— Ты опоздала на несколько лет, Пушечное ядро, — заговорил он тихим голосом. — Я с этим покончил. Я не употреблял их уже в то время, когда ты пришла в мой ресторан.
Ее печаль исчезла, как солнце за облаком. И от ее улыбки в комнате стало холоднее.
— Я слыхала, что ты перестал. Но на самом деле, никто не перестает, как бы долго им ни казалось, будто они избавились от этой привычки. В этой области я знаток, радетель. Это же дело моей жизни. Едок мотыльков всегда испытывает искушение возобновить. Я надеялась, поскольку ты — радетель, что ты обладаешь особым свойством характера, которое поможет тебе отвратиться от этой пагубы. Я даже подумывала понаблюдать за тобой, если бы ты мне позволил. Но я учуяла исходящий от тебя запах голода, как смог бы любой другой. Этот запах исходил от тебя и тогда, а сейчас он только усилился. Очень долго, на протяжении всего твоего путешествия он сопровождал тебя, как верный спутник.
Он снова ощутил себя маленьким мальчиком и даже смог уловить запах рома в ее дыхании; она умела танцевать, как его настоящий отец, может быть, у нее под юбками скрыты синие сандалии со множеством ремешков?
У него выступила слюна на губах. Он их обтер.
Пушечное ядро покачала головой:
— О! Погляди-ка! Я только немного с тобой поговорила, а твой язык уже весь обслюнявился!
— Замолчи! — Он не помнил, когда обращался к женщине так грубо. Тем более к ведунье.
— Мои знакомые едоки мотыльков описывали свое состояние так: волнующееся море в голове. А море нельзя утихомирить, рано или поздно ты снова упадешь в него. Неприкаянные… — Она осеклась и криво усмехнулась, словно вдруг вспомнила давнишнего возлюбленного. — Мы-то знаем. Мы живем среди едоков. Мы приемлем призраков, мы приемлем тление, мы приемлем смрад смерти, мы вялим мотыльков до готовности, радетель! — Она шагнула к нему, и Завьер с отвращением метнулся прочь от нее. — С чего, по-твоему, Романза так льнет к тебе? Он тоже чует этот запах. И те дураки, что помогли тебе прекратить, должны были бы предупредить об этом. Но, может быть, им просто нужны были твои деньги?
— Я же сказал: замолчи!
Анис была добрейшее существо, лучшая из всех.
Пушечное ядро развернула сверток и протянула ему пяту — голую, шевелящуюся. Она была похожа на покрытый слизью старый обмылок.
— Мне часто снилось, как я отдаю тебе это кулинарное чудо. Магическое снадобье. И как оно тебя спасает. Ты уносишь ее к себе на кухню и с ее помощью готовишь для меня блюдо. — Она вздохнула, шумно, судорожно. Ему стало неприятно. — Это священная пята. И тебе повезло, радетель, что сегодня мы встретились.
— Я же сказал. Я давно прекратил. — Но его слова прозвучали жалко и неубедительно.
Одиннадцать лет, семьдесят два дня и почти восемь часов тому назад.
Он прекратил, когда Анис, положив голову ему на колени, в упор посмотрела на него.
«Глядите, вон идет мерзкий едок мотыльков!»
Когда Пушечное ядро широко улыбалась, у нее на щеках возникали милые ямочки.
— Но, радетель, у тебя же на шее висит мешочек с мотыльком!
Она стояла вплотную к нему, приложив руки к его талии ладонями вверх, растопырив пальцы, от нее пахло чем-то сладким, и она напоминала большое насекомое — как и любая ведунья. Он даже не понял, когда она подошла. Попытался ее оттолкнуть, но его пальцы прорезали пустоту. Он пошатнулся.
— О, Завьер! — В ее мелодичном голосе послышалась мольба. — Ты должен сегодня проглотить одного. — Ее ароматное дыхание овеяло ему щеку, ее короткий палец нащупал мешочек на шнурке и вынул его из-под рубахи, и теперь мешочек болтался между ними. — Позволь, я открою тебе секрет.
Она прижалась к нему, и он на мгновение даже с готовностью уступил ее настоянию и выслушал:
— Пята куда лучше мотылька!
«Если увидишь ее призрак, убей его, Завьер! — Так наказала ему теща. — Обещай!» Но Найя не вернулась ради спасения. Она исчезла. А он остался в живых. И им овладел голод.
— Кто нас кормит? — однажды спросил он у Дез’ре.
Когда он взял пяту, та стала корчиться в его руке. Он съежился от стыда.
Пушечное ядро отступила на шаг. Ее розовые глаза широко раскрылись, и она принялась похлопывать себя ладонями по грудям. Изо рта по подбородку струилась слюна.
Он вспомнил, как поздно вечером Анис встретила его в дверях своего желтого дома и, едва он поднялся на крыльцо, обхватила и притянула к себе. Он чувствовал, как ее пятки разъезжались под тяжестью его тела, а он пытался сохранять равновесие и стоять прямо. Так они доковыляли до середины комнаты, где он встал на колени. Вокруг горели напольные лампы. В ночи, в ее присутствии, они казались живыми существами с другой планеты.
Он упал на пол, зацепив одну из ламп, услышал звон разбитого стекла, и осколки впились ему в ладони.
— Что с тобой? — спросила Анис.
