Игорь МинуткоОдесский трамвайРассказ
Я прожил в Одессе месяц. Сейчас за моим окном дождливое небо Средней России, ветер гнет зеленые макушки кленов, в тумане тонут горизонты, и, хотя август, я чувствую дыхание осени...
И я вспоминаю Одессу. Но вспоминается почему-то не море с прозрачными скользкими медузами, не Приморский бульвар со знаменитой Потемкинской лестницей, не Одесский порт, который, конечно же, «в ночи простерт», и даже не милые одесситы. Я вспоминаю трамвай номер сорок один, возивший меня от дома отдыха на шестнадцатую станцию Большого Фонтана, где дачный рынок, магазины, кинотеатр «Золотой Берег».
О! Это особый трамвай, поверьте мне. В других городах таких не бывает. Говорят, еще до революции провели эту крохотную узкую линию, и вот по ней бегают два обшарпанных нахально-красных вагончика, уступая друг другу путь на разъезде, потому что здесь только одна колея. При этом каждый норовит не попасть в тупичок, а загнать туда товарища.
Если бы эти вагончики представить людьми, то, наверно, получились бы два бедовых старика одессита, поджарых, загорелых, один в тельняшке, а другой в ехидных очках, оба ужасные спорщики, любители посидеть за пивом с рачками и посудачить за жизнь.
Ждешь этот трамвайчик на конечной остановке; постепенно собирается народ. И вот где-то очень далеко начинает тарахтеть.
— За три пролета, — говорит какой-нибудь знаток.
И точно: тарахтение усиливается, а вагона не видно.
Тарахтение, скрежет все сильнее, в них угадывается даже какое-то ухарство, а трамвая все нет.
Наконец показывается «сам» (так, я слышал, зовут его здесь и уважительно и вместе с тем с ехидцей) — красный, тупоносый, с окнами, раскрытыми настежь, очень боевой на вид. Лихо подъехал, заскрежетал, остановился. Посыпались из дверей пассажиры. Потом посадка — в обе двери, конечно, без всякой очереди, с легкими признаками штурма. Но это, видно, по традиции — народу собирается не так уж много, все-таки окраина города.
Я часто ездил в этих древних вагонах и полюбил их. И всегда доставляло мне удовольствие смотреть на работу кондукторов. В одном вагончике оторвет вам билетик шустрая дивчина с карими глазами; деньги, билеты, прибаутки, то хмурые, то лукавые взгляды — все переплетено у нее в яркий клубок. Во втором вагоне кондуктором пожилая женщина огромных размеров; все что-то жует она, медленно поворачивается, окидывает вас подозрительным взглядом, и полные губы ее раскрываются для единственной фразы:
— Таки, кто-то у меня едет без билета? Э?
Вагончик между тем дребезжит дальше, в открытые окна влетает теплый, южный ветер, он пахнет близким морем, какими-то крепкими цветами и жареной рыбой. И запах этот ведет вас в быт одесской окраины, которая плывет мимо: мелькают в садах белые домики, увитые виноградником; играет свежими красками белье на веревках; качаются под ветром пыльные мальвы, выросшие у плетней; вы видите под развесистыми яблонями столы, там люди ведут разговоры, едят что-то, наверно, жареную рыбу с помидорами; вы видите бутыли красного кислого вина; и из зеленой глубины сада хрипловатым голосом поет пластинка:
Есть город, который мне дорог вдвойне.
О, если б вы знали, как дорог...
Постепенно я стал разбираться в пассажирах. Они делились на две категории: приезжие — их легко отличить по неумеренному загару и разговорам — и одесситы. Ну, а одессита вы узнаете сразу.
Сзади мужской насмешливый голос:
— И что же происходит? Мама будит меня рано утром. Меня, единственного сына! Говорит: «Иди подрезай виноград». Ей дороже виноград, чем сладкий сон единственного сына! Вы можете понять такую маму? Я нет.
Можно не оборачиваться. Он будет смуглый, в белой рубашке, возможно, в техасских брючках на молнии, купленных на черном рынке, на так называемом толчке. (О одесский толчок! Это целая поэма!..)
На площадке появляется девушка с лихой копной темных волос. На поводке у нее угрюмый пес, чистокровная дворняжка. Кто-то отдавил псу лапу, и он сердито тявкнул.
— Цыцкни! И шо за манера лаять на людей?
Ну кто еще так скажет, кроме одесситки?
С корзиной, полной бычков, еще живых, открывающих тупые влажные рты, входит парень, ироническим взглядом окидывает вагон — ждет реакции. Он без рубашки, на загорелой мускулистой груди татуировка: нахального вида поросенок в бескозырке, при галстуке и подпись: «Нам не страшен серый волк!» И реакция немедленная: вагон начинает улыбаться.
— Божи мо-ой! Какой худой мальчи-ик! — говорит толстая еврейка с темными библейскими глазами. — Бедный рыбьенок! Ви только посмотрите-е.
И все начинают из окон рассматривать и жалеть худого, длинноногого, как лань, мальчугана, который худ просто от своей непоседливости и темперамента.
Скоро я стал замечать, что одесситы ездят в этом трамвае одни и те же, что они хорошо знают друг друга.
Чаще других я встречал юркого, сухого старика с красным носом в синих жилках, с загорелым черепом— дядю Женю; так его звали все.
