Но Молотову недостало решительности. Или, напротив, ему хватило осторожности не претендовать на место первого человека. Берия, которому характера и даже авантюризма было не занимать, состоял на вторых ролях. Он еще даже не вошел в политбюро. В стране его мало знали.
Молотов успокаивающе объяснил Сталину, что они приехали с новой идеей:
– В ситуации войны необходимо сконцентрировать власть в одних руках и создать для этого Государственный комитет обороны.
Вождь удивленно посмотрел на него, выдавил из себя:
– Кто во главе?
– Сталин, – хором сказали все члены политбюро.
– Хорошо, – только и ответил Сталин.
Этот эпизод навсегда врезался в память всем, кто ездил в тот день к вождю на ближнюю дачу.
«Сталин верил Гитлеру, и то, что Гитлер напал на СССР, стало для Сталина сильнейшим ударом, – подтверждает директор Российского государственного архива профессор, доктор исторических наук Сергей Владимирович Мироненко. – И два с половиной дня Сталин не показывался в Кремле. Ворошилов, Молотов, Булганин, Вознесенский, его соратники были в растерянности: что делать?
В Государственном архиве хранятся воспоминания управляющего делами Совета народных комиссаров, потом – управляющего делами Государственного комитета обороны Чадаева. Он сталинист абсолютный, для него Сталин – идеал. Он бы не стал сочинять во вред образу Сталина. Но он не мог написать то, чего не было.
Чадаев сидел в приемной. Приходят люди. Где Сталин? Нет Сталина. В конце концов отправились к Сталину, который решил, что приехали его арестовать. И тогда он произнес эти знаменитые слова: «Ленин нам оставил великую империю, а мы ее потеряли». И только когда Ворошилов сказал: «Коба, как ты можешь? Ты должен нас возглавить! Мы без тебя никто!» – Сталин немного приободрился…
Это миф, что Сталин все знал, все понимал, все мог… И не надо думать, что Сталин боролся за социализм. Он боролся за свою личную власть».
На следующий день, 1 июля, Сталин наконец приехал в Кремль и вызвал все тех же Молотова, Микояна, Маленкова, Берию, Тимошенко и Жукова. Увидев, что никто не собирается его свергать и что армия отступает, но упорно обороняется, вождь понемногу пришел в себя…
Впрочем, осторожность никогда не покидала Сталина. Он фактически отстранил Молотова от ключевых дел, но постоянно держал при себе. Вячеслав Михайлович часами сидел в кабинете Сталина и присутствовал при всех беседах.
«Внешне это создавало ему особый престиж, – писал Микоян, – а на деле Сталин изолировал его от работы, видимо, он ему не совсем доверял: как бы второе лицо в стране, русский, не стал у него отбирать власть».
Опасные слова Вознесенского «веди нас, Вячеслав», видимо, не прошли бесследно…
19 июля Сталин назначил себя наркомом обороны, 8 августа еще и Верховным Главнокомандующим. Он занял все высшие посты в советской иерархии. И сам определял, какой орган управления оформит отданный им приказ – Государственный комитет обороны, политбюро, правительство, Ставка. Все равно – решения принимал он один.
Сталин был очень не уверен в себе, совсем не походил на себя прежнего. 22 июня, когда страна, ошеломленная известием о войне, ждала его слова, не смог даже обратиться к согражданам по радио, поручил это Молотову. Собрался с силами только 3 июля и наконец решился выступить по радио.
Вот свидетельство того времени:
«И вдруг речь Сталина по радио: «Братья и сестры…», – вспоминала Елена Кузьмина. – Мы привыкли к волевому голосу этого человека. Мы привыкли к тому, что каждое его слово был твердый приказ или новый закон. И вдруг немного старческий, чуть дрожащий голос обращался к нам не то с просьбой, не то за помощью».
«Скорбная речь: будто даже зубы о стакан стучат, – отметил хирург Николай Амосов. – «Братья и сестры». Я подумал злорадно: «Ишь, испугался». Не люблю Сталина».
Вождь сильно волновался, но сообщил, что «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты…». Это была чистой воды пропаганда. А что еще мог сказать Сталин своим согражданам? Признать, что его предвоенная политика потерпела крах, что он совершил множество чудовищных ошибок и Красная армия в том виде, в каком она существовала до 22 июня, фактически разгромлена и вооруженные силы приходится формировать заново?..
Сталин оправдывал заключение пакта Молотова – Риббентропа в 1939 году. Придумал, что договор с нацистской Германией позволил отсрочить войну почти на два года, и эта формула десятилетиями повторялась советскими историками.
А танковые колонны вермахта катились по дорогам России и Украины. Советские люди недоумевали: происходит что-то неладное, почему Красная армия отступает? Немецкие генералы прикидывали, сколько им осталось до Москвы и когда именно Советский Союз капитулирует. 4 июля, на следующий день после выступления Сталина, Адольф Гитлер самоуверенно сказал своим генералам:
– Я уже давно пытаюсь поставить себя в положение противника. Практически он уже проиграл войну. Очень хорошо, что нам в самом начале удалось уничтожить русские бронетанковые дивизии и авиацию. Русские не смогут восполнить эти потери…
Вот в этом Гитлер и ошибся.
