эшафодажа) его спутница, говорившая громко, без малейшего умолку, голосом мерзким, визгливым, скрипучим, похожим на звук давимых сапогом стеклышек, на каком-то местного производства французском, в мутных потоках которого (впрочем, почти не прислушиваясь, не до того мне было) я различал только (в вольном переводе) слова: вирус, карантин, конец света, полный атас, полнейший абзац, кранты, крах, тартарары, спасайся кто может. Она обращалась вовсе не к толстяку, давно поняв, по-видимому, что ничего, кроме пыха, от него не добьется. Обратилась бы к нам, но мы говорили друг с другом по-русски, и толку ей от нас тоже не было. Так что Мастрояни пришлось за всех отдуваться. Стоило выйти ему из-за стойки, как сейчас же обрушивала она на него все свое негодование на неправильность этого мира. Марчелло вежливенько поддакивал, кивал, что-то мямлил, хмыкал и олялякал (дама, видимо, здесь была завсегдательницей), потом делал полшажка прочь, потом замирал, опять поддакивал, мямлил и хмыкал, потом делал еще полшажка, потом смывался за стойку. Но и за стойкой не было спасения ему: дама наклонялась так сильно вправо, что, казалось (и мы все надеялись), вот сейчас она свалится на пол; она, однако, не сваливалась, но, заглядывая за безмолвного толстяка и столь же безмолвную стойку, продолжала свой монолог, от которого и нам, значит, спасения не было; Марин голос на фоне ее визгливого звучал глухо, презрительно-ровно.
Нет, она стихи писать давно бросила. Все-таки хватило у нее ума понять, что стихи ее фуфло, барахло. Анжелина Бес? Да, была такая Анжелина Бес; была и есть; никуда не делась. У Анжелины Бес ума как раз не хватило; Анжелине Бес ума никогда не хватало. Что? Один бес? Она такой шутки не помнит. Анюта? Анюта умерла, в начале двухтысячных. Как и Яс? Нет, за год до него. Она два года подряд летала на похороны. Она же в Москву не летает? Летает; на похороны. На Анютины похороны. На Ясовы похороны. На мамины и папины похороны. А больше ей летать туда незачем, делать там нечего. Ей и здесь хорошо, ей очень хорошо, ей отлично. На душе не — что? — коломятно? Это она говорила так? Я ее путаю с какой-то из моих девок. Анжелина Бес, кстати, в порядке, известная поэтесса. Я не слежу за этим? Ну и дурак. А кто следит, тот знает Анжелину Бес. Как же не знать Анжелину Бес? Анжелина Бес печатается в толстых журналах, и в «Новом мире», и в «Знамени», которые, да, все еще существуют, верю я ей или нет, Анжелина Бес ей, Маре, присылает свои подборки, они теперь есть все в интернете, если я вдруг не знаю, и давным-давно завела свой собственный интернетный журнал, и там печатает кого хочет, а кого не хочет, того не печатает, и значит, стала вроде как начальницей, и всерьез ей пишет, что на пару с кем-то (она, Мара, забыла, честно говоря, с кем. каким-то длинноволосым) определяет этот (как его?) литературный процесс, и да, рифма бес — процесс напрашивается, тут она готова со мной согласиться, так уж и быть, Анжелина Бес — определяет процесс, а впрочем, бог с ней, или бес с ней, с Анжелиной, я ведь не об Анжелине с ней пришел разговаривать, и она пришла не для этого, а для чего она пришла, она и сама не знает, и если эта чертова тетка сейчас не заткнется, то она ее вырубит, честное слово, возьмет стул и двинет по теткиной голове, по ее, теткиной, поганой прическе, а если я хочу еще узнать что-то о Ясе, об их романе с Ясом, то да, она мне расскажет, теперь скрывать уже нечего, терять уже нечего.
