— Боги мои, какая же ты недотепа! — воскликнул он, разочарованно подняв брови и ткнув ее локтем в бок.
Секрет улыбался.
Она и есть-то толком не умела, пока он ее не научил. Он вывел учеников на воздух, рассадил на траве и объяснил, что они едят слишком торопливо. День был пасмурный, солнце пряталось в густых тучах.
— Наши предки ели медленно, так учат есть радетелей. Медленно и…
— Долго? — предположила одна студентка, разглаживая свои волосы. Накануне вечером она призналась в намерении к концу года родить ребенка от радетеля.
Завьер тогда ей улыбнулся, словно она высказала какую-то мудрую мысль.
— Именно. А еще сосредоточенно. Я вас научу.
Девушка горделиво просияла. Анис захотелось дать ей затрещину.
Завьер указал на поднос, заваленный их изделиями, изготовленными на прошедшем уроке. Она погрустнела, глядя на свои куриные шашлычки, с избытком уснащенные чесноком и перцем, пересоленные и слегка резиновые.
— Для начала поприветствуем нашу еду!
Студенты издали нестройные возгласы и что-то невпопад пробормотали, но она видела, как для него это важно.
— А теперь понюхайте! — Он сделал глубокий вдох. — Представьте себе, откуда все это. Подумайте о мужчинах и женщинах, которые трудились, чтобы доставить это вам. О животных, которые отдали жизнь ради вашего полноценного питания.
Он попросил их как можно дольше подержать пищу на языке, а потом покатать во рту.
— Жуйте медленно, крепко сжимая зубы, чтобы сохранить вкус на языке. Заткните уши, чтобы вы могли слышать себя в процессе еды. И снова вспомните, где выращены эти продукты. Возблагодарите!
— Зачем? — спросил какой-то парень.
Завьер удивился. Подумал.
— Чтобы увидеть, что произойдет с вами потом.
Больше он ничего не сказал. Он попросил их делать так за едой хотя бы раз в день, и она попробовала. Ей хотелось его порадовать. Она была уверена, что он мудр и всегда прав. И, разумеется, ее кишечник теперь стал здоровее и регулярно опорожнялся, а кожа стала сияющей как никогда. Но ее мысли улетали далеко-далеко. Ингрид всегда сердилась на нее за неспособность сосредоточиться.
— Ингрид, ты же сама медитировала с пяти лет!
— Ну да, что правда, то правда.
Она слыхала все сплетни про них, она же не была дурой! Она была обручена, готовилась к свадьбе, а все вечера проводила в обществе радетеля! А он, как все знали, был такой бабник! Но она решила, что Завьеру просто нужен друг — кто-то, кто не будет льстиво ему петь: о, радетель, да ты такой, ты сякой…
— Ешь! — заявил он, когда окончательно стало ясно, что даже он не сможет научить ее чему-нибудь. — Стряпня не имеет значения, если ты умеешь правильно есть.
— Какого черта, Завьер! Я должна научиться.
— Зачем тратить время на то, что ты не любишь?
В его голосе прозвучала печаль, но она постаралась об этом не думать. Это был их последний, завершающий вечер, и она твердо решила наконец собраться с духом и рассказать ему о Тан-Тане, потому что, как ни крути, этот рассказ должен был прояснить их отношения.
«Боги, боги, дорогая моя, ты разве когда-нибудь хотела их прояснить?»
Когда Завьер впервые спросил у нее про семью и еду, она рассказала о подносах и свертках, оставленных под дверями церкви на Пасху и Рождество, и о том, как родители брезгливо в них копались. Многие продукты снова упаковывали и раздавали неприкаянным, что было правильно, но она до сих пор с сожалением вспоминала о не доставшемся ей потрясающем кокосовом пироге, который отправился набить брюхо потенциальных христиан. А ей так хотелось хотя бы кусочек!
— Тебе же известно, что неприкаянные не едят выпечку, да?
— Но… Папа раздавал им все подряд!
— А я гарантирую, что они не едят сахар — только сырой сахарный тростник. — Он придвинулся к ней поближе. Теплый вечерний воздух благоухал ароматами. — Так что ты думаешь о медленном поглощении пищи?
Она хихикнула, закрыла глаза и приоткрыла рот, как птенец, передразнивая его, и неожиданно ощутила прикосновение его руки под подбородком. Она сидела не шелохнувшись, он приподнял ее лицо. Мысли крутились в ее голове со скоростью света; пошевелись она, упала бы со стула.
«Я собираюсь поцеловать радетеля!»
Но он не стал ее целовать. Он принялся класть ей в рот целые креветки, покрытые стружками лаймовой цедры и листиками тимьяна. Потом обжаренные красные луковицы, сладкие, как спелые фрукты. Потом достал из холодильника апельсины и сначала угостил ее холодной мякотью, после чего вымочил апельсиновую кожуру в роме и опалил на открытом огне до горьковатой хрусткости. Потом мягкие зубчики чеснока. Она поймала себя на том, что все еще быстро-быстро жевала и глотала; и поняла, что, если медленно жевать баклажан, ей совсем не нравится его вкус. Он попросил ее открыть глаза и поприветствовать ямсовый салат, чтобы, словно ребенок, кончиком пальца ощутить строение и плотность ингредиентов и увидеть разнообразие их цветов. Она почти чувствовала, как кусочки еды проваливаются ей в пищевод, — и это ощущение было настолько восхитительным, что немного пугало.
