бросились к Малютину. Открыли дверь и видят: сидят Малютин и Осмеркин в шубах и шляпах, ставят натюрморт и сильно спорят. Осмеркин мог так увлекаться искусством, что забывал дом, обед и все на свете.
Москва, 1922 год. Часто по вечерам у Осмеркина собирались художники. Приходили Кончаловский, Лентулов, Малютин и Куприн. Бывал и я. Изредка заглядывал Маяковский. Осмеркин любил ходить к Куприну и слушать, как тот играл на сколоченном им органе.
В это суровое и безжалостное время Осмеркин писал насыщенные неизбывным оптимизмом и верой в дружившее с ним счастье работы. Это — «Портрет жены со страусовым веером», «Портрет молодой женщины» (поясной) и серия осенних пейзажей.
«Портрет жены» — одна из его лучших работ — находится в Русском музее. Портрет написан со сдержанным, умным темпераментом. Чувствуется, что художник не только писал, но и размышлял. Эта работа — итог хорошо «взвешенных», проанализированных глубоких наблюдений.
Характеристика модели тонкая, острая. И теплая. Удались Осмеркину общая чуть сезанновская гамма и то, что составляет самое ценное в живописи, — отношения тонов.
Хороши пейзажи. В них, правда, много сезаннизма, но Осмеркин к этому откровенно стремился. Московская золотая осень показана поэтично, с неотразимой романтикой.
Сезанн говорил в свое время, что «стремится соединить импрессионизм с Пуссеном», то есть с классикой. И нам казалось, что Осмеркин в своих «осенних пейзажах» также стремился к решению этой большой живописной задачи.
Врагам своим, старавшимся приклеить к его работам ярлык «формализм», он отвечал:
— Как все бубнововалетисты, я тоже реалист. И как их реализм, мой реализм тоже покоится на пластике, на цветовой гармонии, словом, на красоте. Я за натуру, организованную моим разумом и сердцем. Глаз только в этом процессе мне помогает.
Работа в РОСТА требовала большой площади, так как кроме плакатной я брал еще и трафаретную работу, которую выполняли мой брат, художник Девинов, и жена. Я переехал на Страстную площадь в дом Гагарина, в одну из девяти пустовавших комнат в квартире, где жил Осмеркин. Осень была тяжелая. Под Москвой часто после долгой засухи горели леса и плотный едкий дым плыл по улицам и площадям.
Наспех позавтракав, я брался за плакаты, а Осмеркин с двумя сухими лепешками в кармане уходил на этюды или, как говорил великий Сезанн, «на мотивы». Работал Осмеркин на Цветном бульваре, где, он уверял, было много «сезанновских уголков».
Наступили ранние холода. Я поставил буржуйку. Дров не было. Пришлось топить старой мебелью и книгами. Не могу без грусти вспомнить, как Осмеркин и я выволакивали из пустующих комнат полуразвалившуюся мебель и ударами топора безжалостно ее разбивали.
Бывали и курьезы.
Под нами на втором этаже жил и работал старый зубной врач. И вот во время выполнения экзекуции над очередным инвалидным креслом входная дверь, которая никогда не запиралась, распахнулась, и в ней появился возбужденный сосед.
— Что вы, дорогие художники, делаете? Вы мне разогнали всех пациентов!
— Как мы могли разогнать ваших пациентов? — притворно равнодушно спрашивали мы.
— Очень просто, — отвечал он. — Над моим рабочим креслом висит люстра, и, когда вы начинаете работать топором, она дрожит и качается. Пациенты соскакивают с кресла и удирают.
Мы дали ему обещание разбивать мебель в другом месте, и он ушел успокоенный.
Жена Осмеркина мне рассказывала:
— Встречали мы Новый год у брата Кончаловского, известного профессора медицины. У него была богатая квартира. Мы приехали, когда вечер был уже в разгаре. Ярко горели люстры и канделябры. Дамы были в бальных туалетах… Шура явился в своей любимой визитке, в пестрой музейной парче вместо кашне и в валенках… Гости были шокированы и не знали, как к этому отнестись, но Шура так непринужденно и мило себя вел, что всем понравился.
