Потом от члена высшего галактического совета мы получали ещё много заявлений. Выяснилось, что председатель этого совета — наш президент и под высокую руку совета взят весь русский народ, включая почтальоншу. А прокуратура как раз и не взята, поэтому, понятное дело, совету противодействует. И совет вынужден из подполья носа не показывать. Но подписывалась Зоя Алексеевна всегда членом высшего галактического совета. Только уж сокращённо — «чвгс». Оно и понятно — бумага у неё не казённая, а своя. Вот так… А надо мной сослуживцы ещё неделю смеялись.
Но это ещё не конец истории. Месяц спустя заходит ко мне на приём молодой человек. Одет прилично, галстук на нём, с портфельчиком. Достаёт из портфельчика бумагу и, не давая её мне в руки, спрашивает — к кому бы он мог обратиться с жалобой на сотрудников ФСБ. Дело в том, что они его что ни день облучают из лазера. Причём не из какого-нибудь мирного, а совершенно боевого. Ага, думаю, ещё один член высшего галактического совета вышел из сумрака. И немедленно направляю его на второй этаж, к нашему заместителю прокурора. Дескать, он у нас ответственный за применение боевых лазеров сотрудниками ФСБ, а также других инопланетных организаций. И вообще — джедай с чёрным поясом по космическому троеборью. Молодой человек благодарит и уходит. А ровно через пять минут на втором этаже раздаётся страшный грохот и крик начальника. Что сказать… таких космических выражений я не слышал ни до, ни после[15].
Вчера видел в телевизоре прекрасную Татьяну Доронину Что-то она там такое говорила своим волшебным голосом. Её когда слушаешь, то кроме голоса ничего и не услыхать. Она им как скажет, как обнимет, как прижмёт, как всё слипнется… И отчего-то представилось мне, как Татьяна Васильевна этим же самым голосом говорит какому-нибудь помрежу:
— Принесите-ка, голубчик мой, иголочек. Ну… тех, которые под ногти. Штучки три… нет, четыре, нам хватит, чтобы поговорить о вчерашнем спектакле.
Она поворачивается к актёру, висящему на дыбе, и, лучезарно улыбаясь кровавыми губами, спрашивает:
— Любишь ли ты театр, как люблю его я? Любишь?!
Небритое, измождённое лицо актёра искажает судорога.
Он силится что-то сказать, но язык ему не повинуется.
— Молчиш-ш-шь… Не любиш-ш-ш-шь…
Татьяна Васильевна неслышно вздыхает, минуту или две теребит конец верёвки, за которую привязан актёр, потом вздыхает ещё раз, устало машет рукой окаменевшему в углу кабинета рабочему сцены, и тот начинает понемногу тянуть верёвку на себя, выворачивая актёру руки. Помреж с иголками всё не идет…
Птицы и лётчики — героические ребята. Я бы так не смог. Нет, летать-то я не боюсь. Но как заставить себя вернуться на землю? С птицами всё понятно — они на землю за червяками и другим хлебом насущным возвращаются. И ещё яйца высиживать. А лётчики? у них обеды в самолёте в пластмассовых коробочках, у них стюардессы с шёлковыми шарфиками, у них яйца… Что их тянет к земле?!
В Суздале, на улице Ленина, стоит Ризоположенский женский монастырь. То есть, конечно, наоборот. Сначала был монастырь, а потом к нему, шипя, подползла улица Ленина. А внутри монастырских стен есть крошечная улочка под названием Коммунальный Городок. На этой улочке, кроме трёх полуразвалившихся домиков, находится гостиница «Ризоположенская». В гостинице есть кафе, а в этом самом кафе стоит такой густой запах кислых щей, что рюмка с водкой, поднесённая ко рту перед обедом, так в воздухе и повисает. Сколько её ни выпивай.
К вечеру из лесу вышло около роты партизан. Вооружены они были чем попало. Пики только у двух или трёх десятков человек. У некоторых были самодельные трефы и бог знает где откопанные старинные, ржавые червы, а несколько пьяных мужиков для поднятия настроения оглушительно били в бубны. Друг другу.
На границе Ярославской и Владимирской областей, неподалёку от Берендеевых болот, стоит село Б. Или В. Или даже У Я был там проездом и не запомнил названия. В нём, как почти во всяком нынешнем русском селе, есть разрушенная дворянская усадьба и заброшенная церковь. Впрочем, здесь усадьбу (она была деревянной) не разрушали специально — она сама сгорела лет шесть назад по непонятным, как водится, причинам. Осталось только сломанное дерево перед ней и остатки парка. От церкви осталась стена и окно в этой стене, заложенное кирпичом и забранное чугунной решёткой. Есть в селе магазин, перед ним рыночная не площадь, но полянка, на которой возле трёх или четырёх картонных ящиков, привязанных бечёвкой к остовам детских колясок, прохаживаются два смуглых продавца с золотыми зубами. В ящиках навалены круги ливерной колбасы, пластмассовые пляжные шлёпанцы внеземных расцветок, нестерпимо блестящие заколки для волос и пакетики солёного арахиса к пиву Покупателей, кроме двух-трёх рябых кур и одного чёрного петуха, нету Если от этого торгового центра идти вправо по засохшим комьям грязи на разбитой тракторами дороге, то минут через пятнадцать-двадцать село кончается. Стоят на окраине два трёхэтажных панельных дома с балконами, выкрашенными розовой, изрядно облезшей краской. Такие дома строили в эпоху исторического материализма во многих сёлах, полагая, что лучше квартиры в таком доме для сельского жителя и быть не может. Один дом полностью достроен, и в нём так и живут те, которым… которые… Одним словом, не судьба им по-людски, по-крестьянски. А второй дом власть не смогла или уж не захотела достроить. Стоит разрушающийся остов его, эмбрион, и смотрит внутрь себя пустыми бельмами окон. Как будто дряхлеющая империя под конец своей жизни стала рожать мёртвые дома. А возле этого выкидыша на столбе прибит рекламный щит из уже новой жизни, на котором яркими буквами написано: «Любые операции с недвижимостью». Да, конечно — любые. В том числе бессмысленные и беспощадные.
