Дело в том, что определение времени было очень трудоемким процессом. Ей приходилось останавливаться, доставать из специально сшитой коричневой торбы папин будильник и внимательно изучать расположение стрелок на циферблате. Дело в том, что папин будильник был немного поломан: еще до ее рождения от большой стрелки откололся кончик и большая стрелка стала одной длины с маленькой.
В общем-то, определить время по солнцу или по звездам было бы легче, чем по папиным часам. Но у нее была несгибаемая воля и пылкое желание изменить свою жизнь в корне. По особым, только ей известным признакам она узнавала, какая же из двух совершенно одинаковых стрелок большая, а какая маленькая. Но, хотя она была лучшим специалистом в мире по определению времени с помощью папиного будильника, даже она иногда ошибалась.
Правду говоря, ошибалась она довольно часто. Из-за чего опаздывала на репетиции. Хотя она была очень пунктуальной. В душе.
Несовпадение душевной организации с организацией жизненной доставляло ей много мучений. Особенно ее мучила необязательность и ужасная непунктуальность других музыкантов группы. Несмотря на то что у всех музыкантов были собственные наручные часы, они являлись в подвал на репетиции вручения «Грэмми» с крайним опозданием. Музыканты эти, надо сказать, были талантливые. Талантливые и подлые. Они давно заметили, как она мучается с папиным будильником, из-за которого сама все время опаздывает, и решили, что им тоже не стоит приходить вовремя.
Жизнь пошла наперекосяк.
Папу уволили с работы.
Хотя дело даже не в этом.
Она понимала, что превращение группы в звезду мирового шоу-бизнеса и вручение премии «Грэмми» откладывается из-за какого-то дурацкого будильника.
Но беда, как известно, никогда не приходит одна.
Однажды, когда посреди оживленной улицы она достала из торбы папин будильник и занялась дедукцией, кто-то сильно задел ее плечом, в результате чего папин будильник упал, и от него отлетела большая стрелка.
Она никогда в жизни не плакала, хотя была чувствительной и тонкой натурой. Видимо, берегла силы – как раз для такого момента. Артистично заревев на всю улицу, она продемонстрировала прохожим великолепный потенциал своего колоратурного сопрано. Но потенциал этот никто не оценил – наоборот, все подумали, что она дура, раз стоит со сломанным будильником и коричневой торбой посреди улицы и ревет.
Никто не понял, что ревущая перед ними девушка с папиным будильником и с коричневой торбой – будущая обладательница «Грэмми».
Никто, кроме мужика в кашемировом пальто.
Он подошел к ней и, как последний дурак, спросил, который час.
В ответ она завыла так, что сомнений в том, что перед ним стоит будущая Монсеррат Кабалье, у мужика в кашемировом пальто не осталось. Он взял из ее рук папин будильник, положил его в коричневую торбу и выкинул торбу вместе с будильником в мусорный бак. В ответ на это она заревела, как медведь в зимнюю стужу.
Мужик в кашемировом пальто был в шоке от ее голоса. Он сказал ей, что она выхухоль. И тогда она завыла так, что изобретатели пожарной сигнализации сдохли бы от зависти, если б не умерли гораздо раньше естественной смертью.
Мужик в кашемировом пальто сказал ей еще какую-то мерзость, но она уже бежала в подвал.
Мужик побежал за ней.
Как ни странно, все музыканты в тот исторический момент уже собрались в подвале и даже сами начали репетировать вручение «Грэмми». Она присоединилась к ним. Еще никогда ее голос не звучал так громко и проникновенно, как в тот памятный вечер в подвале.
Мужик в кашемировом пальто был в восторге.
Теперь – главное.
Как вы, наверно, уже догадались, мужик в кашемировом пальто оказался продюсером.
Он говорил ей на улице всякие гадости только потому, что знал: по-настоящему талантливый человек может раскрыться только в экстремальных условиях. Например, когда его обзовут выхухолью.
Мужик в кашемировом пальто, понятно, влюбился в нее, женился на ней и записал диск ее группы. Диск стал платиновым. Группа получила «Грэмми». Так что репетиции не прошли зря.
В это время ее папа спал безмятежным сном на другом конце света, хотя и обещал дочери смотреть церемонию вручения наград «Грэмми» по телевизору. Но он проспал.
Был выходной день, и новый будильник от Картье почему-то не зазвонил…
Леонид Авербух
Четверостишия
Да! Под луной ничто не ново,
Стремленье к истине – бесплодно.
Тебе дана свобода слова?
Вот и молчи о чем угодно.
Я согласен с мудрецом, сказавшим:
Важно верно обозначить путь.
Человек рождается уставшим,
А потом живет… чтоб отдохнуть.
Вынести Ленина из Мавзолея
Или оставить? Что делать нам с ним?