Он очень мучился, Яс. Он понимал, как и она понимала, просто ей было наплевать на это, что они оба меня предают. Нет, ей не просто было наплевать на это, но это ей нравилось. Это была ее месть мне. Она могла меня бросить, ну разумеется, она хотела меня бросить, когда начался у них роман с Ясом, это он уговорил ее не торопиться, уговорил, умолил и даже поставил условием, чтобы она бросила меня осторожно, мягко и постепенно, и главное, так, чтобы я не понял, ради кого она бросает меня. Она подчинилась; она первое время во всем ему подчинялась; да и как было не подчиниться ему? А потом ей понравилось. Ей понравилось играть сомной, мстить мне. Потому что я был грубой скотиной, вот что она имеет мне сообщить. Я был отвратительной грубой скотиной, я просто ее насиловал, и секс со мной не доставлял ей ни малейшего удовольствия. То ли дело секс с Ясом. Секс с Ясом был сказкой. Почему же закончился? Потому что вообще все заканчивается. Потому что Яс не ушел к ней от своей Тамарки, толстухи. Хотел? Хотел, да, или делал вид, что хочет. На самом деле он не хотел. Он Тамарку свою не любил, да и она его не любила. Он любил своих дочек, ради них и терпел ее; дело обычное. У нее был роман с Аркашей, помнишь Аркашу? А, удивляешься? То-то. У нее был роман с Аркашей, пианистом, помнишь такого? Я-то помнил Аркашу, я не мог лишь представить себе, что она его помнит, вообще его знает. Ну еще бы, они потом дружили с Аркашей. Он теперь в Лондоне, тоже неплохо устроился. Нет, звездою не стал. Преподает музыку в каком- то престижном месте. Ах, я не могу поверить, что у нее был роман с Аркашей? А вот и был, ей сам Аркаша рассказывал. И Яс ей рассказывал. Яс знал, был не против. У самого Яса тоже был роман с Аркашей. Сначала у нее, потом у него. Или наоборот. Да у него с разными вьюношами было то и это, неужели я не заметил? Был дурак, дураком и остался. Как можно было не заметить? Она так сразу поняла, что Яс — двустволка, видно же было невооруженным взглядом. Ее это сперва даже не очень мучило. Был роман с Аркашей, потом был роман с таким Димочкой, я ведь знал Димочку? Да нет, она верит, что со мной — ничего. Со мной — ничего, разговоры о Рогире. Ну, мог в ресторан затащить. А так — ничего, высокая дружба. Спал он с другими. Что смотришь? Лифтинг не удался, это точно. Лифтинг мы переделаем, не беспокойся.
Она все-таки не могла отвести взгляд от этого лифтинга в зеркале, от своих собственных, пустых, темных глаз. Ее глаза завораживали ее же саму. Человек перед зеркалом, говаривал Яс, есть чистый образ самосознания. Он говаривал то и говаривал это, но как мне теперь вспоминать о нем? Я так часто, всю свою жизнь, его цитировал. Как мне теперь цитировать? кого я теперь цитирую? Я не был в шоке; и никогда я не был тем наивным дурачком, каким выставляла меня Мара (скорее, впрочем, чтобы меня позлить); давным-давно уже я догадался о его тайных, даже и не слишком тайных, пристрастиях. Про Аркашу я не знал, но с так называемым Димочкой все было слишком уж откровенно, слишком уж очевидно, хоть я всего-то видел этого Димочку раза два, три, четыре. Я уехал тогда из Москвы, простился со своей молодостью, начал все сначала и сочинил себя заново — а когда вернулся, все было по-другому, и с Ясом у меня были другие, уже взрослые отношения, и с Марой я не встречался, вообще, кажется, не встретил ее больше ни разу, не знал даже, что она вышла замуж за вислоусого Филиппа, уехала в Бельгию; и это все (я думал, сидя напротив любовавшейся собой Мары, стараясь не слушать визгливый, скрипучий, омерзительный голос возбужденной вирусом тетеньки, по-прежнему склонявшейся чуть ли не до полу, продолжавшей рассказывать несчастному Марчелло, бедному Мастрояни о роковой неправильности этого мира) — все это (я думал) мне еще нужно (но как и как же?) расставить по местам, понять, что за чем, навести в моем прошлом хоть какой-то порядок. Я больше не могу ее слушать (объявила Мара, наконец отрываясь от зеркала); пойдем на хрен отсюда.