И только когда он большим пальцем чуть-чуть сдвинул вырез ее платья от ключицы, она прекратила то, что оказалось на тонкой грани от дальнейших событий.
— Завьер!
Он заглянул ей в лицо.
Все всё знали про радетелей. Все шлюхи знали. Большой аппетит во всем! Женщины после его уроков шутили: «А как думаешь, он у него большой?» Угроза избыточного размера ее пугала. Какой ей прок от безумца, разрубающего мясо, певучим голосом отдающего распоряжения на кухне, пополам рассекающего лаймы и жадно высасывающего их сок? Пробует, добавляет, одобряет, выдавливает, пользуясь своими ладонями как полочкой для специй. Женщины потешались над его довольными стонами у плиты. Какой ей прок от того, что этот жгучий плод из глубин земли и из высоты неба приблизился к ней?
Такими уж они уродились, говорили люди, несмотря на благословение богов.
Льстецы слетались к нему как мухи. Она прекрасно знала таких субъектов: слишком много зубов впивались в сутану ее отца. «Преподобный Латибодар, можно вас на одно слово, только на одно слово…» Вокруг них возникала неприятная аура, как и вокруг ее отца в их компании: его щеки обвисали, словно они вызывали у него раздражение и одновременно жалость. Матушка Лати утешала разочарованных, когда он опять поворачивался к амвону и кадильнице, чей аромат пропитал его облачение. Она не желала мириться с этим. С подобострастием.
Анис встала со стула, шагнула прочь от Завьера, его нежных пальцев и его потрясающей еды и стала благодарить за потраченное на нее время, словно они были незнакомы, стараясь не замечать замешательство — может, даже обиду? — на его лице. Правда, она, конечно же, не могла обидеть человека, получившего благословение богов. Но она не была готова влиться в когорту его преданных обожателей. Стоило ей хотя раз ему поклониться, она бы пропала. Обратной дороги для нее уже не было бы.
Он бы съел ее — медленно.
Разве тебе не было бы приятно снова его увидеть после стольких лет разлуки? Не хочешь посмотреть, такой ли он высокий?
Конечно, такой же высокий.
Когда она узнала о смерти его жены и до нее дошли слухи, что та покончила с собой, Анис перенесла свой алтарь на веранду и целый вечер молилась вместе с цикадами, желая ему пребывать в печали.
И когда ей хотелось, чтобы ее тело вновь обрело цельность ощущений, ей достаточно было найти себе укромный уголок и с нежностью подумать о Завьере Редчузе.
21
Романза стоял во дворе за домом Пушечного ядра, закрыв глаза. Подняв лицо к небу. Внюхиваясь в капли дождя.
Он учуял сладковатое дрожание земли, как только они сошли со спины ската на черно-белый пляж, но ему казалось, что дрожание исходило от него самого. Оно смешалось со сладковатым привкусом крови в глотке и напоминало вкус того кашля, что терзал его много недель, когда вкус крови и ее запах вставали волна за волной, а потом уже стало слишком поздно думать о чем бы то ни было.
Его смущало, насколько крепко он вдруг прикипел к радетелю. Он просто упал в его объятия. И какое же он производил впечатление — беспомощного инвалида, ребенка, не способного позаботиться о себе? Разнюнившегося над тамариндовой конфеткой?
Теперь, когда кровотечение остановилось, он мог точно сказать, что странное сладковатое дрожание исходило не от него. Он ощущал, как дрожала стена дома, он видел это дрожание в яростных взмахах коричневых крыльев козодоя и на поверхности дождевых луж. И сладковатый запах становился все сильнее.
Не о том ли предупреждал его Пайлар? И не было ли это тем, о чем он подумал?
Он почти не вспоминал слышанные еще в школы рассказы, их было так много, но помнил, как учительница рассказывала классу легенду об освобожденных.
Это случилось много лет назад, говорила она, в 1838 году, если точнее, сюда издалека на лодках приплыли двести три освобожденных раба, чьи тела были самых разнообразных оттенков черного, какие только можно себе представить. Их лидер, именовавший себя Папа Индиго, предъявил жителям архипелага бумагу, которую он назвал свидетельством о праве собственности, выданным ему белым отцом, который сделал их своими рабами, а затем был вынужден всех освободить. Папа Индиго заявил, что эта земля отныне принадлежит ему. Эти острова, оказывается, долгое время находились в собственности семьи его отца, хотя никто из хозяев никогда здесь не жил, потому что эти земли находились слишком далеко от цивилизации.
Краснокожие туземцы вернули ему документ. Подобное просто невозможно, объяснили они, так как эта земля не принадлежала никому, кроме самой себя, у нее даже названия не было. На что освобожденные возразили, что после многих веков правления плохих людей и очень плохих событий настало время процветания. Между ними начались стычки, продолжала учительница. Освобожденных было слишком мало, и они совершенно не владели магией, но они привезли с собой новое оружие, новые болезни, несгибаемую веру в одного-единственного бога и обладали невиданной решимостью, которая, казалось, выковалась в результате пережитых ими тяжких испытаний.