Нет, не выносят, не могут, не смеют,
Ленин по-прежнему невыносим…
Народ смеется, с прошлым расставаясь,
Меняются привычки, моды, власть.
Смеяться не грешно, но, увлекаясь,
Расстаться можно с будущим, смеясь…
С младых ногтей мы все грешим безбожно,
Стремясь познать поглубже жизни суть.
Жену чужую увести несложно,
Попробуй-ка назад ее вернуть…
Не обладают, к сожаленью,
Ряд лиц (к чему мне быть льстецом?)
Лица необщим выраженьем
И даже вообще лицом…
Сменяются века,
Проходят годы мимо;
Я жив еще пока,
Но это поправимо…
И на свадьбе, и на тризне,
Для юнцов и старичья
Трезвость – это норма жизни,
Пьянство – форма бытия…
Дурак быть может плох или хорош,
Но вот какой досадный поворот:
Ты за бутылкой дурака пошлешь,
Так он, дурак, одну и принесет
Юрий Макаров
Это сладкое слово «обида»
Когда я звоню моему приятелю Фиме, первое, что он мне говорит: «Ну что ж ты никогда не позвонишь?» Это вместо здрасьте. Фима не сумасшедший. Просто он соблюдает эмигрантский этикет.
На знамени нашей эмиграции начертано одно гордое слово: «Обида».
Именно одно.
Именно гордое.
И именно «Обида».
Это чувство никакого отношения не имеет к тому, что в словарях толкуют как «несправедливо причиненное огорчение». Какое к черту огорчение! Упоение обидой. Всепобеждающая мощь поджатых губ. Веселое сверканье оскорбленных глаз. Обида, будоражащая кровь и побуждающая к действию.
В этой обиде нет ничего от унылого хныканья. Это захватывающая игра, в которой побеждает лишь тот, кто досконально владеет искусством быть обиженным. Вернее, тончайшим из искусств стать обиженным, то есть объявить себя обиженным раньше, чем это сделает партнер.
Разумеется, это высокое искусство не на чужой земле родилось. Оно было впитано с молоком матери и желчью отца, взлелеяно на родине и вывезено за океан непосредственно в крови, в виде ма-а-леньких таких пузырьков, затаившихся где-то между красными и белыми кровяными тельцами. Этот вирус до поры до времени дремлет в венах, чтобы однажды вырваться на простор и показать окружающим кузькину мать.
Да, быть обиженным бывало модно и до эмиграции. И многие были признанными мастерами этого дела. Моя теща Сима, например, пребывала в постоянном состязании, кто на кого первым обидится, со своей родной и любимой сестрой Раей. Правду говоря, их игра в обиду особым разнообразием не отличалась и даже была нудноватой для окружающих, но сами участницы удовольствие получали несказанное.
Они умели обижаться друг на друга в любой ситуации, даже без свидетелей, один на один, но, конечно, предпочитали публичные выступления.
Количество родственников, сослуживцев и знакомых с обеих сторон, непрерывно отмечающих знаменательные события, позволяло сестрам выступать на людях не менее раза в неделю.
Конечно, обижаться эффектнее всего было гостье. Сами понимаете, тут тебе и уход с хлопаньем дверью, и знаменитое: «Чтоб моей ноги в этом доме!..», и победный клич: «Фима (Сема), что же ты сидишь?!» Но, как и в любом другом чемпионате, количество игр на чужом поле соответствовало количеству выступлений на своем. И ровно через неделю, на очередных именинах, проигравшая дома имела все шансы отыграться в гостях и так обидеться на всю жизнь, что хватало на целую неделю.
На что обижались сестры? Так я вам и сказал… Как будто можно запомнить причину… Ну хорошо, вот вам одна.
Сима в гостях у Раи. Рая подает на стол свой коронный «наполеон». Гости волнуются, они знают, что Раин «наполеон» – это что-то с чем-то. Сима сидит настороженно: уже десерт, уже конец вечера, а повода все нет! Кто-то из гостей, просто чтобы скрыть глотание слюны, просто чтобы шевелить ртом якобы для дела, задает вопрос хозяйке:
– А что, Раечка, «наполеончик» сегодня сладкий?
– Сладкий, Ромочка, сладкий, – кремовым голосом отвечает Рая, нарезая торт. – Слава богу, чуть-чуть не подгорел…
На этих ничего не значащих словах Сима внутренне делает стойку борзой, услыхавшей хруст ветки под заячьей лапой.
А Рая, выдавив ножом из торта очередной заварной бурунчик, заканчивает еще более ничего не значащими словами:
– …но чуть-чуть ведь не считается, правда, Симца? Чуть-чуть… не считается…
Все! Курок нажат, спичка зажжена, веревка лопнула! То, что для вас невинное бормотанье, для Симы… Это ее сейчас нарезают ломтями тупым ножом! Это ее вишневую кровь разливают по стаканам вместо компота. Это у Раи