— Они это переживут, — успокаивала его Дез’ре.
Мать три года как умерла, и дом детства опустел, поэтому, выехав из похожего на пещеру жилища Дез’ре, он расположился на старом родительском тюфяке, хотя спать на нем было неудобно и у него потом долго болела спина. Люди не знали, как к нему подступиться, как вести себя в его обществе, но, возможно, так всегда и было. Он искал уединения около холодных водопадов, в лесных чащах и старался ни о чем не думать.
Как-то ночью к нему пришла Найя. Он был рад ее приходу: она словно резким поворотом штурвала вернула его на курс привычной жизни, хотя ничего уже не могло быть привычным теперь, когда все знали, кем он стал. Он напоил ее имбирным чаем, испек три вида печенья: с инжиром, с лимоном и с саподиллой — расспросил о семье, а потом без лишних слов занялся с ней любовью, после чего они уснули. Какое же это было облегчение — дотрагиваться до кого-то кроме Дез’ре.
Найя никогда не оставалась у него надолго, она вечно куда-то спешила. Он не задавал вопросов о ее занятиях и просто ждал, когда она решит ему что-то рассказать. Это было не его дело.
Пожалуй, проведенное с ней время нравилось ему больше всего. Жители архипелага были по-прежнему преданы Дез’ре, с удовольствием ели ее стряпню, когда она их приглашала, при встрече на улице трогали ее за руку, одаривая более чем щедрыми подарками. Ее грядущий уход на покой многим, включая его самого, казался преждевременным. Те немногие, кто, сталкиваясь с ним в городе, узнавали его в лицо, смотрели на него сначала раздраженно и злобно, а потом угодливо — когда он вглядывался в них.
Они это переживут, сказала Дез’ре.
Так прошло несколько недель, которые он прожил как пришибленный, не придумав ничего путного; тогда решил попробовать себя в преподавании кулинарной науки. Не в первый раз он обдумал для себя такой вариант — делиться с людьми своей страстью могло стать одной из его новых обязанностей, так что обучение показалось ему хорошим началом. Он мог бы давать бесплатные уроки кулинарии любому желающему. Дез’ре сказала, что отныне в его распоряжении будет собственный бюджет, но до сих пор безоговорочное соглашение с офисом губернатора о финансировании вызывало у него недоумение — ведь все, особенно политики из горных районов, выражали по этому поводу недовольство. В те дни он был благодарен Интиасару за его безоговорочную поддержку, за, как ему тогда казалось, духовное лидерство губернатора.
После нервозного начала новой деятельности он обнаружил, что вполне готов следовать всем наставлениям: быть терпеливым, преисполненным энтузиазма и неожиданно красноречивым. А когда-нибудь он сможет даже стать вдохновителем. Он много ездил по островам архипелага, откликаясь на просьбы жителей, нуждавшихся в нем, и из каждой такой поездки возвращался воодушевленным, а его записная книжка постоянно пополнялась списками продуктов и рецептов и карандашными рисунками блюд. И в душе крепло ощущение его растущего влияния.
Он ел мотыльков каждое утро и каждый вечер. Его влечение было сродни их крылышкам — темным и обманчивым. Он оставлял на людях пятна мотыльковой пыльцы, которая тенями ложилась им на скулы, оседала на волосах у женщин. Он ощущал себя неуязвимым, словно одетым в броню. Его дар был неукоснительный, мощный. Пространство вокруг его тела целиком принадлежало ему. И он снова начал ощущать свою духовную силу.
Его четвертый кулинарный курс на дому проходил в Лукиа-тауне на Дукуйайе. Он приплыл туда на каноэ, и от причала его препроводила к себе крикливая хозяйка, местная благотворительница, которая и пригласила его к себе; вцепившись ему в рукав, она без умолку тараторила, как облагодетельствована. Он слушал и кивал, отвечал тихим голосом в надежде ее утихомирить.
Он попросил оставить его на кухне в одиночестве; она ушла, а он оглядел огромный зев печи и заменил хозяйкины ножи своими, привычными. До него доносилось жужжание длиннохвостых колибри под окном и шорох персиковых деревьев на ветру. И, услышав, как кто-то громко произнес: «Мне так жаль!», поднял взгляд с тем ленивым интересом, с каким обращаешь внимание на громкий незнакомый голос.
Она была бритая налысо, и это ей невероятно шло. Так легче было оценить ее загадочные глаза. Что они скрывали? Вежливое любопытство? Веселое недоумение? Он ощутил на душе невероятную легкость и сглотнул ее, чтобы она наполнила его тело. Она стояла и смотрела: ни признаков явного внимания или интереса, ни даже намека на улыбку. Браслеты на ее сильных руках зашуршали и зазвенели. Он не раз слышал, как мужчины говорили, что они, мол, всегда точно знали, когда им встречалась будущая жена, но у него это суеверие всегда вызывало насмешку.
— Ты отвлекаешь нашего почетного гостя? — Хозяйка вернулась на кухню.
— Нет, — ответила женщина с браслетами. — Я его не отвлекаю.
Завьер отвернулся, чтобы успокоиться. Мельком снова взглянул на нее. Да, такая же неотразимая, как и секунду назад. Голова покрыта темной мшистой порослью, как живот у котенка. Хозяйка увела ее прочь — так уносят корзину с бельем. У него упало сердце. А через несколько минут его пригласили на обшитый пурпурной тканью подиум выступить с речью перед любителями-кулинарами и местным начальством. Он решил до выступления не глотать мотыльков. Иногда нужно было твердо помнить, кто он такой. Но при виде ее ему нестерпимо захотелось оказаться у себя в комнате и залезть рукой в заветный мешочек. Без мотылька он то и дело запинался, не в состоянии закончить фразу, и совсем утратил чувство юмора.
