лась бабушка: «Валера, переведи ему, что дедушка делает мясорубки». Папа так облегчённо вздохнул, что мог бы задуть не один десяток именинных свечей на торте, если бы вдруг случилась такая необходимость. Сын начал переводить. Как будет по-английски «мясорубка», он не знал, но выручил двухтомник Гальперина, который на этот случай лежал рядом. Наконец он перевёл. Мы приготовились перейти к столу, и тут дочь, молчавшая почти всё это время, произнесла: «И за выпуск мясорубок нашего дедушку наградили часами и медалью к трёхсотлетию российского флота». И засмеялась.
А часы я ношу до сих пор. Только заводное колёсико пришлось сменить. И с корпуса местами позолота облезла. Хотел поменять, но в часовых мастерских таких корпусов нет. Говорят, что выпуск был ограниченный и модель эту потом больше не выпускали. Ничего не поделаешь. Буду носить и облезлые.
Воспитывался я до четырех лет у няньки, Марии Сергеевны, замечательной женщины, внуком которой всегда себя считал и считать буду. В детские ясли или сад тогда попасть было сложно, надо было в очереди стоять, потом долго сидеть на больничных, пока дитё научится кашлять и сопли на кулачок наматывать. Родителям же моим надо было пропадать на работе. Мама круглые сутки ловила и перевоспитывала малолетних преступников, а папа крепил обороноспособность родины в одном из почтовых ящиков, да ещё и преподавал в техникуме. Вот и отдали меня бабе Марусе и деду Ване, когда я ещё и не курил, не выпивал, не употреблял ненормативную лексику и вообще имел крайне скудный словарный запас. И было мне у них щастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я как мог болел за игроков, старательно повторяя за ними: «Дурак ты, Ванька — надо было с треф зайти» или «Эх, Маруська, ну есть вы, курские, против серпуховских…». На этих словах обычно случался полный «Ванькин» проигрыш и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел, злился, жаловался на судьбу ветерана отечественной войны и… переводил стрелки на меня. «Марусь, а Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему». Бабушка этих подмен не одобряла. «Мне зачем ребёнка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?» А я тем временем уже с удовольствием лез, вернее, шёл пешком и кукарекал и даже мяукал сверх программы, пока меня не вытаскивали из-под стола чуть не за ухо. Не будем, однако, отклоняться от основной темы. Да, а тему-то я и не обозначил! А тема будет такая — моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже сказал, был ветеран. Воевал он недолго — в первом же бою, а так случилось, что первый бой его пришёлся на танковую атаку немцев на Курской дуге, оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война. На праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения выступить в школе. Ну, и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали этот праздник, как водится, за накрытым столом. Само собой, и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции, вечно находилась «в праздничном усилении», выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной, по такому случаю, приходил и дедушка Ваня, и бабушка Маруся, и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся праздновать два раза на дню. Ну, а стол уж ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в центре стола стояла бутылка «белого вина», как тогда называли её, родимую. Первый тост был за Победу. Всем наливали по гранёному «лафитничку», а мне сладкого чаю в такой же. И мы чокались. Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краёв, Лариска с бабушкой «вежливо», а я бесшабашно, поскольку любил звон «бокалов содвинутых разом», да и чай свой пролить не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) чёрным хлебом и налегали на квашеную капусту солёные грибы и селёдку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток, который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся. Нянька моя тихо перечисляла всех своих не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу, маминого отца, погибшего в сорок втором под Черниговом. Мне налили чаю… и тут вдруг Лариска брякнула:
— Ма, ну что мы Миньке всё чай-то наливаем как неродному! У людей праздник, а у ребёнка хрен пойми!
— Разбежалась, как же. Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты будешь ответ держать, свиристель?!
— Мать, ну ведь праздник же какой, — сказал дедушка Ваня. — Не октябрьская. И деда его поминаем. Хоть капни ему в чай-то.
— Ну, вы точно — оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать, в честь праздничка, собрались? Я вас спрашиваю!
И в этот критический момент я скривил губы и пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке. Баба Маруся охнула, раскрыла рот… потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:
— Да вы, как я погляжу, сговорились? Ну, черти окаянные, ну… накапай ему, отец. Дай я ему ещё сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.
Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами. Суп я доесть не смог, хотя поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и закружилось. Упасть лицом в тарелку и насупить брови мне не дали, вывели из-за стола, умыли и уложили спать. Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного дежурства на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал. Мама позвонила, и ей открыла нянька. После взаимных поздравлений с праздником мама спросила:
— Где Мишка? Почему не встречает? Небось от подкидного оторваться не может?
— Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр… выспаться. Я приведу его.
— Да ладно, — сказала мама, — ничего страшного, сейчас разбудим.
Её провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось Ларискино приданое на случай возможного замужества.
— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.
Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.
— Ты это, Михалн, не серчай, мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его сразу тебе…
Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и банкой солёных помидоров. Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошёл на день рождения к своему однокласснику, где его мать здорово напоила нас домашним вином из чёрной смородины. Помню, что мой совершенно не выпивавший отец тогда сказал, обращаясь к маме:
— Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала праздник Победы (ты не забыла!), теперь день рождения одноклассника, скоро и без повода начнёт закладывать за галстук!
Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный, пионерский галстук и… промолчал.
Как я уже писал, первые, беспечальные годы моей нескладной жизни проведены были у няньки. И была у няньки дочь, двадцатилетняя Лариска. С Лариской было весело. Она умела есть сразу за обе, внушительных размеров, щёки. Иногда мне казалось, что будь у неё ещё пара щёк — она бы и за них ела с не меньшим аппетитом. Я безуспешно пытался ей подражать, но получалась только первая стадия — запихивание пищи. Потом я долго сидел, пытаясь хоть немного прожевать. Ничего не получалось. Лариска смеялась, тыкала пальцем в мою тугую, как барабан, щёку и приговаривала: «Жуй, Минька. Жуй-глотай». Я начинал давиться… Оставим, однако, эти физиологические подробности. Речь пойдёт совсем о другом. О детских мечтах, у Лариски была гитара, и она на ней бренчала. Пела песни, какие обыкновенно поют молодые и незамужние провинциальные девушки. И частушки пела. Как же без них. Правда, самые «наперченные» она при мне не пела, но и те, «дозволенные», я впитывал как губка. Среди них была одна совсем незамысловатая и нескладная, но почему-то запомнившаяся:
Моя Манька заболела
Перестала водку пить
А на дверях написала
Без пол-литры не входить.
Когда меня через пару-тройку лет в первом классе принимали в октябрята, именно этот шедевр я и исполнил на концерте детской самодеятельности. То есть сначала всё было как полагается: речёвки, стишки, прикалывание значков с портретом на белые рубашки, правильные песни, а потом., кто-то из педагогов предложил всем желающим детишкам выйти на сцену и спеть или сплясать просто так, от полноты свежих октябрятских чувств. В следующий миг я был уже на сцене и объявил, что могу сплясать «русского вприсядку» и, само собой, спеть. Заиграл школьный аккордеонист, ну и… всё случилось. Заслуженные мной аплодисменты потонули в хохоте. Присутствовавшая на празднике (черти её принесли) заврайоно, багровая от смеха, прокряхтела: «Бойкий сынок у Ларисмихалны, даром что мать-милиционер хулиганов воспитывает». На следующий день, когда мама вернулась с работы… но я опять отвлёкся. Вернёмся к детским мечтам. Злокозненная Лариска научила меня ответу на один из «стандартных» взрослых вопросов, задаваемых маленьким детям, — кем я буду, когда вырасту. Программа состояла из четырёх пунктов — быть холостым, пить водку, играть на гитаре и петь частушки. Как-то так получилось, что родители, вечно занятые работой, меня никогда не спрашивали о моих «планах на будущее», гостей (а взрослые гости основные задаватели этого идиотского вопроса) в нашу комнату в коммунальной квартире приходило мало, поэтому случая обнародовать эту программу мне не представлялось до… Впрочем, всё по порядку. В то лето меня повезли к бабушке и дедушке на Украину, в небольшой уютный городок Новоград-Волынский. В обычную школу я ещё не ходил, но уже поступил в первый класс музыкальной, и ожидалось, что дедушка финансирует покупку пианино для одарённого (а какого же ещё) внука. То есть дедушка ещё о своём решении не знал, но бабушка ясно дала понять маме, что переговоры по этому вопросу в тупик не зайдут. Я был далёк от переговорного процесса, да и вообще успел не полюбить музыкальную школу, но кто об этом спрашивает ребёнка? А уж ребёнка в еврейской семье… Надо признаться, что я вообще плохо понимал, о чём говорят бабушка с дедушкой, поскольку говорили они на адской смеси идиш с вкраплениями украинских слов. Для бесед со мной они переходили на русский. По крайней мере, так им казалось.