— Айо? — произнесла Ха.
— Да? — Его губы чуть скривились.
— Думаю, раз уж ты там, то можешь туда войти.
— Ну, коли я ее вернул на место, — заметил Айо. — Уже там!
На Дукуйайе, в определенной части острова, все двери были оснащены самозапирающимися замками, что послужило причиной четырех несчастных случаев, довело семнадцать детишек до слез, и они с трудом уснули, а одного мужчину заставило рассматривать выпиравшую из декольте грудь свояченицы. И когда он попытался ухватиться за грудь, свояченица врезала ему в челюсть. У него выпал зуб и закатился под кровать, где в одну минуту превратился в комок гнилья.
13
Завьер быстро шагал по пляжу Карнейдж и громко ругался. Он ощущал тяжело нависшее над ним небо, источавшее могучую неукротимую энергию. Влажный песок лип к щиколоткам.
Вы его знаете, вы его знаете!
Да у кого, интересно, хватило дерзости, смелости, наглости петь про него по радио? Назвать его импотентом? И почему? Наверняка никто бы и слова не сказал, если бы он отправился на радиостанцию, стал бы колотить в их дверь и потребовал у Папика-Женолюба предъявить ему певца, музыкантов и автора песни. А заодно он бы и самого Папика взгрел.
Мужчина кто мягкотел. Тебе не нужен мужчина кто мягкотел.
Проклятая песня весь день теперь будет вертеться в голове.
Он дошел до небольшой бухточки, спрятавшейся под сенью разросшихся деревьев, и сел, громко отдуваясь. Пристань для лодок-маршруток осталась далеко позади, на той стороне залива, а здесь было пустынно — лишь заросли манцинеллы и морского винограда. Волны резво набегали на берег, плюясь пеной и шумно отфыркиваясь. На песке повсюду виднелись выброшенные морем сине-белые раковины морских ежей. Он вспомнил о мотыльке и полез за красным мешочком — сердце екнуло, когда он его не нащупал, но потом успокоился: мешочек так и висел на шее, просто немного сбился вбок. Он спрятал его под рубаху, вдруг устыдившись, что кто-то мог его заметить.
Наверняка написали бы про него еще одну дурацкую песню.
У него за спиной кто-то кашлянул.
Парнишка, который на пристани выключил радио, стоял в полутра метрах от него: черная коса, длинная и блестящая, переброшенная через плечо, голая грудь. Мятые штаны, грязные и мокрые от морской воды.
Неприкаянный.
Паренек смотрел на него не мигая, и Завьер, приглядевшись, невольно вздрогнул. Глаза паренька были без белков. Он слышал, что у детей неприкаянных глаза становились такими спустя много лет после рождения, однако этот был еще слишком юн. Но его глаза отличались странной красотой.
— Зачем ты идешь за мной, мальчик?
— А ты знаешь, кто поет эту песню про твой пенис?
— Нет! — рявкнул Завьер.
Неприкаянный просиял. Возникшая на его лице радостная улыбка была такой непосредственной и заразительной, что Завьер невольно улыбнулся в ответ. Эта неподдельная радость придавала парнишке особую притягательность. Непросто ему было обрести такую улыбку.
— Я еще сам не понял, что думать о людях, которые создают искусство из озорства, — заявил парнишка. — Я пытаюсь решить. На свете много вещей, которые приходится учитывать.
— А я вот знаю, что думаю о людях, которые пытаются выставить меня дураком.
— Ты чувствуешь себя дураком? — Парнишка выплюнул залетевшую ему в рот длинную черную прядь. — Но ты же не импотент. Может, эта песня — просто метафора.
— Метафора чего?
— Кто ж его знает? Люди — существа сложные. Как и искусство. — Он говорил с уверенностью, присущей юнцам, которые убеждены, будто все ими сказанное — перл житейской мудрости.
— Мне кажется, в этой песне нет ничего сложного, — отрезал Завьер.
— Люди могут говорить очень простые вещи, но довольно сложным образом.
Он не знал, как реагировать на открытое любопытное лицо парнишки. Неужели мать не научила его манерам?
— А с чего ты взял, что это тебя касается? Кстати, как тебя зовут?
— Романза. Ты мог бы со мной потолковать, Завьер Редчуз. Раздражаться на самого себя — в этом нет ничего хорошего. Знаешь, в лесу водится особая порода бычьих лягушек. Когда такая лягушка раздражена, то надувается, как пузырь.
— Что-что?
— Ты напоминаешь мне такую лягушку. Когда другая лягушка уводит его женщину, он раздувается. И если он не перестанет раздуваться, то просто лопнет.
Романза в первый раз погрустнел.
— По-твоему, я — бычья лягушка?
— Я уже пытался уговорить их не дуться, но одна все-таки лопнула, когда я к ней обращался, и потом я неделю не мог смыть с себя ее вонь.
— Романза. Ты не назвал мне свою фамилию, чтобы я понял, откуда ты родом.
Парнишка пожал плечами:
— Куда важнее место, где я живу сейчас.
«Их не стоит недооценивать», — говорила ему Дез’ре про неприкаянных. Она раз или два совершила обход по Мертвым островам, но ни один из их обитателей не согласился приготовить что-нибудь в ее присутствии. И это ее бесило.