Красная армия отступила до Москвы. Важнейшие экономические районы оказались оккупированными врагом. Но война не была проиграна.
Правда, пока что Красная армия отступала.
За первую неделю войны было мобилизовано пять с лишним миллионов человек. Хозяйственный и военный механизм не в состоянии был одеть и вооружить столько людей, свести их в боевые части, обучить и слаженно отправить на фронт. Призванные в армию ходили в своей одежде. Стала ясна слабость системы, в которой все делалось по приказу, а когда не было прямого приказа, ничего и не делалось… Люди утеряли навык разумной самоорганизации, да это им и не позволялось.
Часть вторая. Волки у ворот
Личное. Заявление ТАСС
«22 июня 1941 года я увидела утром поникшее лицо мамы, – вспоминает Ирина Млечина. – Папа, несмотря на воскресенье, с утра пораньше уехал на работу. На недоуменные вопросы мама ответила:
– Папа оказался прав. Сегодня ночью началась война».
Оказался прав? Что она имела в виду?
«Отец, Владимир Михайлович Млечин, был тогда директором Театра революции (ныне театр имени Маяковского), и весной сорок первого труппа отправилась на гастроли в Сочи, – пишет Ирина Млечина. – Я впервые увидела бескрайнее море, сверкающее на солнце, широкие пляжи, покрытые галькой и песком, множество веселых загорелых людей… Гастроли театра закончились, и труппа уехала в Москву, а с ней, конечно, и отец. Семью он оставил на юге: пусть еще подышат морским воздухом. И вдруг пришла телеграмма «молния» – от папы. В ней говорилось: «Срочно возвращайтесь Москву».
У мамы телеграмма вызвала шок. Что могло случиться? Папа заболел? Или что-то с бабушкой? Они побежали на междугороднюю телефонную станцию – звонить, но дозвониться не удалось. И они, не откладывая, отправились покупать железнодорожные билеты. Через два дня они были дома. На вопросы дочери отец отвечал с улыбкой:
– По тебе соскучился, вот и вызвал вас.
Но вечером она услышала разговор родителей, из которого поняла только, что отец прочитал в газете какое-то «опровержение ТАСС», в котором говорилось, что слухи о готовящейся войне с Германией являются ложью и провокацией, и сразу понял, что война будет, и очень скоро. Испугавшись за семью (если война действительно начнется, нерасторопная мама не сможет купить билеты), он решил немедленно вернуть их в Москву. Так он спас свою дочь и жену.
Речь идет о печально знаменитом заявлении ТАСС от 14 июня 1941 года – за неделю до нападения Германии. Сталин и Молотов до последней минуты были уверены, что Гитлер блефует и просто пытается заставить их пойти на территориальные и экономические уступки. Они подготовили заявление ТАСС, в котором говорилось, что слухи о якобы готовящейся войне между Германией и Россией – это маневры враждебных сил. У Германии нет претензий к Советскому Союзу, обе страны неукоснительно соблюдают свои обязательства…
Сталин и Молотов рассчитывали на ответную реакцию Гитлера, надеялись, что и он подтвердит, что у него нет претензий к Советскому Союзу, и это снимет напряжение. Обнадеживающей реакции фюрера они так и не дождались. А вот в собственной стране это заявление ТАСС сыграло роковую роль. Большинство советских людей приняли заявление за чистую монету и уверились в том, что войны точно не будет. И армия тоже была дезориентирована…
«В коридоре было почти пусто, все сидели по комнатам и слушали радио, – вспоминает первый день войны Ирина Млечина. – У нас тоже был приемник. Спереди он был обит серой тканью, а с боков – деревянный. Мы с мамой стали крутить какую-то штучку, в надежде получше все услышать, но из приемника доносилось только сипение и нечленораздельные звуки. Зато было все прекрасно слышно из соседней комнаты, где висела обыкновенная «тарелка». Между «детской» и комнатой соседей проходила труба парового отопления, вокруг которой была изрядная дыра. Почему-то ее никто не заделал. Оттуда часто доносились то крики двух ссорящихся пожилых сестер, то пьяненький голос Виктора, сына одной из них, то приятный голосок Зои – дочери младшей сестры.
В воскресенье 22-го соседских голосов слышно не было, но зато целый день бубнило радио, звучали знакомые песни про «бронепоезд», который «стоит на запасном пути», и многие другие, которые я хорошо знала. Вечером вернулся папа, и по его лицу я догадалась, что происходит что-то плохое».
Дочке он снова ничего рассказывать не стал, просто ответил:
– Ну, тебе это пока понять трудновато, да и мне не очень легко. Немцы наступают. Все как-то неясно.
И добавил:
– Обещаю, что как-нибудь попробую тебе объяснить, что такое война.
Рестораны для комиссаров
Секретарь московского горкома партии Георгий Михайлович Попов вспоминал, с чего он начал первый день войны: