Трейя поднесла ко рту Завьера чашку с острыми краями.
— Ну-ка глотай! Мой радетель… — Она не стеснялась признаваться в своей тщеславной мечте, только когда бывала пьяна. — Мы разбогатеем, а все благодаря тебе. Красавчик мой!
Он откидывал голову, и алкоголь из чашки тек по его рубахе. Она внезапно отступала от него, выпрямлялась, и под ее весом петуха табурет со скрипом припадал на одну ногу. На ней были дорогущие синие сандалии с множеством ремешков, и хотя на ее платье не было ни пятнышка, свой набедренный обруч она давно потеряла в другом баре. Она приподняла платье c двух сторон, отчего ткань застряла в ее трусиках и на бедрах собрались бугристые валики. Ее груди колыхались под платьем; ему хотелось прикрыть рукой глаза, чтобы загородиться и от нее, и от таких вечеров. Он видел, как беззвучно движутся ее губы: она начала подсчитывать. Десять минут — это пристойный интервал между порцией выпивки и следующей? Или семь?
Сандалии были подарком от Пьютера, который покупал ей приличную одежду, чтобы она не выглядела женой ловца крабов.
Они сидели в сумрачном баре, освещенном двумя синими лампами, которые висели на стене над стойкой. Трейя заплатила за выпивку. Спящий мужчина в углу лежал плашмя на столике, свесив руки почти до замызганного пола. Он тихо похрапывал, скорее, насвистывал. Бармен предложил матери тарелку морских черенков. Трейя жадно вцепилась в нее: она не ела весь день. Ночное небо окрасилось в пурпур. Бармен молчал. Завьер молчал. Мужчина в углу посвистывал. Мать пила и ела моллюсков. Он видел поры на ее лице и движения ее горла. Спертый воздух в баре можно было ножом резать. Она разрывала створки ракушек и бросала их на пол, а когда тарелка опустела, схватила Завьера за локоть и поволокла к выходу. Он поглядел на мать в надежде, что их ночные похождения закончились.
— Чего уставился? — прикрикнула она.
У нее дурно пахло изо рта. А потом они вернутся на кухню, она будет отстирывать его провонявшую спиртным рубаху, извиняться и говорить, что папа не любит этот запах.
Завьер обернулся. Освещенный синим сиянием спящий поднял голову. Мальчик не мог оторвать глаз от удивительно знакомого лица мужчины, точно смотрелся в зеркало.
Его сердце запорошило грустью.
Похожий на него мужчина рыгнул.
А Завьер все смотрел и смотрел на него, сколько мог, покуда мать волокла его по освещенной луной улице. Мысленно он все еще видел мужчину — тот моргал и хихикал, и замызганный пол вокруг него синел, и отблески синих ламп над барной стойкой плясали на рифленой железной крыше, и на шеренгах бутылок рома, и на его лице. Блестящие синие блики парили в темноте, точно волны на море.
— Эй, мамочка! — крикнул им вслед мужчина с синим лицом. — Подари мне свою обувку!
Когда он тайком вернулся в бар, дождь, ливший всю ночь, прекратился.
В воздухе веяло прохладой и свежестью, ощущавшейся даже внутри этой жуткой таверны, где синелицый мужчина уже не спал, а танцевал вокруг какой-то женщины.
Завьер замер у входа, глядя на хищно извивавшиеся запястья мужчины и ощерившийся рот с двумя длинными резцами, на раздраженно отмахивавшуюся от него женщину, и на орущего бармена. Он смотрел, как мужчина шатался, переступая с носков на пятки, и монотонно тянул песню, видом своим напоминая поющую крысу: «Поймай королеву — где же королева — кто поймает королеву? — и размахивал при этом руками. — Никогда не видел тетку с такой мерзкой внешностью!»
Позже, в юности, из глубин памяти всплывали только лоскуты синелицего мужчины: змеящиеся пальцы, еле удерживающие его от падения крепкие щиколотки, скошенные назад крысиные темные зубы и глаза навыкате. Его настоящий отец наконец-то оставил раздраженную женщину в покое и ковылял нетвердой походкой по темной дороге, трижды помочившись за время своего похода и, метнувшись на обочину, мучительно извергнув содержимое желудка в дрожащие придорожные тени.
Ему стало стыдно идти за ним, размышляя: неужели ты — это я? Ну, разумеется, да. Они были очень похожи, причем сходство было настолько очевидным, что могло заставить благопристойных пожилых дам покраснеть, если бы они вспомнили старое суеверие: есть только один способ заставить ребенка по-настоящему тебя уважать. Если твоя мать занималась анальным сексом и мужское семя проникло в ее чрево из заднего прохода. Вот что она делала, если хотела родить ребенка, от которого отец ни за что бы не отказался. Но как бы то ни было, его мать и синелицый мужчина не посмотрели друг на друга в баре и двух раз. Может, забыли, как делали его. И он старался не думать о том, как эти двое, вспотев и прижавшись друг к другу, замерли в оцепенении, Трейя — выпятив зад.
Двое пьянчуг в момент спаривания.
Он проследил за синелицым мужчиной до самых Мертвых островов. О, это заняло немало времени. Мужчина топал, принюхивался, чесал рожу, рыгал, сплевывал, присаживался под кустом испражниться, потом порезал ступню битым стеклом и стал громко проклинать все на свете.