Осмеркин восхищался живописью Сезанна и Ренуара и был очень рад, когда в его работах мы находили влияние этих мастеров, но мы всегда тут же добавляли:
— Ты, Шура, — русский, и это чувствуется в твоей живописи.
Он улыбался счастливо и говорил:
— Я этим горжусь!
Глубокая любовь к Пушкину потянула его в село Михайловское. Здесь Осмеркин написал целую серию «пушкинских мест». Страстное увлечение всеми местами и уголками, где жил и творил Пушкин, заставляло Осмеркина кропотливо выписывать все пейзажи, воспетые великим поэтом. Таким образом, была написана серия «ультрареалистических» пейзажей, которую автор, шутя, подписывал «Осмеркин-Шишкин». Кончаловский, взглянув на «пушкинские пейзажи», сказал: «Много природы, мало искусства».
Дружба Осмеркина с Есениным в значительной степени объяснялась тем, что они одинаково смотрели на роль и значение художника в революции.
Осмеркин мне рассказывал, что как-то раз он встретил Есенина. Лицо у поэта было радостное, счастливое.
— Осмеркинчик, — воскликнул Есенин, — пойдем, я тебе прочту стихотворение «Песня о собаке». Вчера написал.
Схватив Осмеркина за рукав, он потащил его в ближайшую подворотню и начал читать.
— Ты у меня, — сказал Есенин, — первый слушатель «Песни о собаке».
— Как он читал! — воскликнул Осмеркин. — Если бы ты слышал!
Кончив читать, Есенин расплакался… Вместе с ним плакал и Осмеркин.
Главной причиной «холодка» между Маяковским и Осмеркиным были их споры о живописи. Маяковский считал, что во время революции художник должен не сидеть в мастерской и писать «портретики и натюрмортики», а быть «на линии огня» и помогать рабочему классу. Осмеркин же верил, что и в дни революции художник должен писать не агитационные плакаты, а станковые картины, где могут быть отражены и революционные события. Споры их всегда носили острый характер и заканчивались «непожатием руки».
Незадолго до смерти Осмеркин сказал своей жене:
— Знаешь, Надя, я решил почитать Маяковского… Глупо, что мы с ним ссорились. Он хороший поэт…
Осмеркин написал «Коммунистическое пополнение» и ряд картин на революционные темы: «Митинг на Знаменской», «Красная гвардия в Зимнем».
Наиболее удачной следует считать картину «Красная гвардия в Зимнем» (1927).
На трудовую тему он создал два полотна «Литейный цех на заводе „Красная звезда“» (1928) и «Передовые люди завода им. Лихачева» (1928). Эта последняя работа была им написана с большой теплотой, он много труда вложил в нее, часто переписывая лица стахановцев и меняя отдельные куски композиции.
Завод хорошо ее принял и был ею очень доволен, но художественный совет, состоявший в большинстве из изочиновников, резко осудил ее и отверг.
Жалуясь мне, Осмеркин возмущенно говорил:
— Вот негодяи, ничего в живописи не понимают, а выступают критиками и высокомерно меня поучают…
Провал работы, над которой он почти два года работал, настолько на него подействовал, что он тяжело заболел.
— Первый инсульт, — рассказывал мне Осмеркин, — я получил, когда меня крыл Саша Герасимов, во время того, как чистили Институт им. Сурикова. Он требовал, чтобы меня удалили из института как формалиста. Помню: сидел я и вдруг… потолок накренился и запрыгал. В глазах потемнело. Я встал с трудом, жена меня поддерживала, пошли домой. Несколько дней пролежал с сильнейшими головными болями. Врач сказал, что это был инсульт. Второй инсульт я получил, когда Художественный совет отверг мою производственную картину, над которой я работал два года.
После второго инсульта Осмеркину т