Она стояла с серьезным видом и внимательно слушала. Он едва осознавал, о чем говорит. Ему пришлось вцепиться в перильца дурацкого подиума. Он с трудом продрался сквозь лабиринт слов к вопросам и лицемерным благодарностям аудитории. Женщина с красивыми глазами не задала ни одного вопроса; и он подумал, что лекция ее разочаровала. Он поблагодарил всех и по своему обыкновению посоветовал начинать стряпать пораньше и заготовить побольше репчатого лука. Его ремарка вызвала взрыв смеха, слушатели вышли и растворились в сгустившихся теплых сумерках, кто-то отправился домой, кто-то пошел ловить пьяных бабочек и выпить в саду холодного лимонада. Женщина исчезла. Мысль, что она могла быть женой местного чиновника или толстосума, причиняла ему физическую боль.
Да нет. Вот же она: стоит задумчиво у входа во двор.
Может быть, она… его ждет?
От волнения свело желудок.
Обернувшись, она посмотрела на него в упор.
Дотронься до меня, подумал он. И ни о чем другом не мог думать, кроме «люби меня», — и еще вот о чем: ну почему я не подготовился получше к такому моменту? Смотри: у меня были годы и годы жизни, чтобы подготовиться к твоему появлению, и на что я их извел? Впустую потратил на других женщин, на мечты о других, — и вот ты здесь, а я не оказался готов. Ему захотелось сесть рядом с ней, чтобы она рассказала все-все, что было в ее жизни до их встречи.
Он поздоровался. Она сказала, что ее зовут Анис Латибодар. И он пошел с ней и несколькими слушателями к столику в персиковом саду, глядя, как она шагает по высокой траве. У нее была удивительно красивая задница, он таких раньше не видел. Она была умна, обо всем имела собственное мнение и начинала фразы с вводных оборотов вроде «а как насчет», или «вам не кажется», или «вам это понравится», словно все собеседники ходили у нее в закадычных друзьях. Он был несказанно благодарен ей за то, что она поделилась с ним своими соображениями, и готов был стереть из памяти все, что когда-то знал, лишь для того, чтобы как можно внимательнее изучить ее взгляды. В течение первого часа беседы он старался не дотрагиваться до нее и не пасть перед ней на колени, кое-как пытаясь подключить к их разговору других женщин, чьих имен он не расслышал. Ему хотелось уложить Анис в постель, но в то же время ничего с ней не делать — просто смотреть на ее лицо. Ее смех по непонятной причине его возбуждал: наверное, оттого, что как будто смеялись сразу трое. Это было одновременно хихиканье, фырканье и ржание.
Ее взгляд был открытый, пристальный, честный.
Потом пришла хозяйка и, уводя женщин на задний двор, где стояла кухонная утварь, сказала громко: «Вы уже утомили радетеля болтовней, пойдемте!» — и Анис уставилась на него удивленно, словно забыла, кто он такой, или просто не вполне осознавала важность его статуса.
Он смотрел им вслед, откинувшись на спинку стула, в изумлении от мысли, что никогда не верил в любовь.
На следующий день он встал пораньше, проглотил жменю мотыльков и направился на кухню, ощущая, как поют ладони. Меньше чем через час дом стали наполнять ароматы специй. Тушились овощи для супа, с ложек капал свежий бульон, липкие кусочки имбиря соскальзывали с его ладоней в тесто для пирога. Еда сияла, шкварчала, переливалась разноцветьем. Дегустационные тарелочки с небольшими ломтиками влажного пудинга, украшенные завитушками сахарной глазури. Бархатисто-зеленые хрустящие листья салата; кроваво-красные тушки хутий, вымытые и порезанные на куски; кулинарные композиции, выстроившиеся на рабочем столе. Отмеряя на весах порции трав, сливочного и растительного масла и муки для каждого сегодняшнего слушателя, он тихонько напевал себе под нос, потом скрутил в рулетики розовые и пурпурные вареные сладости и приготовил жаренные во фритюре дольки хурмы, карамельные нитки и напитки, загущенные мякотью авокадо, толченым сорго и сиропом из сахарного тростника. Сегодня ему хотелось устроить для нее шоу.
И когда слушатели его курса, робея, вошли в кухню, он с удовольствием отметил, что Анис захлопала в ладоши.
— Пробуйте все, что есть! — пригласил он.
Он был потрясен, узнав, что она совершенно не умеет готовить. Это было не просто неумение от отсутствия опыта, у нее на самом деле отсутствовали способности к приготовлению пищи. Она не могла отличить по запаху красный перец от черного, виновато хихикала, порезавшись при попытке нашинковать корнеплоды, сожгла сковороду и ошпарила соседку — и все это в первые десять минут самостоятельной стряпни. Весь класс роптал и вздыхал, дожидаясь, когда она закончит выполнять свои несложные задания. А ему хотелось наорать на них за невежливость, а потом пришлось быстро придумывать для нее такие задания, чтобы она не заставляла всех ждать. Он поставил ее промывать рис, а остальных отрядил на выпечку, и потом все время чувствовал на себе ее взгляд. Конечно, думал он, она смотрела на него не просто как внимательная ученица. Он преисполнился самомнения и надежд, покуда не увидел, что с точно таким же сосредоточенным выражением лица она глазирует морковь. На ней в тот день было надето темно-пурпурное, с желтыми пятнами, платье без рукавов, браслеты исчезли, и вместо них голые руки опоясывали тонкие красные цепочки на манер туземных украшений. Он старался отводить глаза от то и дело распахивающейся юбки: а вдруг там мелькнет соблазнительный набедренный обруч?