… Николай читал в какой-то книжке, что надо думать о другом, чтобы долго. Чтобы ещё дольше. Но о чём? О чём?! Вроде уж и не медовый месяц, и Саньке уже второй год пошёл, а всё как-то не получалось у него долго, умеючи. И Татьяна его за это, случалось, упрекала. Он, не торопясь, по-хозяйски огладил вспотевшей ладонью Танькино правое полушарие с тонким, исчезающим следом стрингов и почувствовал, как его пальцы что-то кольнуло. Николай поднёс к лицу руку и увидел прилипшие сухарные крошки и острые кристаллики сахара. Это Санькины сухари, подумал он. Везде он их грызёт, безобразник. Крошки по всей квартире. А у Таньки они как здесь оказались? Чем она их ела… Супруга надвигалась плавно и даже вкрадчиво. Он задышал чуть чаще и… но тут же опомнился — нет, только не думать! О другом, о другом! Откуда-то издалека, от Танькиной головы, послышался стон и тихое, протяжное «…ля». Следующее — «си», машинально отметил про себя Николай. Он вспомнил, как в детстве родители мучили его музыкальной школой и как он в отчаянье подпиливал струны на виолончели, не желая играть этюды. Глядя на спину жены, на плавный переход от талии к бёдрам и ниже… Виолончель! Точно виолончель! Сейчас, сейчас он извлечёт смычком такое, такое… пронзительное, острое. Чёрт знает что! Этак я всех нот и не доиграю, одёрнул себя Николай. Он с трудом перетащил упиравшуюся мысль от смычка к канифоли, а от канифоли, минуя паяльник, к своему школьному самодельному радиоприёмнику. Первое, что он услышал сквозь хрип от помех, было «Болеро» Равеля. От этих страстных тягучих звуков, которые скручивались в тугую пружину, которая… которая… Кажется, Татьяна всхлипнула… Да что ж это такое — точно круг заколдованный! Надо вырваться, вырваться! Пружина, пружина… — лихорадочно соображал Николай. Лет семь ему было, когда он разобрал отцовские часы «Победа», чтобы только взглянуть одним глазком на механизм, на пружину… Как она выскочила, как закачала своим концом! Он перепугался, покрылся холодным потом, стал вставлять её обратно, она не хотела, а он всё запихивал её, запихивал, пока… жена не обняла его, упавшего без сил, ничком, совершенно оглушённого взрывом, и прижалась к солёной шее губами.
По дороге на Суздаль проезжал через городок Кольчугино Владимирской губернии. Перед магазином со сложным названием «Продукты. Бытовая химия» видел мужчину в кожаном пальто, галстуке и кожаной кепке. Он медленно прогуливался по улице, ведя на поводке большую белую, с чёрными подпалинами, козу Коза меланхолически жевала губами. За мужчиной и козой шла девочка лет десяти с косичками. Шагах в пяти позади девочки шёл, а точнее, стоял совсем маленький мальчик, упакованный в толстенный комбинезон, шапку с цветными помпонами и варежки, точно Амундсен на пути к Северному полюсу, и тянул к ней руки. При этом он плакал, размазывал по чумазому лицу слёзы и кричал:
— Ленка-а-а… Ленка-а-а… Я идти не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…
Ленка оборачивалась, яростно шмыгала красным от холода носом и ругалась сиплым басом:
— Чо ты стоишь-то, Лёнь? Ну чо?! Иди давай!
— Ленка-а-а… — продолжал рыдать мальчик, — у меня попа чешется-а-а… Я не могу-у-у… а-а-а… и-и-и…
— Ну чо ты не можешь-то? Иди, я тебе говорю, а то щас как дам!
— Я почесать не могу-у-у… — взвизгивал мальчик и заваливался на землю, чтобы подрыгать ногами, как и полагается капризным мальчикам в подобных случаях.
Помочь мальчику вызвался ещё один мужчина, шедший в двух метрах позади. Он устремился к ребёнку, чтобы почесать, но поскольку сам не очень твёрдо стоял на ногах, то упал рядом с Лёнькой, и из его полиэтиленового пакета выкатились три пивных бутылки. Одна из них была открыта, и из неё с шипением полилось на землю пиво. К пиву немедленно подбежала облезлая, похмельного вида собака и начала его лакать…
Чем там дело кончилось — не знаю, потому что уехал. Но хочу сказать, что эти чудеса с октябрём в декабре добром не кончатся. В это время года все жители Кольчугина и ему подобных провинциальных городков обычно лежат в спячке и не бродят, точно сомнамбулы, по улицам. Только по автоматическому телеграфу регулярно передаются отчёты областному начальству, сочинённые загодя, ещё в сентябре. А тут такая теплынь ударила. Я сам, собственноручно, видел цветущую примулу на клумбе. Об озимых, которые взошли, я вообще молчу.