Завьер внимательно глядел под ноги и шел на звук его голоса.
Наконец синелицый вроде как добрался до нужного места в лесу: прилег на землю, начал ее рыть, как собака, и вскоре выудил большой грязный мешок и, найдя там что-то, принялся шумно пить. К изумлению Завьера, он к тому же откопал тлеющие угольки старого костра, медленно вымыл руки в протекавшем неподалеку темном ручье и принялся готовить еду.
Синелицый вывалил из сумки гору живописных перцев: языки пламени освещали их бока — желтые, красные, зеленые, пурпурные, черные и оранжевые. Он взрезал их и выковыривал зернышки, потом одни половинки положил целиком в огонь запекаться, а другие нарезал тонкими секторами и бросил тушиться в котелок, куда влил масла и положил репчатый лук и дикий порей, извлеченные им из карманов потрепанной одежонки; затем посолил головы и спинки пяти крупных раков в панцире, которых предварительно поймал в ручье, встав на колени. В самом конце он добавил к тушившимся в котелке овощам рачье мясо, похлебал бульон и напоследок истолок панцири и головы, словно они были не хуже остальных частей и столь же съедобны и вкусны, как его жаркое.
У Завьера так громко заурчало в желудке, что он перепугался, как бы урчание не услыхал синелицый. И от мужчины, и от приготовленной им еды, казалось, исходило золотое сияние, озарявшее небо. Завершив трапезу, синелицый затоптал костер и прилег рядом. Ночь была тиха. Завьер решил, что ему пора уходить. И подумал, не стащить ли один печеный перец.
И тут синелицый заплакал.
Завьера охватил такой ужас, что, начни мужчина мастурбировать, это не устрашило бы его больше. Он и не думал, что взрослые могут плакать и с плачем уснуть. Он припал к земле и замер. Если бы он пошевелился, его новый отец мог проснуться и снова заплакать. Так прошел час. Его пустой желудок ныл. И тут Завьер, несмотря на свой страх и отвращение к синелицему, внезапно ощутил странное чувство свободы: здесь, где он оказался совсем один, и сейчас, когда родные наверняка его искали. Все было объято тишиной. Только его беспокойные руки шарили по земле, пытаясь найти хоть что-нибудь: листок, ягодку… Как же он проголодался! В отчаянии он пополз к котелку. Сунул внутрь палец, потом еще раз. Взрыв восхитительного вкуса на языке. Он залез всей рукой и стал соскребать со стенок котелка остатки жаркого. Ему казалось, что в жизни он не пробовал ничего вкуснее. Перцы, такие сладкие, да с луком и чесноком, с рачьим ароматом, и нежные темные крылышки; он не ожидал нащупать языком пенистые усики-антенны, защекотавшие ему нёбо и глотку: вот это да!
Вкус шелка.
Как же давно это случилось, он тогда был еще совсем ребенком: одурманенный, он едва не потерял сознание, луна над головой ехидно усмехалась и казалась злобным чудовищем, а заросли вокруг представлялись рычащим зверем, каким — он даже не мог себе вообразить.
Он закричал.
На его глазах тело синелицего начало плавиться.
Синяя жидкость растеклась по земле и подступила к его босым ногам, во рту ощущался тяжелый вкус рака и мотылька, в голове стучала кровь — он не хотел верить своим ощущениям. Он отшатнулся. Это все правда? Мог ли он верить своим глазам? Вокруг шелестели силуэты, освещенные лунным светом. Кто-то хлопнул его по плечу. Он услыхал недовольное шипение неприкаянных обитателей леса. Серебряные глаза и сверкающие лезвия тонких ножей. Лица разевали и смыкали рты, удлиняясь и дряхлея на глазах. Их кожа пахла скисшим молоком.
— Мальчик, где твои родители?
Он упал, пополз назад; галлюцинации, вызванные дурманящим мотыльком, мешали разглядеть добродушное лицо неприкаянного. У всех лесных обитателей были рачьи головы, и он решил, что эти чудища сбежались допить останки расплавившегося синелицего.
— Иди домой, — приказал неприкаянный. — Тебе здесь не место.
И он помчался что было духу, на бегу взмывая высоко в воздух, дважды упал, ободрав руку о торчавший из земли острый корень дерева — его словно укололи чем-то ядовитым. Подобные вещи с ним и потом случались, но он накрепко запомнил хруст ломаемых рачьих панцирей; непреложный факт супружеской неверности его матери; внезапный дождик, прогнавший луну с неба; жжение на языке и голод, который он так и не смог утолить.
14
В комнате царил полумрак. Анис прищурилась. Она различила во мгле два силуэта: худощавую женщину, тихо занятую вязанием у окна, и лежавший посреди пола тряпичный холм, из которого доносились женские вопли. Голосище у вопившей был хоть куда: она была погребена под ворохом одеял и ковриков, да еще накрыта москитной сеткой. Эти вопли напомнили Анис голосистых старух, которых нанимали оплакивать покойников во время похорон. Ей захотелось заткнуть уши пальцами.
Женщина с вязаньем выглядела как подсолнух: очень длинную золотистую шею венчала голова с торчавшими во все стороны золотисто-каштановыми волосами. Анис вгляделась в холм тряпья. Наверное, у нее была особенная сердечно-сосудистая система: всякий раз, глядя на пол, она чуть не падала в обморок.