— Как бы то ни было, — продолжал Романза, — думаю, эта песня положила доброе начало дню. — Он откашлялся и сплюнул в песок. — Ты можешь подумать о том, что сегодня с тобой может произойти что-то более неприятное, чем песня по радио, в которой описывается твой слабосильный солдатик. Все обязательно будет лучше.
Завьер рассмеялся. Его старший брат, не поверивший, что он встретил на рынке таинственную женщину, мотылек, подаренный сыном рыбака, и этот дурацкий обход, в результате которого он якобы мог гарантировать счастливое замужество молодой женщине из привилегированного класса. Если бы не все сегодняшние происшествия, он бы просто лежал на этом пляже и дожидался, когда же он лопнет, подобно обиженной бычьей лягушке.
Романза усмехнулся:
— Видишь, вот и улучшение.
Завьер уже хохотал без удержу. Он согнулся и все никак не мог побороть смех. Романза похлопал его по спине. Завьер задыхался от хохота, так что ребра горели огнем.
— Дыши! Думаешь, я хочу ходить, болтать с людьми и говорить «я тебя убью»? Эти проклятые люди и так не шибко привечают голодранцев-неприкаянных.
По щекам Завьера бежали слезы.
— Прекрати! Замолчи…
Парнишка умолк, продолжая похлопывать его по спине. Возможно, это была не слишком достойная затея — дубасить в дверь радиостанции. Последний взрыв хохота соскользнул с губ Завьера и упал, пенясь, на песок. Оба уставились на него.
Может быть, ему стоило добраться вплавь до Дукуйайе. Пройтись по кварталу художников. Творческие люди обычно имели в запасе неплохие продукты.
Айо бросил его на рынке так внезапно. Он тронул красный шнурок, обвивший шею.
Романза кашлянул в кулак и спросил:
— Все в порядке?
— Да.
Парнишка скривился и прошептал:
— Врешь, мужик!
— У тебя дар распознавать ложь? — Это была поразительная и неудачная догадка.
— Да.
Он мог сразу догадаться. Люди с особым психологическим даром обычно выказывали нестандартное отношение к жизни.
— Но люди лгут постоянно, даже не осознавая этого.
— Да, я знаю. — Романза был явно раздражен.
— Это тебя ранит?
— Зависит от лжи и от дня недели. Какая-то ложь как ожог, какая-то ложь вызывает понос.
— А блевать не хотелось? — Он понял, что это прозвучало жестоко, но иногда он задавал неудобные вопросы.
— Один или два раза было такое. Когда ложь слишком дорого стоит. Когда она мучительна для самого лгущего.
— А!
Лицо Романзы просветлело.
— Как бы то ни было, я знаю, что ты ищешь особые ингредиенты для своих блюд, вот я и пошел за тобой.
Завьер цыкнул зубом и подхватил сумку. Внутри зашуршала записная книжка.
— Все это полная хренотень, вот что я тебе скажу.
Черные глаза парнишки, похоже, еще больше потемнели.
— Почему хренотень?
— Это же тактическая уловка с целью привлечь внимание людей накануне выборов. Интиасара беспокоит лишь это, а всех остальных интересуют только возможность поблудить да бесплатная жратва…
Он резко осекся. Он, конечно, был прав, но чего можно ожидать от этого худющего оборванца — чтобы он разбирался в политических играх? Пора заткнуть свое проклятое самолюбие и просто делать, что от него требуется.
— Значит, ты с ней никогда не встречался, — тихо проговорил Романза.
— С Сонтейн Интиасар? А ты?
— Нет. — Романза уставился на море.
Что он вообще делал в Притти-тауне среди бела дня? Неприкаянные с Мертвых островов обычно прятались днем в лесной глуши.
— Она хорошая, — проговорил Романза.
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю.
Завьер не был расположен к разговору загадками. Романза помахал девчушке, медленно плывшей прочь от береговой линии. Местные дети с младенчества умели плавать, но для этой малышки океан был своего рода приключением, она будто проверяла, утонет она или выплывет из волн. Он подошел к кромке прибоя.
— Не заплывай слишком далеко, малышка!
Девчушка остановилась, извиваясь в воде, как рыбка. Она взглянула на Завьера, потом на горизонт.
Завьер поднял палец, тот самый, которым он всегда привлекал внимание Чсе.
— Твоей маме это не понравится!
Девчушка с досадой цокнула языком и, оттопырив нижнюю губу, вернулась на мелководье. Ему понравилось, как она всем видом демонстрировала строптивость: пухлое личико нахмурено, обрывки водорослей в волосах. Найя могла бы написать о ней стихотворение. На какой-нибудь бумажке, которые она разбрасывала по всему дому, или в одной из его записных книжек с рецептами.
— Она не поплывет на глубину, — кашлянул Романза. — Я слышал, Сонтейн Интиасар очень умная. Преданная. Очень уважает еду, приготовленную радетелем.
Какое ему дело?
— Сколько тебе лет, Романза?
— Девятнадцать.
— А выглядишь моложе.
Он вспомнил себя в этом возрасте: тогда он был убежден, что на Дез’ре свет клином сошелся, в его жизни она была начало и конец, и его как током прошибало ощущение, что все прочие аколиты-поварята отпадали, точно увядшие лепестки цветов. Его единственного она не раз приглашала в свою постель.