отделам аптеки улицам этого красивого города. Болтая о том и о сём, добрели мы до крошечного садика и решили передохнуть там на скамеечке. На другом конце этой самой скамеечки сидел и курил мужчина лет тридцати-сорока с таким количеством веснушек, которого хватило бы на всех поголовно жителей какого-нибудь небольшого райцентра, включая собак и кошек. Какое-то время мы продолжали беседовать, а мужчина курил, наблюдая за маленькой рыжей девочкой, без сомнения его дочкой, которая качалась на качелях неподалёку Как это обычно бывает с нами там, мы беседовали о том, почему у них так, а у нас всё через не так как у них, да и у всех. Минут через десять наш сосед повернулся к нам и спросил: «Мужики, вы из Москвы?» Слово за слово, и мы разговорились. Пауль или Паша, как его называли раньше, приехал на свою историческую родину из Казахстана года три назад. Привыкал трудно. Хотел даже вернуться, но жена удержала. Сейчас всё нормально. Более или менее. Но… скучает. Скучает по живому русскому языку. Немецкий он, конечно, выучил, «нужда заставила», но дома разговаривает только по-русски, «чтобы дочка потом могла и своих детей научить». «Не хочу, чтобы Ленка забыла русский. Жене вот всё равно, а я не хочу», — сказал Паша. Врать не буду — я растрогался. Да и товарищ мой тоже. От полноты чувств мы предложили Паше пойти с нами выпить пива. Паша поблагодарил, но отказался. Ему пора было вести ребёнка домой. Он оглянулся, ища глазами дочь, и, увидев, что та умудрилась вскарабкаться на макушку какой-то чугунной садово-парковой скульптуры, изменился в лице и громко крикнул: «Ленка! Ёб твою мать! А ну, слазь нахер оттудова! Домой пора».
А в пивную мы в тот вечер не пошли, у товарища в гостиничном номере была бутылка водки. И мы решили, что пива ещё успеем выпить завтра.
Пару недель назад я вдруг радикально постригся. Что-то вступило в голову. Июль у нас жаркий был очень. Не побрил голову, нет, но «где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто всё — простор везде…». В сочетании с бородой… Сестра, увидев меня, сказала: «Госпо… Аллах акбар, идиот!» Теперь волосы отрастают обратно. Но неравномерно. На каких-то ррядках участках быстрее. Это, наверное, сорняки. А может, на этих местах подкорка питательнее. Думаю, что волосы быстрее растут над глупыми мыслями. Говорят же, что умная голова волос не держит. Теперь я точно знаю, что местами моя голова совсем бестолковая. И таких мест квалифицированное большинство, как выражаются у нас в Думе.
Подмосковная дорога. Из тех, что не артерии, не вены, а так — капилляры, ведущие в тупик какого-нибудь мизинца на левой задней ноге. По обеим сторонам смурной еловый лес. К одной из ёлок прибит железный лист. На нём написано: «Уголь. Дрова. Дизайн». Ну, и телефон, конечно, по которому надо звонить нуждающимся в угле, дровах и дизайне.
Кладбище в Ново-Иерусалимском монастыре. Железные могильные плиты, по-медвежьи бурые и массивные. Голицыны, Бестужевы-Рюмины, Оболенские, Нащокины… Князь… генерал-майор… полковник… лейб-гвардии… кавалер ордена Святой Анны… действительный статский советник… Поневоле и задумаешься о своём — не гербовом, но простом. Как придёт пора писать… Какая там лейб-гвардия… Хотя… если уж говорить о лейбах, то можно вспомнить прадедушку с папиной стороны… Хороший был прадедушка. По крайней мере, мне грех жаловаться. Если б он вовремя не подсуетился насчёт моего дедушки… Но я не о нём. Я о том, что писать… Что писать-то?! «Старший научный сотрудник, химик и кавалер школьной золотой медали..» Нет, ну и другими местами кавалер. Не без этого. Есть свидетельницы. Или взять эпитафию Нащокина. «Муж, более известный добродетелями, нежели чинами». С добродетелями у меня обстоит так, что и старшего научного сотрудника стесняться глупо. Так что… А то вдруг как представлю себе памятник вроде крыловского. С барельефами по периметру. С героями подследственными из моих немногословных и даже молчаливых виршей… То бомж, то гаишник, то тёща, а то и вовсе нескромное… Не, это не изобразят. Дети ж гуляют с мамашами вокруг памятников. Они хватаются за всё, что попало. Какой же это пример? Никакого назидания. Чёрт знает что получится. Не будет, значит, памятника. А может, выход из метро будет. Как сделали на «Маяковской». Второй или даже четвёртый. В смысле, совершенно запасной. На случай, не приведи Господи, каких-нибудь стихийных бедствий. И вдоль стен… Тут всё рушится, вода подступает, все бегут, дым, чад, крики… Но спасутся все, конечно. Потом будут вспоминать все эти ужасы. И кто-то спросит: «А помните, когда бежали по лестнице, там ещё какая-то херня была на стенках написана. Вот я запомнил такое…» А ему ответят: «Да ты что, Серёга, быть такого не может. Метро это было. Не дурдом. Это тебе от угара привиделось. Или, там, головой о перила… Давай-ка лучше ещё по одной».
Поезд Москва — Одесса. Душное купе и чай в ностальгических мельхиоровых подстаканниках. Во время чаепития, по старинному российскому обычаю путешествующих по железной дороге, ложечку из стакана не вынимают и правый глаз рукой не прикрывают.
