– Может, – сказал я. – Но я хочу дать заработать тебе. Ты меня понял?
– Нет, – сказал Арон и за двадцать минут подшил мне брюки.
Письмо
Моя дорогая!
Я опять с удовольствием и жалостью наблюдал вас. С большой симпатией и ненавистью слушал ваш захлебывающийся нахальный крик:
– Это я придумала ставить плиту выше отлива. Это моя идея сделать насос в ведре. Это я первая сказала, что Гриша бездарь!
Моя драгоценная, к концу возбуждающей встречи я отряхиваюсь по-собачьи, из-под моей шкуры брызги ваших криков: «Это я. Это я».
Счастье! Если бы вы были хуже внешне, слушать вас было бы неинтересно, но когда вы неожиданно показываете пальчиком, мы долго любуемся пальчиком, а потом ищем предмет. Как правило, это море.
– А я говорю, вода сегодня теплая, – говорите вы и опускаетесь. И опускаемся мы.
Да, я не мужчина. Вернее, нет, я не мужчина.
– Я чуть не поубивала весь автобус, – говорите вы кому-то, адресуясь мне.
– Я передушу весь ЖЭК, – говорите вы кому-то. Хотя все это мне.
– Кто лучше играет? – кричите вы не мне, но адресуясь.
– Вот объясните мне, – кричите вы другому, – какой актер сумеет?
И все это не мне, но мне. А я лежу и выкипаю.
Я отвечаю непрерывно, как пулемет, стреляющий в себя. От своих ответов я похудел и озлобился. На бегу, на ходу, в трамвае я отвечаю вам.
– Да, да, – кричу я вам внутри. – Весь ваш облик – наглость. Наглость обиженная, наглость задумчивая, наглость спешащая, наглость любящая, наглость едящая, пьющая, слушающая и орущая. Прочь изнутри!
По веревке протянутой я бегаю от вас к правительству. Я ему даю советы. Из нас всех оно в самом сложном положении. Я сам не знаю, как дать независимость, оставляя в составе, как от труса ждать смелого решения, искать истину в единогласии. Я согласен: делать что-то надо и думать что-то надо, и я ночами должен, ночами, заменяющими день и подменяющими вас. Я должен, должен!
Я бегу и говорю:
– Да, да, да. Нельзя, не могу я найти легких решений, и трудных решений, и средних решений, оставаясь в рамках Международного валютного фонда и соблюдая патриотизм.
Я один думал. Я с другом думал. Еще умней меня и холоднокровней.
Почему премьер должен думать о перспективе, если его завтра снимут? Почему он должен думать о перспективе? Я сам думал, я с друзьями думал, умней меня и холоднокровней. Мы напились того, что достали. Мы прекратили поиски решений, потому что – сутки, а мы только на пороге.
Мы напились, и я любил, как мне кажется, от безысходности, или меня любили от другой безысходности, или мы любили друг друга от общей безысходности.
Потом долго любили меня. Потом чуть-чуть любил я.
И снова вы.
Как вы кричали, что именно вы придумали третью сигнальную систему у человека. Что вы устроили Аркадия ремонтировать слуховые аппараты для гипертоников. Что это вы приспособили фотовспышки для чтения слепыми объявлений об обмене жилплощади. Что это вы дали телеграмму в Америку Эсфирь Самойловне прекратить поиски работы и сварить что-нибудь вкусное для мужа.
И я снова завелся и побежал к правительству.
– Что? Что? – кричал я. – Что это за идея использовать неплатежи для взаиморасчетов? Что это за идея считать долг родине своей зарплатой, а армии не показывать противника уже десять лет?
А тут сзади завелись вы:
– Это я ему сказала: ставь здесь батареи, повесь там радиолу, и видите, как хорошо.
Все, все, все, все… Слишком много.
Такое количество идей тазепам не берет! Дормидрол в вену. Вену с артерией. Кровь вниз. От мозгов к заднице. И я и принимаю смелое решение заткнуться внутренне. Перестаю подключаться. Мысленно я в стороне. Ни Кремль, ни вас, моя радость, не успеваешь поцеловать в задницу, как там уже чей-то зад, кто-то уже целует.
И тут я с содроганием узнал о переводе государственного транспорта в частные руки без права пользования на местах, а вы в это время придумали хлорофилл и глазное дно. И сто раз предупредили о том, что вы предупреждали…
Простите, I don’t know. I go in Yugoslavia partizanen in the Bosnia and Gerzegovina.
Бесконечно целую и крепко жму ваше горло, моя последняя.
Ваш кутюрье по матери. Мишустик Первый.
Your boyfriend Michael.
Они сидели вдвоем
Они сидели вдвоем, и он не мог унять дрожь. И жутко смотрел, и вообще лепетал чушь. И она сказала:
– Я бы сделала все умней. Женщине нужно, чтобы красивый сорокалетний мужчина был совершенно недоступен, очевидно, во французских духах и что-то такое знал… Не обращал на нее внимания, чтобы он встретился «только по делу», чтобы они «только обсуждали деловой вопрос». А она будет сидеть в волнении: Господи, какой человек!
Не надо добиваться. Добиваются все, и если кто-то не добивается, то он дурак, но дрожь в руках сразу выдает и ставит в ряд всего человечества: «Ах, вот он какой, самый обычный, он влюбился, он гроша ломаного не стоит, тогда уже лучше тот молодой, шеф-повар из нового ресторана».
