Я битый час торчу на скамейке в Пале-Рояле. Созерцаю. Верные спутники моего созерцания – фляга текилы и пачка сигарет. У каждого свои атрибуты медитативных практик.
Текилу я приобретаю в одном и том же магазинчике. Армянском. Слева от входа в Горсад с Ласточкина/Ланжероновской. Каждую поездку я оставляю там кучу денег. Нет, я не всё выпиваю. Даже при моих выдающихся способностях я не способна пропить такую кучу денег. Но я хожу в гости, делаю подарки. Меня уже, наконец, узнаёт продавщица, и мне давным-давно приветливо кивает один и тот же охранник. И вот сегодня – о боги, боги Одессы! – меня в этой армянской лавке чуть было не оскорбили. Действием. В принципе не то чтобы я рассчитывала на какие-то особые льготы, за годы оставив в этой лавчонке хороший стожок дензнаков – на подобную льготу вправе законодательно рассчитывать даже бомжи. На какую? Да просто в туалет приспичило. Не подумайте чего – по маленькому. Хотя законодательно – и по большому не возбраняется.
– Можно, я забегу в туалет? – мило улыбнулась я продавщице, с диким свистом снявшей с моей карты около тысячи гривен. О чём мне тут же пробибикал телефон, назвав украинскую валюту зловещей аббревиатурой – UAG. Pokupka, Summa 1102 UAG. Я собиралась вечером в гости, да.
– В туалет? – подозрительно уставилась на меня продавщица.
– Ну, вот та ваша белая дверь – это же дверь в туалет? – елейно уточнила я, подписывая чек на тысячу и сто два украинских дензнака.
– Это туалет для сотрудников! – отрезала она.
Я растерялась. Я не знала, как реагировать. Я оставила в магазине полтораста долларов. И это только сегодня. А если вспомнить вчера, и позавчера? И я уже не говорю за те годы! Я хлопала глазами и вертела в руках ручку, которой подписала чек.
– Ручку верните! – ледяным тоном сказала продавщица.
Вспомнился анекдот про ручку. Точнее – про банки. Почему в банках ручки всегда на привязи? Если я доверяю банку свои деньги, он мог бы доверить мне хотя бы ручку!
Этот магазин мог бы пустить меня в туалет. Если не за деньги – то хотя бы за преданность. Пустить в туалет в знак доверия. Это ведь так доверительно – разрешить сходить по маленькому.
Я положила ручку на прилавок. Продавщица сделала вид, что с этого момента меня не существует в природе.
– Люся, ну ты что?! – раздался голос охранника.
Возможно, он сказал: «Лер, ну ты чё?!», или «Гал, ну ты шо?!» Но голос охранника был живым, тёплым, недоумевающим и искренне возмущённым.
– Да?! Она пойдёт, а я потом от хозяина получай?! – взвизгнула Люся. Или Лера. Или Гала.
– Женщина, идите! – побудил меня к действию охранник, беря у меня из рук пакет со спиртным, который я от недоумения и где-то даже обиды внезапно прижала к себе.
– А я потом, да?! – совсем уж с истерическими нотками заголосила Люся-Лера-Гала.
– Под мою ответственность! – сказал Люсе-Лере-Гале охранник – и кивнул мне мягко и утвердительно.
Я, путая страхи души с желаниями тела, на ватных ногах добралась до вожделенного санузла. Вовсе, кстати, не поражавшего ни качеством, ни чистотой сантехники. И пописала под ответственность охранника. Спокойным акт мочеиспускания назвать было нельзя. Мне мерещился врывающийся в туалетную комнату хозяин этого алкоголического бутика, круглосуточно бдящий за нецелевым использованием гальюна из-за будки с сигаретами на противоположной стороне улицы. В своих беспокойных, коротких, отрывочных видениях я размахивала у него перед носом постановлением Лужкова… Тьфу ты! Собянина… Чур меня! Костусева! – Я ж в Одессе!.. Размахивала перед носом хозяина магазинчика постановлением о том, что любой гражданин вправе войти в любое сантехническое помещение города, будь оно в пафосном кабаке, будь оно в закусочной, будь оно в алкоголическом бутике, – и справить там свою малую гражданскую нужду. И даже большую.
Выйдя опустошённой и – как следствие – смелой, я кинула в продавщицу:
– Никогда не бывать Одессе не то что европейским, а даже латиноамериканским городом, пока верного своим многолетним привычкам туриста не пускают поссать!
Вот так вот! Я даже обозвалась туристом. Чего не позволишь себе ради красного словца, правда?
Люся-Лера-Гала презрительно поджала губы.
– Спасибо! – нежно и даже ласково сказала я охраннику, принимая у него обратно пакет со своим бухлом.
– Да что вы! Не за что! – нежно и даже ласково ответил он.
В состоянии некоторого культурного шока я вышла из магазинчика и двинула в Пале-Рояль. Хотя мне надо было в другую сторону. И вроде только вчера я уже сидела в дождливом Пале-Рояле, поднявшись туда по чугунной лестнице.
Но мне и сегодня, в солнце, стало резко необходимо посидеть там. В этом маленьком очаге абсолютного покоя посреди этого не то чтобы большого, но крайне шумного и противоречивого города. Где продавщицы невежливы, а охранники – милы. И где хозяин лично беспокоится об ущемлении прав как граждан в целом, так и постоянной платежеспособной целевой аудитории его собственной лавчонки в частности.