На улице был ветер; был морской, резкий и свежий после душного ресторана воздух; была темнота, тишина; колебание голых веток под фонарем; дрожащие на них капли, почти стальные; трамвайные рельсы, стальные тоже и под фонарем тоже блестевшие; еще открытая лавочка (скорее: лавчонка), где невозмутимо удивленная нашим появлением то ли филиппинка, то ли, может быть, тайка продала нам (точней, Маре) большую (самую большую из всех, что существуют в природе) бутылку Jagermeister’a. Ваш немецкий, объявила Мара; хорошая вещь. Мара осталась все-таки Марой; Мара, вооружившись самой большой из существующих в природе бутылкой Jagermeister‘a, уселась на узкой жесткой облупленной лавочке с подветренной стороны прекрасного Paravang‘a, лицом, значит, к кортам и клумбам, к фронту (вернее: тылу) прибрежных многоэтажек, и (хотя ей нужно было еще возвращаться в Остенде, и огромный, черный, джипообразный «БМВ» дожидался ее на той же стоянке у безъяхтовой гавани, где мирно ночевал и мой «Астон Мартин»), бутылку откупорив, отпила из нее большой булькающий глоток, после чего, передернув плечами, постукивая браслетами, протянула ее и мне, попутно сообщив, что полиции в это время не бывает, да она и не боится полиции. В гробу она видала полицию. Что до вирусов, то, считай, мы вирусами уже обменялись. Она терпела все, пока Димочка к ним не приехал в Пицунду. Они уехали в Пицунду с Ясом и так чудесно жили там, целый день валялись на пляже, трахались как безумные; вдруг Димочка заявляется. Идет по пляжу, сволочь такая, подходит к ним и рядом ложится. Снял комнату где-то. Они-то жили в гостинице, а он приехал и снял где-то комнату. Она думает, сам же Яс и снял ему эту комнату. Ну. и? Ну и не на ту напали, педрилы. Посмотрела она, как Яс ему спину мажет кремом от солнца, долго-долго, медленно-медленно, любовно-любовно, — и пошла в гостиницу, собрала свои вещи. А когда в Москву вернулась, мне позвонила, в последний раз, может быть, но мой отец сказал ей, что я где-то в походе, в горах, а потом я исчез из Москвы. А потом? Потом Яс ее выдал замуж за Филиппа, объявила Мара, отпивая огромный глоток Jagermeister’a. Хочешь? — Хочу. Jagermeister был, как всегда, горек, терпок, сладок, живителен. Jagermeister помогает в любых обстоятельствах, под крышей любого ветрощита, где мы на миг можем спрятаться если не от злобы и ярости мира, то хотя бы от его лжи. Мир лжет, но нам-то лгать уже незачем. Это Яс все устроил, выдал ее за Филиппа, сбагрил ее Филиппу, да она и не возражала. Кто не мечтал тогда выйти замуж за иностранца? Что до Ириши, то с Иришей и всеми прочими ей пришлось разбираться самой, да и разбираться не очень пришлось, Филиппа она окрутила, как Яс и предсказывал. И это было — когда? Когда было — что? Свадьба? Свадьба была потом, а с Филиппом она встретилась через, наверное, полгода после Пицунды. После Пицунды еще все продолжалось у нее с Ясом, прекращалось, потом опять начиналось. Он не мог отстать от нее, она от него. Она только его одного и любила, наверное, в жизни. И даже когда с Филиппом они сошлись, еще не все было кончено. Филипп уезжал, приезжал. Она еще на что-то надеялась, с Ясом. Я ведь знаю, что она была его крестной? Ах нет, и этого я не знаю? Ничего я не знаю. Я даже не знал, что он крестился. Конечно, он крестился, у