Впервые я увидел его в вечернем вагоне. Народу было негусто. Ехала компания подвыпивших курортников, которые старательно поддерживали друг друга; несколько усталых женщин с сумками, набитыми продуктами, стайка девчушек, похожих на пестрых бабочек, — они столпились на задней площадке и прыскали неизвестно чему. За летящими окнами был густой южный вечер с редкими огнями, с полоской светлого неба за крышами и деревьями.
И вот на одной остановке вошел старик в ковбойке с засаленным воротом и в широченных парусиновых брюках. В руке у него была корзина с кабачками. Весело сверкая загорелой лысиной, он прошел по вагону, ища места.
— Вот сюда сидайте, дядя Женя, — сказала кондукторша, на этот раз дивчина с карими глазами.
Дядя Женя отсалютовал ей рукой и сел напротив полной молодящейся женщины с огненной копной волос.
— Химия! — сказал старик, корявым пальцем показывая на волосы соседки.
Женщина промолчала.
— А вы, дамочка, не обижайтесь, — сказал дядя Женя и повернулся к курортникам.
Те отозвались на молчаливый призыв и, поддерживая друг друга за талии, подошли к старику.
— Я к женщинам со всей душой, — охотно продолжал дядя Женя. — От них вся радость на земле. Помирать буду — женщин вспомню.
— Во дает! — сказал один курортник, белобрысый парень с транзистором, который тихо потрескивал и щелкал.
— Но и все напасти от них, шельмы азиатские! — Дядя Женя вскинул брови и подмигнул соседке.
Белобрысый парень заржал.
— Вот я. За что страдаю? За женщин. Эти кабачки, да? Вы спросите у меня: кому везу? Своей старухе. Думаете, мне с ней легко? Ни боже мой! И что вышло? Разве я мог думать? Никогда! Молодым хлопцем взял себе жену — статную, здоровую, тополек, а не женщина. И что же? Таки она выросла до ста двадцати килограмм и сидит у меня на шее. А? Что?
— Дядя Женя, вам выходить, — мягко и добро сказала кондукторша.
— Да! Точно! — засуетился старик. — Сейчас навалится на меня вторая половина. Разве женщина поймет, что человек мог задержаться у старых боевых друзей? А?
Он тяжело подхватил свою корзину, две женщины с сумками молча помогли ему слезть. Из темноты, из шума ветра в акациях послышался его бодрый надтреснутый голос:
— Сэньк ю! Мерси!
А мы ехали дальше. Почему-то было невесело.
Потом я его часто встречал в трамваях, и всегда дядя Женя с легкой иронией и насмешкой рассказывал о своей старухе.
— Не говорите мне за рынок! — вклинивался он в разговор о базарных ценах. — Ни одного слова! Сегодня моя половина прихватила меня на Привоз. И что же? Нет, вы войдите в мое положение! Она ходит по рынку, покупает овощ и фрукту. А я? Я вас спрашиваю, что я? Таки меня используют как тягловую силу. Я ношу корзину, и мои старые кости трещат от возмущения. Но зато какие фаршированные помидоры шипели сегодня у нее на противне! Можете не сомневаться: лучшие фаршированные помидоры в Одессе. Это — ее коронное блюдо.
— Фирменное, — говорит кто-нибудь.
— Да! Точно! — кивает головой дядя Женя и вдруг надолго умолкает, смотрит в окно.
Я понял, почему его зовут дядей Женей. Его тут давно знают, когда-то он был мужчиной средних лет и был дядей Женей. Потом пришла старость, а для соседей он так и остался дядей Женей.
Еще я заметил, что заговаривал всегда дядя Женя только с приезжими. Почему? Наверно, одесситам он уже давно надоел с притчами о своей старухе. И они, разговорчивые, любители споров и словесных поединков, слушали его как-то настороженно, со сдержанными улыбками.
Однажды я встретил дядю Женю на Дачном рынке. Это совсем маленький базарчик на шестнадцатой станции Большого Фонтана, не то что знаменитый одесский Привоз около вокзала. Но все равно это типичный южный базар. А ходить по базарам, смотреть и слушать — моя страсть.
Базар переливается красками, будто живое полотно экспрессиониста, движется, шумит, словом, живет вовсю. Хорошо толкаться по южным базарам! Незадолго до отъезда покупал я здесь мохнатые, как шмели, душистые персики и вдруг увидел рядом дядю Женю.
Дядя Женя, в неизменной ковбойке и парусиновых брюках, торговал помидоры у необъятной женщины с нехорошей физиономией, горой возвышающейся над прилавком.
— Такие паршивые помидоры по тридцать копеек за кило? Не смешите меня, мадам Соня, — говорил дядя Женя. — Просто умру со смеха.
— Мои помидоры паршивые? — взвилась торговка. — Нет, вы только гляньте на этого брехуна!
— Мадам Соня, я вас не оскорблял, — с достоинством сказал дядя Женя.
— Ты, дядя Женя, оскорбил мой товар! — кричала гора. — Мои помидоры! Это же лучшие помидоры по всему рынку! Вот! Вот пусть человек рассудит! — Она повернулась ко мне. — Это же помидоры! Скажите ему, лысому брехуну. Один плод к одному.
Помидоры были действительно отличные, и я сказал:
— Товар неплохой.
— Ты слыхал слова этого хорошего, справедливого человека? — с новой силой обрушилась гора на дядю Женю.