С пакетами в руках и с сумой на плече я дошла по Ланжероновской до Екатерининской и вошла в Пале-Рояль через одну из арок, сохранившихся со времён Торричелли.
И вот торчу тут уже битый час, созерцая прохожих, приезжих, собак, котов и посетителей «Maman». Не забывая прикладываться к напитку и растению силы поочерёдно.
А те, что про «памятник двум лесбиянкам», и не в курсе, что жена Воронцова пригласила садовода – или как сейчас бы сказали: «ландшафтного дизайнера» – из самого городу Парижу. И платаны Пале-Рояля посажены им не абы как, а в виде Андреевского креста. Они же не видят в свои во-о-от такенные объективы, что аллеи Пале-Рояля разбиты диагонально. А и увидели бы – что бы поняли? Определённо, пора вводить права на управление фотоаппаратами. Хотите пощёлкать затвором в Пале-Рояле? Извольте выучить, что Пале-Рояль – примыкающий к Оперному театру тенистый сад, спрятавшийся внутри каре окружающих зданий. Сад был разбит на месте бывшего плац-парада по Ланжероновской улице, который переместили на Соборную площадь, против гауптвахты, а затем еще дальше – на Куликовое поле. По трём сторонам периметра площади плац-парада, позади старого театра, выделили неширокую полосу земли, разделили её на отдельные участки и отдали купцам под лавки. А лавки эти построил единым ансамблем, в виде П-образного каре зданий, Торричелли в 1842–1843 годах. Фасады лавок, обращённые к Екатерининской и Ланжероновской улицам, стали непрерывной ордерной аркадой. На Екатеринскую выходило шестнадцать огромных арочных окон, а торцы ансамбля выделялись встроенными окошками в обрамлении плоских портиков. Архитектурный ансамбль был задуман как роскошный браслет, а кистью руки стало здание старого театра. Новые торговые ряды одесситы, помешанные на аналогиях с Парижем, в просторечии именовали Пале-Роялем, что обрело позже официальный статус. И залётное название так органично связалось с этим уголком города, так легло одесситам на душу, что большинство и не заметило, как название официально отменили лет эдак на сорок, в течение которых – с середины пятидесятых до середины девяностых двадцатого – Пале-Рояль именовался… сквером имени Чарльза Дарвина. Я не шутила.
Попасть в одесский Пале-Рояль можно с четырёх входов. Два из них – высокие и узкие старинные арки – со стороны Екатерининской. Ещё два входа в сад можно найти: со стороны переулка Чайковского – та самая прекрасная крутая лестница, установленная на резком перепаде высот; и с Ласточкина/Ланжероновской – возле Оперного, уже безо всяких лестниц. Будто из коридоров и комнат шумной коммуналки, вечно движущейся, вечно шипящей и никогда не успокаивающейся, внезапно заходишь в пустынную бальную залу.
Пале-Рояль – пятое одесское измерение с четырьмя потайными входами.
Пыщь-пыщь, фотографы-бездари и случайно забредшие сюда туристы-недоучки. Пале-Рояль выплюнет вас, прикинувшись зассанным одесским двориком. Кому Амур с Психеей лесбиянки, а кому и Воланд – всего лишь лубочный чёртик, вышитый крестиком необразованности на пяльцах дизайн-интерьеров от журнала «Безвкусица с претензией».
Продаётся весь этаж старого дома, сироткой примкнувшего к вожделенному «элитному» новострою. Интересно, почём нынче квадратный метр почти разрушенного Торричелли с видом на котов Пале-Рояля? И номер мобильного висит. Но лень звонить. Я не настолько любопытна. И к тому же – наверняка дороже, чем гектар побережья в Северной Калифорнии. Да и город тебе не нравится, забыла?
По диагональным аллеям Пале-Рояля кружит белый «Мерседес». Паркуется как раз под останками знаменитой некогда архитектуры. Прямиком под растяжками с номерами телефонов агентства недвижимости. Коты даже не шевелятся. Из белого «Мерседеса» выходит дядя, весь в белом. И даже барсетка у него цвета топлёного молока. Сам дядя – армянин средне-потёртых и давно состоятельных лет. Топает прямиком к моей скамейке.
– Мой друг говорит, что это – хороший ресторанчик. Его недавно открыли.
Опрос проводит? Ни тебе здравствуйте, ни тебе – разрешите представиться. Нет, я, конечно, рада, что этим октябрём Одесса решила устроить мне последний всплеск молодости и резко повысить мою самооценку. Но чего дяди такие потёртые пристают? Что тот, в полосочку, в ирландском пабе. Что этот, весь в белом… Стоп! Если вспомнить ту чашку кофе в «Лобстере», стоимостью в повышенную стипендию, – так ты с такими же и ходила кофии гонять по блатным кабакам. Да. Но к тебе тогда и молодые спортсмены пачками липли, и студенты-стройотрядовцы в штабели укладывались. А теперь джинсовая молодёжь чешет мимо тебя, совершенно не конфигурируя в пространстве. Нет, Одесса, ты меня не обманешь. Я, знаешь ли, Одесса, на самом деле ещё таки ого-го! С той только разницей, что значительно поумнела. И как бы ни влекло меня поболтать с замечательным, надо признать, и весьма харизматичным, несмотря на очевидную карикатурность, армянским дядей – спасибо, не надо.