Подъезжая к Киеву с меня слетела шляпа разглядывал многочисленные политические агитки, намалёванные на заборах и домах, стоящих вдоль железной дороги. Почти все лозунги на украинском и только там, где сторонники Ющенко, кипя и пенясь от негодования, обращаются к сторонникам Януковича, на русском языке написано «ебучие казлы донецкие». И ещё «чемодан, вокзал, Донецк». Вспомнилась радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны», которая во время родов закричала «мама» на русском языке. Видать, и тут ребята находились в родильной горячке.
После Киева поезд идёт медленно. Так медленно, что снег за окнами под ярким весенним солнцем тает быстрее. По вагонам шустро бегают туда и обратно разные коробейники. Толстая баба с сумками на спине и груди заунывно кричит голосом муэдзина: «Пирожки с повидлом до чаю… кефирчик… карты…» Кефир покупают плохо — у многих ещё не кончилась взятая с собой водка.
Солнце припекает всё сильнее. Поезд замедляет ход перед когда-то белым и красивым зданием вокзала, на каменном фасаде которого вырезано «КазатинЪ». Ещё видны надписи «БуфетЪ» и «Залы ожидания первого и второго классов». Чёрт знает из каких глубин всплывает и начинает глодать совершенно необъяснимая тоска по империи. На перроне тотчас же воображаются щеголеватые офицеры с нафабренными усами и дамы в шляпках с вуалетками. Сверкающий медный колокол, в который звонит дежурный по станции, пронзительный свисток паровоза и… поезд трогается. За нами ещё какое-то время бежит бедно одетый мальчонка, просящий купить хлеб и минеральную воду, мужик в камуфляжной куртке, выкрикивающий «Рубли на гривны!», скалятся вдогонку буквы надписи на бетонном заборе: «Юра — поц», и тоска мало-помалу отступает.
Потом Жмеринка, а может и Винница, с непременно предлагаемыми варениками с вишнею, горячей картошкой в пол-литровых баночках, жареные караси и огромная не желающая исчезать надпись «Слава труду!» на каком-то обветшавшем привокзальном строении.
Наконец — Одесса. Язык вывесок, постоянно сбивающийся с украинского на русский. Торговки на Привозе, называющие гривны рублями. Кошерный ресторанчик «Розмарин» на углу Малой Арнаутской и Лейтенанта Шмидта, в меню которого среди фаршированной рыбы, форшмаков и цимесов бог знает откуда взявшиеся «чебурекас мясной» и «чебурекас рыбный». Про рыбный написано, что он не хуже мясного. И правда. Хотя им обоим далеко до юной официантки с такими… с такими… и такими… что, кажется, ел бы не с тарелок, ею поданных, а прямо из рук.
Пляж Ланжерон. Пожилая пара медленно прохаживается вдоль полосы прибоя. Медленно, по глотку, они пьют коктейль из солёного морского ветра, криков чаек, запаха водорослей и гудков далёких пароходов. Щурясь от весеннего солнца, она говорит ему:
— Как бы я хотела приехать сюда ещё раз… Хоть на пару дней…
— Ты же знаешь…
— Но я так хочу этого! Хочу хотя бы надеяться! Возьми пару монеток и брось их в море.
— Но деньги у тебя…
— Господи, какой же ты бестолковый! На, возьми мою сумку. Там в правом кармашке лежит мелочь.
Он, безотрывно глядя ей в глаза, долго и неуклюже роется в сумке. Наконец достаёт горсть ярких жёлтых кружочков и, размахнувшись что есть силы, швыряет их в море. Она вдруг вскрикивает:
— Что ты бросил?!
— Твои таблетки, — разом выдохнув, отвечает он.
— И не надейся!
— Да-да-да! — подхватывают чайки.
— Да-а-а… — басит пароход на рейде.
Вчера был по делам службы в небольшой компании, которая изготовляет по моему заказу разные детали к приборам. Собственно, какие там дела — по договору срок сдачи железа двадцать восьмого февраля, а на календаре уже середина марта. Я приходил ругаться. По старинной нашей российской традиции в подобных случаях исполнитель ебёт мозги рассказывает заказчику о невероятных сложностях, с которыми он столкнулся при изготовлении тех или иных деталей. Начальство на меня, поскольку я звонил каждый день и требовал заказанного и оплаченного, уже и смотреть без содрогания не могло, отвело меня в цех на сборочный участок и сдало с рук на руки мастеру.
Мастер Семёныч, маленький лысый старик с огромным, во всю голову, крючковатым носом, начал свой плач с такого зачина:
— Знаешь, как мы ебёмся с твоими корпусными деталями? Знаешь?!
— Понятия не имею. Я за корпусными деталями даже не ухаживал ни разу, а чтобы с ними ещё и…
— Коль, а Коль, — он поворачивается к слесарю, — вот ты скажи! Ебёмся?
— Ещё как, Семёныч, ещё как! Вся жопа в мыле вторую неделю!
— А у тебя крышки какие? — продолжал мастер. — У тебя крышки из тройки. Мы на нашем прессе их согнуть не могли, на стотонник таскали. А там как утяжка пошла… Это я молчу про твои радиуса. Радиуса у тебя просто охуеть.
— Так ваш же технолог, когда принимала заказ, все чертежи чуть ли не с лупой смотрела. Сказала, что всё выполнимо, и вопросов не задавала.