Он лежал на боку, свернувшись калачиком. Самая простая и безопасная поза. Ему не хотелось разбить еще что-нибудь. Она нависла над ним, и ее юркие руки собрали осколки стекла.
— Не порежься, — пробормотал он.
Он выбросил всех мотыльков, хранившихся дома, запретил торговцу-неприкаянному заявляться со своими коробками, украшенными разноцветными лентами, и твердо решил впредь обходиться без этого. С того самого дня, как ведунья сложила его, словно складной стул, и заявила, что у нее нет для него любовного приворота. Три дня он пролежал примерно в такой позе, вцепившись в половицы. Когда же утром с трудом добрел до туалета, в его испражнениях виднелась кровь, он харкал кровью, кровь текла из носа, глаза налились кровью. Кровь запеклась в его сандалиях.
Один бы он не справился. Он раскрыл рот. Анис, конечно же, не могла не заметить воспаленное нёбо и распухший язык. Ее лицо стало серым. Или серебристым?
— Что за мотылька ты принимал последний раз?
— Какая разница?
— Скажи мне!
— Бананового мотылька. — Он хохотнул. — Но я ел его о-очень медленно.
Это же словно поел сладостей. Бледно-желтые крылышки в коричневых прожилках, как на детском рисунке цветными карандашами.
Он потянулся к лицу Анис, но она была на противоположном конце комнаты, где что-то собирала с пола, что-то переставляла.
Она вернулась к нему под локоть и спросила, в состоянии ли он сесть прямо. С третьей попытки это ему удалось. Она заставила его пососать холодную губочку, потом поила с ложки какой-то горькой жидкостью, потом втирала холодное масло ему в спину, в виски и в кожу головы. Все было холодное — даже ее руки. Он зарылся лицом в ее волосы, они тоже были ужасно холодными. Она тихо запела, разожгла огонь в чаше, воскурила благовония и вдруг спросила, кто его бог-хранитель. Он засмеялся. Бог-хранитель дня его рождения был Кинтиит, бог бракосочетания; его изображали в виде статуи, жующим свою нижнюю губу.
Она положила в пламя записку о благословении бога-хранителя и попросила Кинтиита направить его на верный путь.
— Ты молодец, — сказала она.
Он открыл рот, желая спросить, не спятила ли она, и его вырвало прямо ей на платье. Она положила ему на язык кристалл соли, чтобы унять рвотные позывы и притупить унижение.
Часы тянулись, превращаясь в дни, которые он проводил взаперти наедине с ней. Настои, мази, смена погоды — сутки напролет она хлопотала над ним, меняя ему простыни, помогая мочиться, и их постоянно окутывал серебристый туман.
— Я наблюдаю за тобой, Завьер, — шептала она снова и снова. — Ты молодец.
Да, она точно спятила. Возможно, так было нужно.
Когда он смог вставать, она отвела его в горы — прогуляться и пропотеть.
— У тебя скоро свадьба, — говорил он. — Ты же должна готовиться. Прости.
— У меня еще есть три недели в запасе. Времени полно.
— Анис…
— Мой дар призван помочь тебе, Завьер.
Так что же было между ними — всего лишь ее работа, ее призвание? Но как бы то ни было, ему было нечего ей предложить. Горы были зеленые, и она, похоже, наперечет знала все места, где царил холод.
— И я вижу, как ты стараешься!
Стараюсь? Он вдруг поймал себя на мысли, что злится на нее, обращаясь к ней голосом Энтали: «Ничего я не стараюсь! Я все еще его хочу! Посмотри на меня! Я отвратителен!»
Он захлебнулся словами и начал себя проклинать.
— Продолжай идти! — сказала она.
Они шагали вперед и вверх, задыхаясь, и он еле поспевал за ней.
Так они гуляли по горам каждый день. Его нёбо зажило. К нему вернулась нормальная речь. Он вслух описывал лес и горы, словно ее не было рядом и она ничего не видела. Листва цвета медового виски. Причудливой формы облака. Он расписывал свой сад. Гибискус — словно его выбелили в крепком чае. А лимонное дерево плодоносило круглый год. У его матери был очень красивый голос, когда она пела в кухне, и уголки ее рта как будто расщеплялись. А ты заметила, Анис, как скукожились гранаты? Когда-то одного ганата, как дети их называли, вполне хватало, чтобы в обед накормить троих, такие они были огромные — с арбуз, а теперь…
Он заплакал.
Анис слушала молча. Этот ее вещий взгляд. Она его внимательно слушала. Всегда относилась к нему с глубоким вниманием.
Второй раз, поведал он ей, было очень здорово, в доме у старшей кузины Нестер, которая прятала своего мотылька под кроватью. Она пригласила их с Айо на ужин и чем-то занялась на заднем дворе. А он, словно собака, бегал по дому и вынюхивал. Стоило тебе раз попробовать шелковистого мотылька, как ты его мог учуять, он манил тебя из любых тайников в чужих домах. Спрятав лицо в ладонях и ощущая холодный кончик большого пальца Анис у себя на шее, он признался, что все детство воровал мотыльков.
— Ты был ребенком.
— Это не оправдание! Я же все понимал!
— Нет. Ты же был ребенком, Завьер!
И когда они перестали гулять по горам, он обнаружил, что мог взять мотылька двумя пальцами и больше не сходить с ума.
— Ты меня вылечила?
— Да ты же и не был болен, мой Завьер!