Снова грохот, еще сильнее прежнего.
– Татар-бюрак!..
– У-у-у-у-у-у-у!..
Стук тарелок, звон вилок – и опять тишина. Несколько секунд ничего не слышно, кроме сопения, пережевывания и глотания.
– А вы знаете, что если проползти под всем столом в другую комнату, то оттуда есть ход в подвал, а потом – в катакомбы? – спрашивает Валерка.
Мы проползаем немного вперед и останавливаемся, упершись в гладкую матерчатую стену.
– Я дальше не полезу, – говорит Наташка. – А вдруг там и правда подвал?
Жар от печки, которая стоит в этом конце комнаты, чувствуется даже сквозь плотную ткань, и мы устраиваемся рядом, сворачиваемся калачиком и закрываем глаза.
Голоса тут же окружают нас со всех сторон.
– Белла, что ты стесняешься? Положи детям красную икру, а то они скоро забудут, как она выглядит…
Это дядя Маноля, Наташкин дедушка. Он работает кондитером в «Лондонском» – лучшем одесском ресторане. Может быть, поэтому дядя Маноля большой, высокий и широкий.
– А мне что, жалко? Пусть кушают. Я всегда думала, что икра – это хорошо для сердца, но теперь вижу, что и для памяти…
Это тетя Белла. Дядя Маноля – ее муж, а Наташка и Валерка – внуки, но бабушкой ее пока еще никто не называет.
– Вот вы смеетесь, а когда в сорок втором румыны делали облавы на мужчин, нам было не так смешно. Маноля только пришел на работу, а тут как раз началась облава на бульваре. Так он спрятался в кладовке и послал официантку домой сказать, где он. Я как за это узнала, взяла свое самое большое платье, шляпу, босоножки и лифчик, быстро побежала в «Лондонский» и таки нашла Манолю в кладовке. Правда, не в обычной, а в рыбной, и он хоть и сильно волновался, но все равно сидел и кушал бутерброд с лососем. Значит, он увидел меня, докушал бутерброд, переоделся, подождал, пока стемнеет, потихоньку вышел с ресторана, спокойно перешел через Сабанеев мост и почти уже пришел домой, так на углу Торговой и Херсонской к нему прицепился какой-то пьяный румын! Ему так понравились Манолины формы, что он шел за ним два квартала, повторял: «Фрумусете, фрумусете» – по-румынски «красавица» – и совал деньги. Бедный Маноля еле убежал от него через проходной двор на Нежинской, но когда наконец добрался домой и переоделся, из его – то есть моего – лифчика выпали сто лей!.. Неплохие для того времени деньги, на которые можно было купить кило сахара…
– А я предлагаю выпить за папу с мамой, царство им небесное…
Это бабушка. Ее папа и мама, дедушка Ваня и бабушка Маруся, умерли, когда мы были маленькими, и я их почти не помню.
– Да, Людя, за папу с мамой.
Это тетя Эмма. Дедушка Ваня и бабушка Маруся были папой и мамой не только бабушки, но и тети Эммы с тетей Беллой – они все сестры.
Снова грохот, такой сильный, что мы бросаемся на пол и закрываем глаза.
– Петя, Петя, господи, что с тобой?! Что ты так разволновался?! Игорь, Вася, поднимите его из салата!
– А-а-а-а-а-а-а!..
Грохот стульев, шум ног, сопение, шуршание и топтание.
– Смотрите, там что-то написано! – вдруг говорит Наташка.
Мы смотрим: правда, прямо над нашими головами на досках видны какие-то буквы.
Из нас троих читать умею пока только я.
– Г… р… гр… о… гро… – складываю я буквы.
– Что? Ну, что там? – торопит меня Валерка.
– Гро… м… Гром! – наконец выдыхаю я.
– Гром? – удивляется Наташка. – А дальше?
– Т… у… ту… – продолжаю я. – Ч… а… ча… Туча! Гром! Туча!
– Ай! – кричит Наташка. – Мама! Мама!
И хватается за ближайшую к ней ногу.
– Это что тут такое? – появляется под столом голова дяди Вали.
– Тут… вот… написано! – выкрикивает Наташка.
– И что же тут написано? – спрашивает голова.
– Гром! Туча! Туча! Гром! – кричит мы наперебой.
– Сейчас посмотрим, – говорит голова, и появившаяся рядом с нами рука щелкает зажигалкой. – Так… Гром, значит… Гром… ко… Ту… Сту… чать… «Громко стучать» – вот что здесь написано! Это дедушка Ваня, когда входную дверь менял, из старой двери стол сделал, за пару лет перед войной. Я это помню, я тогда в детский сад ходил, вот как вы сейчас…
И голова исчезает, подмигнув на прощание.
– А ты – «гром»! – говорит мне Валерка. – Читать научись!
И мы снова устраиваемся рядом с печкой.
– Вы представляете, у нас вчера опять выключили свет! Хорошо, что у мамы есть керосиновая лампа еще с войны.
Это тетя Эльза, мама Наташки. Тетя Эльза – бухгалтер и считает в уме быстрее, чем моя мама, которая преподает высшую математику.
– А у нас в общежитии на Островидова свет после войны выключали вообще каждый день!
Это папа. Он приехал в Одессу учиться в университете и сначала жил в общежитии.
– Что интересно, ни в одной комнате не было розеток, чтоб не включали кипятильники – боялись пожара. Так мы брали на факультете провода и подключали кипятильник к лампочке под потолком. Удлинителей тогда не было, так что приходилось ставить табуретку на табуретку, а на самый верх, прямо под лампочкой, – кастрюльку с водой. В которую мы часто клали картошку или там яйца, чтобы сварить в кипятке. И вот один раз только мы положили в кастрюльку яйца, собрали всю эту пирамиду и поставили кастрюльку наверх, как выключили свет. А в комнате нас тогда жило много, человек шесть. Мы очень осторожно, чтобы все это не свернуть, расселись по сторонам и стали ждать. Прошло минут десять, свет, наконец, включили – пирамида стоит. Мы полезли наверх, сняли кастрюльку – и что бы вы думали? Яиц в ней не было!..
Наконец родителям удается вытащить нас из-под стола кушать сладкое. Мы с аппетитом едим шоколадный торт, запивая его сладким горячим чаем. Бабушки разливают чай по блюдечкам и терпеливо дуют на него, разговаривая о чем-то своем, но мы уже не слушаем.
Мы устали. Нам хочется спать.
Все начинают собираться.
Мы выходим в коридор, где ворохом сложены пальто, шубы и шапки.
Мамы обувают нас, одевают и ведут домой.
Февраль. Мы идем в темноте по пустынным заледеневшим улицам.
На небе, сколько мы ни вглядываемся, нет ни слова о том, что нужно громко стучать.
Мы останавливаемся на углу Франца Меринга, прощаемся – Валерке с папой и мамой теперь вниз, а нам направо, – и через пятнадцать минут я уже лежу в своей постели.
Дома тепло, в печке светятся раскаленные угольки; мама садится рядом, чтобы рассказать сказку. Я закрываю глаза, но не могу уснуть: папа, дядя Вася и дедушка без перерыва говорят про Островидова, Читу и Середину-Буду прямо у меня в голове. Тогда я открываю глаза и спрашиваю:
– Мама, а почему так – все давно ушли, а голоса остались до сих пор?
Александр Свинарчук
Божья коровка
Божья коровка на летнем лугу.
Жаль, подоить я ее не смогу.
Я при доении божьих коровок
Слишком, признаться, бываю неловок.
Водой не разольешь
– Я вынужден уйти к другой.
– И я с тобою, дорогой.
Я как-то выглянул в окно,
А там сплошная темень.
И мне вдруг стало все равно,
Как проводить свой времень.
В галерее
На стене висит картина:
«Царь никак не грохнет сына».
Про это
Мне про это мечталось
Дней, наверное, сто.
Наяву оказалось:
Это – вовсе не то.
Автобиографическое
За ночлег и скромный ужин,
Вечерами сняв штаны,
Подрабатываю мужем
Я у собственной жены.
Тихий вечер
Я леплю из пластилина
С длинным носом Буратино.
Дали б водки – я бы пил,
А не черт-те что лепил.
Незнакомке
Гляжу на вас и думаю:
Ну до чего красавица!
Какой примерно суммою
Я смог бы вам понравиться?
Между прочим
А у Сидорова снова
Сын похож на Иванова.
Письмо ученому соседу
Потолок в моей квартире —
Затопляемейший в мире.
Дождался
Когда мне звезданули в глаз,
Я понял: вот он, звездный час!
Творческий тайм-аут
Я не писал почти полгода
Стихов для нашего народа.
Набравшись сил, могу опять
Еще полгода не писать.
Ни капли
Ни капли с утра и ни капли в обед.
Причина – пипеток в наличии нет.
Все путем
В глазах мы собственных растем,
Одну из двух избрав систем.
И все у нас теперь путем,
И как всегда – опять не тем.
Телеграмма с курорта
«Данное ранее слово
Сдержать до конца не готова».
Диалог
– Откуда будешь? Как дела?
– Неплохо. Буду из горла.
Секс-бомба
Тротиловый ее эквивалент
Не оценил как следует клиент.
Лозунг
Товарищ, верь, пройдет она —
Башка с большого бодуна!
Томная дама
Она вздыхать любила томно,
Как огнедышащая домна.
Но жаль, что в отношеньи домен
Мой опыт более чем скромен.
Не доросли
Как-то мне набили глаз