Если вы влюбились – никакого внимания, ну, если вас возьмут за руку, вы можете небрежно ответить пожатием, но тут же отнять: «Не надо, детка, я уже не в том возрасте», – и опять о делах. Для вас дело должно быть главным, пока она не одуреет. Тогда – все. Вот каким надо быть!
И он унял дрожь, и начал говорить о делах, и отодвинулся от нее далеко, и стал холодным. И она надела пальто, и он не мешал. И она ушла и больше никогда не позвонила…
И он до сих пор мучается вопросом: кто кого надул?
В супружеской жизни
В супружеской жизни самое неприятное – нестыковка во времени. Допустим, вы хотите ругаться, а она пошла спать. А вам надо. А вам просто надо: и время есть, и повод прекрасный. И не в кого все это. Все слова выстроились – не в кого запустить. На ваш крик: «Ты что, спишь?» нет ответа. «Ты чего это вдруг ночью спишь?»
Нет. Такая жена нам не нужна.
Для скандала надо брать темпераментную, плохоспящую, легко переходящую на визг, плач и тряску особь. Тогда вы всегда в хорошей форме: быстрый, чуткий, ускользающий, как молодая рысь. Ночами не спите, а лежите в углу на тряпке с высоко поднятой головой и прислушиваетесь.
Из-за вашей манеры уворачиваться практически кончились все чашки и тарелки. Это скандал музыкальный, все соседи подтвердят. Это скандал музыкальный, скандал-концерт, очень интересный со стороны. Вначале ваш низкий голос, там что-то типа: бу-бу-бу-бу-бу, затем вой, визг, плач, а-а, ба-бах, вступил сервиз – и тишина. Во второй части опять ваш живучий низкий голос – бу-бу-бу, нарастание, вой, визг, писк, трах – тишина.
В общем, такая жена бодрит и будоражит, но класса не дает.
Для завершения жизни нужно брать звезду скандала, мастера слова, холодную, злобную, умную, припечатывающую с двух слов и навсегда. Тогда визгом и плачем заходитесь вы, хватаетесь за стены, за таблетки, капаете мимо стакана и долгими отдельными ночами зализываете все, что можете достать.
Это высокий класс. Она действует не по поверхности, а калечит внутренние органы. И кликуху дает точную, на всю оставшуюся жизнь: «Эй ты, придурковатое ничтожество». Когда вы с ней под руку идете по улице, она с вами так и обращается, как раз перед встречей с друзьями. У вас через лицо проступает череп и уже на черепе проступает улыбка. «Решили подышать?» – спрашивают друзья. Как раз дышать вы не можете. Убить – да! Умереть – да! Все спрашивают: что с вами? И она спрашивает: что с вами? Отвечать некому – у вас звука нет.
Это настоящий, убыстряющий жизнь скандал. Между такими скандалами хороша любовь. Яростная, последняя, с потерей сознания, с перерывом на реанимацию. После чего она же подает на развод.
Ибо! Ах, ибо, ибо – женщину скандал не портит, а освежает. Она скандалит и живет. А вам крикнешь: «Чтоб ты подох!» – вы тут же исполняете.
Скрипка, вежливость и женщина
Очень скоро, если не уже, это случится!
Шатается целая империя.
Империя рейтинга, крестиков-ноликов и голых баб.
Десять лет без цензуры удовлетворяется тоска по душевному и блатному. «Наточите ножи и погасите свечи»[2].
Ляжки вместо пения. Фанера вместо музыки.
Слова вместо мыслей. Имена вместо тем.
Заканчивается борьба со смыслом.
Довели.
Теперь кричат – скрипку! Скрипку давай! Пусть играет – черт с ней!
Чудовищная часть зрителей рванула на Монтсеррат Кабалье. Хотя там больше нужны слушатели, но пока рванули зрители. Ничего, пусть они идут с телефонами и пивом. Звонки в зале мешают только певцу. Важно, что народ рванул в симфонию. Взаимная усталость и дикая скука, когда поющий поет про бабу, про которую слушающий знает еще больше, срывает их с мест и тащит в консерваторию, где оба никогда не бывали.
С деградацией промышленности стали появляться раки, зайцы и уже встречается вежливость. Конечно, исчезает занятость. Всеобщая занятость у нас всегда связывалась с потерей вежливости. Ибо при этой занятости получались предметы, вызывающие полную потерю вежливости. Это потом стали говорить об охране окружающей среды от этой занятости и связанного с нею мата. До сих пор символом всеобщей занятости является работающий без всяких причин экскаватор и туда же ползущий за ним бульдозер.
Результатом падения занятости стало появление «Поля чудес», «Проще простого» и прочих игр, связанных с получением еды и вещей за догадливость. Увеличение заработка среди людей вольных профессий вызвало появление песен «Ксюша», «Маша», «Дуся», разнос шампанского с презервативами прямо на концерте.
Волны трезвости пока не ожидается. Волна борьбы за трезвость предвидится. Но наступление самой трезвости крайне болезненно, как вообще призыв: «Давайте наконец трезво взглянем…» Желающих крайне мало. В основном женщины, чье политическое влияние в этой стране днем крайне низкое.
Идет новое странное поколение, не поддающееся ни уговорам, ни посулам. Они поют, танцуют. Они неожиданно много знают. Совсем не патриотичны. Родина т